ФРАГМЕНТ 71
Они стояли у железных перил городского пирса, всматриваясь в огни каменных нагромождений противоположного берега. Вырезанный в небе трепещущий от дуновения ветра контур последнего великого города втягивал своими порами в глубину своего бессердечия потоки удивленных дикарских душ. Перегар сладострастной водки и младенческой марихуаны, эта последняя защита от пресности поцелуя после рабочего дня, пытались хоть на несколько часов заставить забыть о чужом превосходстве. Манхеттен отражался скрижальными огнями в водах кругосветной реки и растекался в ней радужными нефтяными пятнами. Он падал в эту воду и, увлекая за собой растягивающийся в волнах овал луны, неуклонно сдвигался к востоку вместе с течением Гудзона. Распределенные в беззвучном аккорде прямоугольные отростки волнорезов с причалами, ресторанчиками, музеями, гуляками, черными педерастами, копошащимися во тьме на сорок втором пирсе, пытались замедлить это сползание, но в ответ обