ФРАГМЕНТ 48
Микроавтобус Грабора отбуксировали от аэропорта до дрянной черной автомастерской на окраине города: хорошо, что не оштрафовали. Ньюарк – черный город, когда-то был белым, теперь стал черным. По такому городу приятно проехаться в солнечный день: много музыки, золота. На окраине всё скромнее. Разбитые телефонные будки, пустые улицы, частый вой полицейских. Место нашли быстро, вышли из машины и все вместе, вчетвером, ввалились в закопченный зал мастерской. Сасси машинально плелся за ними следом. Посередине на железном помосте стоял чей-то голубой "Форд Торрес" года восемьдесят третьего, под ним угрюмо бродил рабочий в красной куртке, которую никогда не стирали и не будут стирать. С длинной изогнутой спицей в руках он был похож на миноискателя: бродил под автомобилем, смотрел себе в ноги, тыча ею в бетонный пол. Хивук подошел к нему, заинтересованно потрогал проржавленный глушитель. Из-за стола в углу помещения поднялся пожилой, серьезный негр с огрызком карандаша в руке; по пути прихватил охотничий фонарь, подошел к Василию, но поздоровался со всеми.
– Трансмиссия, – сказал он. – Работы на четыре дня. – Включил фонарик и посветил в омертвевшие внутренности "Форда". – Это дорого, трансмиссия, – добавил он. – Я умею.
Хивук прошел к машине Грабора, заглянул внутрь.
– Это твоя? Мусоровоз. В нем хорошо возить трупы.
– Фак-т, это ты нарисовал, – громко сказал Василий, обращаясь к работяге. – Ты, наверно, только это и умеешь? Ха-ха.
По всей правой панели микроавтобуса тянулось длинное графити из пяти толстых овальных букв, смутно напоминающих олимпийские кольца.
– Точно ты нарисовал. Ты абориген? Из Австралии? Миру-мир! – Он погладил большой ладонью пыльную обшивку вэна. – Все, Грабор, пындец твоему луноходу.
Рабочий посмотрел на Василия, ничего не сказал, только стукнул несколько раз своим прутиком по громадному зашнурованному ботинку. Он продолжал стоять под голубой машиной, не уходя из-под ее навеса, словно обрел крышу над головой.
– Я могу отправить на свалку, – сказал хозяин.
ФРАГМЕНТ 49
Василий залез внутрь, выбросил наружу несколько пустых картонных коробок, добрался до манекенов и, взяв их в охапку, вытащил обоих. Увидев знакомые лица, он ребячливо улыбнулся, отнес президентов в наиболее освещенную часть помещения и усадил на засаленный диван, стоящий возле столика начальства. Он положил их руки им на колени, пригладил прическу Джорджу Бушу. Элегантные, представительные мужчины, – с их появлением мастерская преобразилась, даже хозяин перестал сутулиться.
– Джозеф, – представился он.
– Грабор, у тебя есть лишняя тысяча баксов? – закричал Василий. – Забираем вождей и отваливаем. Сегодня хоккей.
Тягач подъехал минут через десять. Холеный парень с усами невероятной длины (когда он подъезжал, закрученный, напомаженный левый ус торчал из окна как антенна) оценил машину в сто долларов. Грабор забрал деньги, похвалил парня за необычную внешность. Направляясь к своему грузовику, Усатый заметил двух сидящих в углу мужчин в галстуках, машинально поздоровался, сделал несколько шагов, обернулся. Джозеф-негр без конца звонил по телефону. Потом преградил им дорогу.
– Я записал ваши номера, – сказал он. – Адрес вашего бизнеса тоже. С вас двести сорок баксов за ремонт.
Хивук действительно рекламировал "Колбасный рай" на дверце своего фургона. Василий Иванович фыркнул, отодвинул негра в сторону, но тот повторил свою угрозу.
– Я на это говно потратил целый день. Я разобрал мотор. У тебя бумажные мозги? – Негр посветил Грабору в лицо своим фонариком. – Покажи мне свою томограмму.
В мастерскую стали скапливаться черные люди. Один за другим, много, человек восемь, может больше. Они заходили, здоровались с Джозефом, потом с президентами. Появилась большая мама с четырьмя детьми, грудничок лежал на ней, зацепившись за свежевыпавшие груди. Она была в розовых бигудях, точно такие же Грабор видел у Лизоньки.
– Как бы твой мальчик не окочурился от бензина, – сказал Василий.
Черный папаша взял монтировку. Вошел толстый негр, представился бывшим полицейским. Ждали кого-то от суда присяжных: улица оживала на глазах.
– О чем ты говоришь, когда я знаю Далинберти. Ты знаешь Далинберти? У него русская жена. Он прокурор этого района.
– Далинберти – дорожная полиция. Не еби мне мозги.
Никто не хотел ввязываться в историю, только Василию было весело, окружающие люди ему не нравились.
– Ты знаешь анекдот про розового голубя?
– Вася, ты мало сидел? – спросил Хивук. – Они мне подожгут магазин. Дай нам десять минут.
– Старичок останется.
Выходя за двери, Грабор подмигнул художнику Рогозину:
– Пару месяцев рабства. Они больше терпели.
Художник осунулся еще сильнее, Грабор вспомнил про его желудок. Жалко. Он посмотрел, как тот прошел сквозь горланящую толпу, сел на край дивана рядом с бесчувственными президентами.
Съездили в банк. Пока Грабор расплачивался и торговался, Василий два раза прошелся отверткой по обшивке хозяйского "Кадиллака". Грабор забрал Сасси, вывел его из мастерской, пытаясь обнять: тот проскальзывал у него под мышкой. На обратном пути художник опять разговорился.
– Бутырская тюрьма, Матросская тишина, Троицко-Антропово под Москвой – принудку дали... Больница #5: ты не хочешь – тебя колят.
– Я в этом ведомстве много кого знаю. Они помогали мне...
– Тебя, Хивукович, все равно достанут, сколько ты ни ховайся, – сказал вдруг Большой Вас. Потом расхохотался. – А я этим бандерлогам "Кадиллак" расцарапал. Догадайтесь, что написал? Ха-ха-ха.
Грабор заметил, как при этих словах посерело лицо Виктора. Рогозин раскачивался на заднем сиденье в одинокой медитации.
ФРАГМЕНТ 50
Толстая открыла дверь, нарядная, с выставленным поверх кофточки золотым ирландским крестиком, от ее недавней сонливости не осталось и следа. Грабор заметил, что в доме прибрано: Лизонька протерла от пыли решетки электрических батарей и даже жалюзи на окнах. У Грабора было тоже безмятежное настроение: он втащил в дом одно за другим чучела заморских президентов. Чучела были легкие, но дышал он прерывисто: то ли смех разбирал его, то ли усталость.
– Народы должны любить свое прошлое. Их оборонял от негров художник Сасси... Черный человек на кровать на его садится. У него в голове не укладывается все такое. У нас с тобой уже есть профессия – твоя бабушка. Это многое значит. Что с тобой? Я счастлив. Поет?
Грабор подошел к Лизоньке, поцеловал, нелепо обнимая ее растопыренными ладонями. – Лучше бы я их действительно убил, – прошептал он. – Они этого заслуживают. Теперь я вижу. Мне так жалко Сасси... Издеваются все, кому не лень...
Лизонька не вдавалась в смысл его речи, целовалась, прижималась, терлась. Зачем говорить о какой-то ерунде, думала она. Они начали опускаться на пол, вглядываясь друг другу в глаза. Бабам легче – они могут прожить всю жизнь, просто снимая штаны. Или не снимая штаны, а просто делая вид, что когда-нибудь их снимут.
– Лиза, я сегодня продал свою машину, – Грабор обнимался все рассеяннее. – Нас сегодня почти убили. Лиза, я теряю чувство юмора. У меня нет денег... Я просрал сегодня последние деньги.
– Мальчик-мальчик, вот вернулся мой мальчик.
Позвонила Колбаса, начинала разговор странно, слишком вежливо. Грабор подумал, что знает наперед, что она скажет. Он ошибся.
– Как поживаешь? – Эвелина выдержала паузу. Какие-то звуки раздавались за ее спиной: то ли срываются с петель ставни, то ли кричат скворцы. Грабор подумал, что эти звуки издает ее соседка Катенька, и улыбнулся.
Лизонька подтянула штаны, откатилась в угол, воплощая в себе насмешливость и обиду. Она села в углу и захихикала, щелкнув пальцами, но это получилось беззвучно. Эвелина говорила настолько громко и уверенно, что всем было слышно:
– Грабор, ты должен мне помочь. Он избил меня, Грабор. Я сегодня уже показывала. Все меня знают. Ты помнишь, когда мне про лошадь рассказывал? Это было в Белоруссии, да? Ты ведь человек чести? Он поднял на меня руку. Он любит каких-то гигантских крыс больше, чем меня. На нем креста нет. Он ходит по асфальту босиком. Он плохо пахнет. Он читает плохие журналы, самые плохие. Он играет на гитаре и плюется. В общем, он ужасный человек.
Грабор зарделся, стал играть мимикой лица.
– Я убью его, – сказал он. – Враг не пройдет. У тебя есть яд? Я знаю травы. Наши славянские травы.
ФРАГМЕНТ 51
Из спальни вышла Ребекка, полунагая. Все те же спортивные трусы, кофточка с открытым животом. Было заметно, что она только что встала с постели. Все у нее было хорошо, только вот слишком маленькие пальчики на руках и на ногах.
– Слушай, Эва, – ведь всем известно, зачем ты это делаешь. – Грабор посадил соседку себе на колено. – Я сейчас в обществе женщин. Предаюсь неге. Потом у меня сегодня отобрали автомобиль. Да, у меня был автомобиль. Мне грустно... А к Алексу у меня другой подход. – Грабор прогнал соседку, посадил ее рядом, обнял и иронично посмотрел на Лизоньку. Умница.
Колбаса настаивала:
– Уже все подтвердили. Он избил меня. Он фашист.
– Эвелина, твой муж – мудак. Я согласен. Ты в чем-то права. Но он изобрел вечный двигатель. Обрати внимание, вечный! Вечный! Его мысли хватит не на одно поколение ваших детей и внуков.
– Мне не нужен двигатель. – Эвелина всхлипнула. – Я больше не даю ему, Грабор. Я знаю, что такое любовь. Я могу тебе такое о нем рассказать... Он собирает порнографическое кино. Я уже все перепрятала. Он прячется от меня. Он жрет сырой картофель, чтобы испугать нас с Катей.
– Я не видел, как он тебя бил. Я не могу быть свидетелем.
– Я могу показать ссадины. Да что там... Он ненавидит всех вас.
– Очень зря, Эвелина. Мы его любим. За этим человеком – будущее мира. Ты тоже могла бы поучаствовать. Ты знаешь, что его отец – писатель. Он объяснил нам, как устроен этот враждебный мир. Я тоже пересматриваю свои позиции по еврейскому вопросу. Вся наша улица только об этом и говорит. Ты, как женщина, должна беречь и пестовать его талант. Мы поможем.
Грабор осмотрел девушек и мысленно перекрестился:
– Пингвин – шантажистка. Как ни верти – это видно по ее лицу. Она посадила своего мужа, ты знаешь об этом. Все об этом знают. Она теперь получила право на неприкосновенность, так? Поэтому она живет у тебя. Он не должен приближаться к ней на расстояние километра. Имей в виду, что то же самое происходит сейчас с твоим мужем. Когда он выйдет – он к тебе не сможет подойти, такой закон. Беда упала на твое жилище.
– Он не имеет права подходить даже к Кате... Я поэтому и звоню. Ты мог бы приютить его на время, когда он выйдет?
Барышни переглядывались, но в основном смотрели на пальцы ног друг у друга. Толстая проигрывала в этом педикюре, обратила на это внимание и ушла в ванную. Долгий житейский скрип города раскачивался над ними. У Ребекки вкусно пахли волосы. Грабору хотелось понять, в какие дебри человеческого сознания он попал, ему хотелось выгнать всех: все, что вокруг шевелилось. Все, что еще имело нахальство говорить и надеяться.
– Ко мне приехала жена, – сказал он без уверенности в правильном ответе. – Ко мне приехала жена и с нею вместе ее взрослая дочь. Они стесняют мои жилищные условия.
– Но ведь ты так его любишь: писатель, звездолет... Вы же друзья. Ну, Грабор...
– Эва, он мне сломал ногу. Искусал Василия Ивановича до полусмерти. Должен же быть всему этому предел... Жена у меня появилась, ты понимаешь? В моей жизни зажегся свет.
Колбаса крякнула, зло и победоносно.
– Ты сегодня искал у мужиков дешевые билеты до Сан-Франциско. Знаю я твоих жен. Помоги нам. Ведь он приближаться не может. Он – Поп, Попка, ты что, не понимаешь? Не можешь помочь священнослужителю?
Лизонька вышла из ванной – она никогда, по мнению Грабора, не совершала там телесных отправлений, а занималась лишь своей прической и маникюром. Хорошо, что у меня есть такая королева, подумал он, зажал рукой трубку и, передавая ее Лизоньке, сказал:
– Постарайся быть вежливой.
– Постараюсь. Чуть-чуть.
Толстая представилась голосом секретарши, внятно расспросила о происходящем. Непонятный свой ирландский крестик вновь выставила поверх майки. Разговаривая, она издавала иногда охающие звуки, подставляя собранную ладонь к краешку рта. Ребекка накрылась пледом, сделанным из спального мешка, трогала лица президентов и тихо смеялась.
– Я тоже не терплю насилия, – сказала Лиза. – На чье имя записана ваша квартира? Мне нравится, что вы платите вместе. У вас общий бюджет, нормально. Нет. Я не позволила бы себе иметь мужа, который бы меня бил. Нет, я стараюсь действовать согласно букве закона.
Она опустила трубку, зажав говорилку руками, укоризненно посмотрела на соседку, подозвала Грабора пальцем. Он подошел, сел на кухонный столик. Толстая продолжала с вежливостью, обретающей все большую твердость:
– По-моему, это вам с вашей квартиранткой нужно сваливать. Квартира записана на него. Это квартира Алекса, Алекса Бартенова, моего хорошего друга, если вы еще не знаете об этом. Он вернется туда и будет там жить. А вам, наверно, придется бродить на расстоянии в километр по улице. Среди крыс. Как вас зовут? Очень приятно. Так вот, Эвелина, насколько я понимаю, вы вышли замуж с особым цинизмом, не заплатив своему мужу ни копейки. Все, что такие, как вы, делают дальше, мне известно. Какой у вас номер беженства? Я позвоню в иммиграционную службу. Нет, ты скажи.
Грабор раскачивался на стуле и торжественно улыбался.
ФРАГМЕНТ 52
Утрату автомобиля обмывали без горести, в быстром темпе, причины торжества никто не помнил уже на втором тосте. Девушки расспрашивали Грабора о случае в аэропорту, интересовались его недавним и давним прошлым. Грабор отвечал скудно, к тому же ничего интересного в своей биографии не видел. Потом играли с высокопоставленными куклами, решили с ними фотографироваться. Переодевались и раздевались барышни легко, увлеченно себя демонстрировали, выдумывая разные эротические сочетания и ракурсы. Грабор отщелкал четыре пленки и по пути в постель открыл окна, чтобы выветрить запах конопли и перегара. Он удивился количеству пустых бутылок, выставленных в коридоре, – такие количества они могли отработать только с Большим Васом и его братьями. Как мы быстро сплотились, ухмыльнулся он.
ФРАГМЕНТ 53
Многодневная усталость, разбросанность, избыточность и театральность жизни последних дней все более располагали к чему-то простому; по крайней мере, нежному, человеческому. Животные ласки, это ведь именно человеческое: кошки не умеют гладить друг друга, у них нет такой гладкой кожи. Они свалились в постель, украшенные печальными улыбками, с плавностью падающего пуха, едва стоящие на ватных ногах. Разговаривать сил не было, их остатки уходили на то, чтобы раздеться и раздеть друг друга. С рассеянным любопытством Грабор освободил Ребекку от ее шорт, Толстая прижалась грудью к его спине и гладила бедра соседки.
– Какая хорошенькая, – шептала она, будто хотела убедить в этом и себя, и Грабора.
Ребекка мурлыкала, Лизонька начинала рассказывать свои сказки; Грабору нравилось, что он летит, что он ничего не обязан делать, что все происходит само собой, что все правильно и старинно. Они следили друг за другом с беззащитной и щедрой ревностью, Грабор несколько раз поймал на себе блуждающий взгляд Лизы, она смотрела на них с Ребеккой, пытаясь увидеть в них себя с Грабором. Она незаметно, с тщательной нежностью подталкивала его к ней, пыталась управлять его руками, тянула свою грудь к губам девочки, плевала на ладошки и размазывала слюни по соскам. Ребекка стеснялась, испуганно косила на незнакомый член, ждала разрешения хозяйки, – та помогла им обоим, закатив глаза в мазохистской радости.
– Мальчик-мальчик, смотри, какая хорошенькая.
Женщины радовались своей непохожей похожести: Грабор подумал, что они наверняка знают лучше, чем он, что сейчас чувствует каждая из них. Разные формы бедер, грудей, порнографическая контрастность причесок: они отражались друг в друге, проходили друг друга насквозь перед тем как упасть головами на его живот, бормоча улыбчивую невнятицу. По-кошачьи изгибаясь, выпячиваясь перед Грабором и друг перед другом с наибольшим бесстыдством, они вряд ли верили в реальность происходящего, но чувствовали, что их одиночества больше нет: что их любят, жалеют, гладят. Дрожа и перекатываясь вместе с ними, Грабор понимал, что его мужское самодержавие тоже исчезло, что он включен в другую стихию, что и ласковость, и ленивость передались ему от этих двух одурманенных женщин. Их лица, глаза, улыбки вспыхивали матовым светом, становились особенно обворожительными в последние моменты секса, вот это и нужно фотографировать. Только это, ничего прочего. Грабор думал про негра-Джозефа, он хотел отомстить, он хотел отомстить ему своим счастьем.
Лизонька отъехала первая, ушла в аут и, уткнувшись лицом в подушку, нервно вздрагивала. Она не понимала, где и с кем сейчас находится, повторяла имя своей подруги Полы, о которой Грабор знал, что та несколько раз ей позировала и имела какие-то физические отклонения.
– Я вошла и увидела, что ты с Полой, – говорила она. – И я остановилась и долго-долго на вас смотрела... На вас смотрела... А потом подошла и закрыла тебе глаза руками. Слышишь, Грабор? Закрыла тебе глаза руками.
Она могла вспомнить умершего танцора, раздавленных младенцев, эту кровь, смерть, визг – с ней такое случалось в постели, но сегодня все обошлось.
Обслюнявленные, исцелованные, они поднялись часа через два, Лизонька вспомнила, что у них осталось еще по рюмке.
ФРАГМЕНТ 54
Они сидели на кухне, молчали, барышни улыбались победоносно и виновато. Михаил Сергеевич примостился возле торшера, и пыль старомодного электричества сыпалась ему на плешь. Ботинок с него кто-то снял и затерял в пространствах дома: хотелось верить, что не навсегда. Вообще первый президент становился все более красив и жалок, девки с ним уже наигрались, испачкали помадой. Буш лежал у футона, тоже свернулся младенцем. Было грустно. Грабор поднялся, пробормотав:
– Скоро победят республиканцы. Мы с Попом всё ждем-ждем. Откуда в вас столько похоти? Вы с луны свалились?
Никакой злости в нем не было, просто хотелось жрать. Он кинул взгляд на Ребекку, и ему показалось, что, несмотря на ее красоту, на лице ее сейчас держится какая-то засохшая корка, изящная корка вместо лица. Он разлюбил эту барышню на мгновение, пока Лизонька листала газеты. Уже рассвело, соседка отправилась в душ, не допив своего коньяка. Толстая села к Грабору поближе, он обнял ее, потрогал пальцем за кончик носа.
– Не напудрен, – сказал бесшумно.
– Зачем ты в нее кончил? – спросила она. – Я тебе не нравлюсь? Ты разлюбил меня?
– Тебе нужно внимательней следить за сюжетом.
– Ай, какая разница, – согласилась Толстяк. – Ведь ты со мной, да?
– С тобой, только с тобой. Ты хорошая девица.
Зазвонил телефон, на определителе высветился номер Алекса Бартенова. Грабор потянулся к трубке, но оказалось, что это опять Колбаса, просила занять пятьсот долларов.
– Давайте его выкупим до суда, – сказала она. – Нам все потом вернется. Ну хоть что-то человеческое в вас осталось?
– Нет, ничего не осталось, – правдиво отвечал Грабор. – Эва, ты мою жену прости, она просто ревнует. Никто тебя не заложит. Мы ведь тоже продали свою родину ни за грош.
Из душа вернулась Ребекка с полотенцем на голове, на ее подбородке похабно висела капелька зубной пасты. Грабор вытер ее салфеткой и поздравил девочку с добрым утром.
– У меня аллергия от чужой спермы, – девочка почти не шутила. Толстая встала, аккуратно положив газетные складни на стол.
Грабор обернулся, потянулся к ней, удивляясь, что мир настолько вдумчив и механичен.
– Нет у меня денег, я их сам не делаю, – промычал он в телефонную трубку. – Потом позвоню, – он засмотрелся на живот Лизоньки, освещенный поднимающимся солнцем. – Эва, приходи, – сказал он. – Приходи – поговорим. У меня тут много дел... много лишнего.
– Дай мне сигарету. – Лизонька потянулась рукой к пачке, но тут же ее отдернула. Глаза ее округлились и побелели, ее передернула ненависть.
– У меня менструация началась!
Она толкнула Грабора, прошла в ванную комнату. – Эй, вы слышите меня? – Она триумфально захохотала, вышла обратно в обнимку с полотенцем. – Вы понимаете меня, дети мои? У меня началась менструация! О Господи! Еще этого не хватало! Все вон отсюда.
Бека еще несколько секунд хранила доверчивую улыбку, пока Лизонька металась, мчалась, перемещалась, куря сигарету, потом притушила ее о нераскрытое окно. Она села на футон, схватилась руками за голову, ее макияж был окончательно размазан и выплакан. Она прицепила себе на бюстгальтер какой-то значок (Амако, Техас – что-то наподобие). Ее действия становились все нелепей и диче.
– Ты изменил мне, подонок, – сказала она рыдая. – Я так тебе верила. Ты обманул меня на целый месяц. Я хочу ребенка. Я хочу ребенка от тебя. Зачем она тебе нужна? Мы бы были так счастливы. Посмотри на нее: ни жопы, ни надежды... Как ты мог? Я тебе верила. Я хочу ребенка. Нашего ребенка. Сволочи.
Ребекка незаметно пробиралась к выходу, накинула чужую куртку, подумала, что за остальной одеждой можно вернуться завтра.
– Пындец кама-сутре, – сказал Грабор.
ФРАГМЕНТ 55
Скрип неведомых железных суставов раскачивался над их головой. Грабор увидел во сне осенний сад, раскинувшийся под окнами его усадьбы. Ему снилось, что он проснулся от треска веток где-то на улице, испугался, что к дому пробирается поджигатель, и побежал босиком по скрипучему, липкому полу к окошку. Он судорожно пытался вспомнить, какие виды оружия есть в его доме. Кухонные ножи? Молоток? Он вспомнил, что ему подарили деревянную полицейскую дубинку старого образца: кто-то из полицейских забыл ее у Эвелины дома, когда забирали Алекса. Он сорвал ее со стены, подбежал к окну и стал вглядываться в голую пестроту садового ландшафта. Сад оказался просторным, почти бескрайним, облетевшие деревья были одинаковы, но формами стволов напоминали о растительном многообразии. Несколько невзрачных гипсовых скульптур виднелось в глубине аллей, картину портил целлофановый пакет, висящий высоко в ветках недальнего клена, и чьи-то старые кроссовки, скрученные шнурками и заброшенные на провод электропередачи. Грабор не мог вспомнить, с каких пор стал владеть таким огромным домом и садом, но его это не расстраивало: в саду кто-то рыскал, какой-то враг. Пожилая женщина в разорванных одеждах бродила по дорожкам его сада: она нарочно сходила на обочину и обламывала ветки своим, видимо, очень сильным корпусом. Она перемещалась быстро, но какими-то восьмерками, – разглядеть ее удалось не скоро. Он не осмеливался кричать, чтобы не разбудить Лизу. Он ждал, когда враг приблизится к дому. Странные одежды, похожие на обмотки мумии, плотный серый платок, обтягивающий ее маленькую головку. Грабор закричал только тогда, когда она появилась под окнами. Она подняла свое лицо не сразу, но когда подняла, Грабор увидел, насколько оно вызывающе ужасно. На плоском, пергаментном фоне идеально овальной формы размещалось четыре одинаковых по размеру дыры, изображающих глаза, нос и рот соответственно. Судя по их качеству, дыры были прожжены на этом лице раскаленным железным костылем или чем-то наподобие этого; следы огня еще не остыли и опоясывали органы ее чувств кольцами из волдырей в черной грязи. Она улыбнулась, издала протяжный и насмешливый звук, когда Грабор начал махать на нее полицейской дубиной в своем комедийном порыве. Он закричал, пригрозил, что спустится вниз, – и старуха быстрым шагом исчезла из поля зрения, только шаркнула напоследок по кустам лохмотьями.
Я прогнал смерть, подумал Грабор, хотя не знал точно, как та должна была выглядеть. Дэвлалэ! Слава Богу, что я прогнал смерть. Но эта догадка не принесла ему успокоения. Он почувствовал нарастание храпа своей жены: она шла вперед, мчалась, и столько в ней было безоглядности и силы, что в нее можно было поверить. Он стал подражать ее храпу, малороссийскому, родному: он ушел в ее сон и почувствовал на своей шкуре разбегание галактик и ничтожную малость этого мира. Он охватил его глазами и увидел другой сон, со своим другом, пришедшим из армии, хотя он пришел из смерти. "Ты умер? – спросил его Грабор. – Ты погиб, все говорят, что ты погиб. Мне такие персоны неинтересны. Мне такие персоны неинтересны. Мне такие персоны неинтересны", – повторял он, пока не почувствовал, что Лиза ласково трясет его за голову, успокаивает, просит проснуться.
ФРАГМЕНТ 56
– Это ломки, мальчик, – сказала она. – Давай я тебя поглажу. Ты перепил вчера. Я уверена, что ты сделал это нарочно. У тебя длинное тело. Длинное волосатое тело. На такое тело интересно смотреть, когда оно трясется. – Она поводила своей грудью по его лицу. – Мужчины нарочно так нажираются, чтобы стать детьми. Посмотри, какая я свежая сегодня. Кто рисовал эту чушь? Это абстракция? Кто измазал мне помадой живот? Ты или эта шлюха?
Грабор с трудом открыл глаза: Толстая вся снизу доверху была изрисована шариковой ручкой, и он узнал в этих рисунках свой стиль. Карта не существующей более местности: эолийские, ионийские, дорийские и прочие греческие колонии, очертания которых могут появиться только у пьяницы во сне. Еще там были нарисованы черепахи и рыбы.
– Mare Libycum, – удовлетворенно сказал Грабор. – Mare Aegyptium. Меня вчера проняло. Mare Siculum. У меня до сих пор сохранилась историческая память. Ничего себе.
– Ты пишешь по-латыни?
– Я так сплю. А ты что, не могла воспротивиться? У меня теперь мыла не хватит. Живи так.
– Все нарисовано на твоей морде, Грабор. Ты – сволочь. Я тоже сволочь. Но сколько любви... Как называется это животное? Динозавр? Змею какую-то нарисовал, идиот...
– Это не животное. Это Пифон. Его убил Аполлон из лука. Я забыл пририсовать стрелу.
Грабор потянулся за ручкой, но Лизонька больно ударила его ладонью по пальцам.
Италийский сапог был выведен строго по животу женщины, Европа схематически держалась на ее грудях: большее внимание Грабор уделил молодым, кристаллизирующимся странам, еще не выпавшим в осадок: Россию и Америку Грабор с простотой мальчика уложил ей на плечи вдоль рук, обыкновенные плечевые татуировки. С Америкой получилось лучше: она поместилась двумя своими островами на ее левой руке и характерно изгибалась на уровне Панамского канала. Россию сделал до неузнаваемости маленькой, в виде бабочки на плече, но исчеркал свой рисунок очень подробно, буквами неизвестными, но приятными на вид.
– Это Тунис, – сказал Грабор и погладил Лизонькин живот. – Там Ганнибал вынашивает экспансионистские планы.
Лиза молчала, ее улыбка существовала почти на несуществующем лице и то лишь потому, что она успела накрасить губы. Пробуждение не принесло бодрости.
– Я простила тебя, Грабор... Это очень сексуально, я вся горю. Но ты сейчас ничего не можешь... Твои трясучки.
– Мой отец говорил: у меня все отлично, только вот на работе "три сучки", а мы с мамой думали "может, заболел, трясучки у него"? – Грабор раскинулся на матрасе. – Мне тоже нужно побыть маленьким, – сказал он. – Я рассыпаюсь на части. Некоторые части моего тела мне жаль.
– Если тебя парализует, я заберу тебя с собой. Посажу в рюкзачок и увезу, – она разминала его плечи и с удовлетворением следила за появлением продолговатых красных пятен на них. – Ты у нас будешь человек-самовар.
– Как же мы будем трахаться? – спросил Грабор резонно.
– С тобою мы что угодно придумаем, – улыбнулась Толстая. – С тобою у нас не будет проблем.
Грабор с сомнением поежился, доживать до инсульта ему не хотелось. Лизонька бормотала что-то колыбельное, она нависла: ласково и жестоко массировала его обескровленные телеса, не забывая даже о мизинцах на ногах. Грабор надеялся, что женщина вспомнит о каждом нерве, произрастающем в его организме, он был благодарен Толстяку бесконечно.
– Ты самый нежный человек, которого я пока видел.
– Говори, что ты любишь меня. Сволочь.
ФРАГМЕНТ 57
Трясучки не проходили, женщина устала от физической работы. Они упали валетом на матрасе, щекотали пятки друг другу.
– Почему в детстве это считалось смешным? Противно.
Ребекка не позвонила перед приходом: свет на втором этаже горел, заходить домой ей не хотелось. Вообще она со вчерашнего дня почувствовала себя членом их семьи, чуть ли не самым главным и ответственным. Она ликовала, поднимая по лестнице непривычно тяжелую дорожную сумку. Отворила Лизонька, это тоже стало привычным. Соседка перевалила поклажу через порог, весело вздохнула:
– Сюрприз... Мне Майкл дал денег... Хотя я мало что в этом понимаю... – Она вынула из сумки бутыль "Корбела". – Написано "брют". Аристократично. Много не выпьешь. Я купила сладкого, итальянского.
Лизонька подняла сумку и волоком перетащила его в комнату. Праздника шампанского она не ожидала, но подумала, что последний раз пила шампанское перед отлетом, в аэропорту – напиток нелепый, но жизнеутверждающий.
– А где твой Майкл?
– Играет. В Нью-Йорке. В каком-то частном клубе. Ну его к черту.
– Мой тоже играет. В покойника. Ему нельзя больше пить.
– Тебе лучше знать. Как твое самочувствие?
– Я – вечная молодость.
Из спальни появился Грабор, без энтузиазма поцеловал Ребекку, взял бутылку и молча начал обрывать серебристую этикетку с ее пробки.
– Осознание бессмысленности жизни, – изрек он, – ведет с некоторых пор вовсе не к самоубийству. Мы теряем надежду, но обретаем упорство. Мы еще с большими силами можем творить и праздновать.
Его руки были покрыты несколькими мелкими, но очень темными синяками неизвестной природы – то ли от беспорядочной любви, то ли от более серьезных нарушений в организме. Кожа на кистях рук стала почти прозрачной, толстые синие сосуды проступали под ней дельтами двух рек, завершающими свое движение в водах холодного океана. Прическа сбита набок, щеки не бриты, лишь слегка поскоблены бритвой: раздражение на коже клочковато перемещалось в поиске улыбки. Он был неприятен на вид и наводил на мысли об алкогольных самоубийцах. Эта жуткая лохматая его голова; просвист переднего зуба, выбитого в детстве бараном; лошадиная форма нижней челюсти; горбатый, дважды перебитый нос: по облику он был цыганом и с некоторых пор свою внешность использовал.
– Ты сегодня не будешь, – сказала Лиза властным тоном. – Вспомни, ты мне утром говорил: больше никогда.
Грабор посмотрел на нее как на экзотическую птицу. Его в глубине души поражало, что кто-либо пьющий за его счет может иметь собственное мнение. Он продолжал откупоривать бутылку, но Толстая, как будто прочитав смысл его взгляда, добавила, не смягчая голоса:
– Это Бека купила для нас с нею. Девичник. У нас молодые организмы. А у тебя гудрон вместо крови. У тебя просвечивает печень.
– Действительно, поберегите себя, – включилась соседка. – Мне было так хорошо с вами. Спасибо.
Толстая ухмыльнулась:
– Ты ей понравился. Побереги себя, Грабор.
Ребекка растерянно замолчала, прикоснулась мизинцем к ладони Толстяка.
– Поберегите себя, – повторила она опять. – Мы вас любим. Лиза – как мужчину, а я – как друга.
– Вот за это я и хотел бы выпить, – сказал Грабор безучастно и принес из кухни два оставшихся в доме бокала и большую кофейную чашку. – Фрукты, шоколад? – обратился он к девушкам.
Лиза дернулась, схватила фарфор и прижала его к груди.
– Я перестану тебя уважать, – сказала она голосом, в котором шипели змеи. – Прояви силу воли, терпеть не могу слизняков. Ты не знаешь, как ломает от героина, я видела, я помогала.
– Вот и мне помоги. Девичник, бля. Обеих выгоню. – Слова о слабоволии Грабора задели, он не понимал природы девичьих поступков. Чем я их обидел? – Он быстро парировал. – Тебе тоже нельзя, у тебя менструация, – он нашел самое обидное объяснение.
– А ты действительно выгони нас, – согласилась Лиза. – Там как раз похолодало.
ФРАГМЕНТ 58
Грабор поморгал глазами, ушел к себе на тюфяк. "Мне Майкл денег дал..." Приживалки. Свернувшись на своем матрасе, найденном когда-то ночью на улице, он закрыл руками лицо, стал массировать пальцами брови, зажал глаза. Человек – удивительно сильное создание, решил он. Всю жизнь можно перевести в литры, в количество баб, государств, преступлений – это и есть путешествие за самый край, поздравим себя. Он пытался себя успокоить: слишком пугали его тошнота и тахикардия. На черта кому нужен такой опыт, думал он. Каждый должен иметь свою собственную трагедию: только трагедия дарит краски существованию; нет, это не абстинентный синдром, это самые настоящие упражнения гедонизма, стремление к наслаждению, – я и сейчас в состоянии блаженства. Только бы не склеить ласты. Он улыбнулся своим мыслям, крупица истины плутала среди них, но истина эта была ему неинтересна.
Почему бы этим мандавохам не принести мне шампанского? Покорный мужчина, развлекаю их, работаю как проклятый, фотографирую их красоту, прислуживаю. Девицы в комнате смеялись. Когда Грабор вернулся туда – увидел, что они усадили за стол обоих президентов: фотографировать Грабору больше не хотелось. И вообще к нему могли зацепиться за распространение порнографии.
– Я из Вашингтона один раз привез сувенирные деньги, – сказал он, кивнув в сторону Джорджа Буша. – Большие неразрезанные листы. ФБР приехало через неделю. Леня Мац сфотографировал меня с ножницами, а бабы из ателье тут же настучали.
– Ты к тому же фальшивомонетчик, – торжественно произнесла Лиза. – Я знаю, зачем ты пришел. Хочешь чая с ирисками?
Грабору их ликование не нравилось все больше и больше. Что-то было в этом нездоровое, какая-то мерзость, схожая с дедовщиной в армии. Лизонька точно знала, что Грабору нужно сейчас опохмелиться: она чувствовала свою власть над ним и балдела от того, что впервые в жизни ее получила. Вчерашняя "измена", "небеременность", пренебрежительное отношение на людях – Лиза всегда могла найти, за что Грабору стоит отомстить. Он не хотел включаться в "войну полов". Грабор подошел к Ребекке, погладил ее волосы: густые, черные, они вполне могли бы заменять ей одежду, отрасти она их немного длиннее.
– Святая Инесса, – прокомментировал он свое чувство. – Ее отдали на поругание толпы... Какой-то испанец написал... Прикрытую косматой гривой. У меня друг по училищу ее очень любил. Буквально дрочил на нее. Сейчас преподает латынь в Казахстане. Расстраивается, что студенты все время пукают. Святой человек. Говорит, казахи – пародия на людей. Неприлично, да?
ФРАГМЕНТ 59
Вошли Лопатины, без стука и с хохотом. Привели Олега поглядеть на президентов и на Граборову невесту. Несколько секунд тыкали пальцами в манекены, не обращая внимания на женщин, потом спросили, где хозяин. Лизонька, не отвечая, махнула в сторону спальни.
– Что? – Василий Иванович тут же прошел к Грабору и с удовольствием обнаружил его читающим газету.
– Ну как? – спросил Василий.
– Вот так, – ответил Грабор. – Хоть бы цветов принесли. Они же женщины, слабые существа. Мы тут организуем садоводческое объединение "Частокол".
– Я про таких слабых существ много что знаю. – Василий вытер пот со лба. – Шкуры. Они и тебя вычислят. Я вижу. – Он осекся. – А вторая кто такая?
– Живет внизу, собутыльница, соседка, – Грабор поднялся. – Променял я тебя, дорогой друг, на баб. Такая вот беда. Я с ее мужем один раз играл в карты... Он карточный шулер...
– Проиграл?
Рост Василия был чуть ниже потолка комнаты, где-то вверху маячило его большое красное лицо в обрамлении вьющихся рыжих волос: локоны, ниспадающие на другие локоны, двойной подбородок, говорящий скорей не о бессилии и бездействии, а о любви к пиву. Если Большого Васа перекрасить, то он мог бы сойти за элегантного негра.
– Когда у меня мать померла, – сказал он, – мы катались к ней на могилу на мотоциклах. У меня был "Козел", и у друга тоже был "Козел". Нормальный завод, хороший мотоцикл... Ты в курсе?
– У меня был "Урал", с коляской. Мы в ней свинью возили для устрашения публики. Извини, просто вспомнилось. Ты будь с Лизой повежливее. У нее погибли дети, муж и все такое. Она очень сильная женщина. Представляешь, два мальчика-близнеца, год и шесть месяцев.
Василий хлебнул шампанского из маленькой фарфоровой чашки.
– Ты богатый. "Урал" – мощный мотоцикл. А я на "Козле" сбил одного мудака, обернулся, посмотрел и оставил лежать в канаве. Наверно, до смерти сбил. Отец мой расстроился. Я ехал на могилу к матери! Но он пьяный был. Безукоризненно пьяный... Жаль... Нет, неправда! – Васька высоко вздрогнул. – Он выжил! Я же с ним встречался, он сейчас банком заведует. Я в русской газете читал.
Грабор не отвечал, икал, радовался приходу друга. Василий вспомнил.
– Эти шкуры тебя со свету сживут. Меня жена обманула, и тебя обманет. Они обдерут тебя, как липку. Проще жить с проститутками. У них нет иллюзий.
В комнату вошел брат Василия, Андрей: приземистый, тяжелый, он сегодня с трудом переставлял ноги, так же трудно, как слова.
– Они говорят, что ты сегодня не пьешь. Мне не верится. Где ты эту Ребекку подцепил? Познакомь, а то они там сильно кочевряжатся. Лизка – твоя баба, правильно? Она тебе вот шампанского передала. – Андрюша протянул свою чашку.
Грабор взял чашку, понюхал и вернул обратно.
– У нее золотое сердце. Скажи ей, что я не хочу.
– И все-таки, Грабор, чё ты тут лежишь? Вчера твою машину просрали, магазин накрывается, Алекс в тюрьме. Чё ты тут лежишь? Поехали за Попом, мы забираем его сегодня. Ты был в тюрьме хоть раз? Чё ты лежишь? Ты не понимаешь, что нам всем теперь очень плохо? Что нам все хуже и хуже... Хочешь, косяк набью? Я не курю, но ты почувствуй...
Василий обнял брата, разница в возрасте почему-то отметилась в их росте: то ли разные продукты ели, то ли разное видели во сне.
– Тут во чё случилось. Бартенов турку из овощной лавки палец сломал. Его Тулио научил какому-то вьетнамскому приемчику. Для самообороны. Поп тут же пошел к турку в магазин и сломал ему указательный палец, натурально сломал. Уже гипсом обмотали.
– Он же в полиции, – удивился Грабор.
– Так это еще до полиции... Ахмед... это... собирается в суд на него подавать. Чё ты тут лежишь? – опять заволновался Андрей. – Идет война. Тебе на все плевать. – Андрюша вспомнил и об этом, начал шарить по карманам. – Это, может быть, последняя война на земле. Ты смотришь телевизор? Америка бомбит и кладет свой прибор на Россию, на славянский в общем-то народ. Костя с Тулио уже собирают добровольцев, а твои бабы пьют шампанское. Вот это и есть бардак.
– Выключи свет. Я не хочу на войну. Не умею.
Андрей посмотрел на брата, тот отрицательно покачал головой, отодвинул стул, сбросил с него одежду:
– Грабор, они продолжают бомбить. До победного. По самому центру Белграда. Уже четвертый день. А мы тут катаемся себе на автомобилях. Может, взорвем чего? Говорят, что они дружественный народ. Противостоят мещанству. Они в нашего Бога верят, хорошие люди, культура.
Грабор вертелся на койке, свертывая и развертывая свои рогожки большими ступнями ног.
– Пойдем в пивную, там есть телевизор. Только преподнесите девицам это как следует. Пусть прочувствуют. – Грабор выбрался из спальных тряпок. – Только шампанским меня не угощайте. Мне навсегда поперек горла теперь шампанское. Пахнет псиной.
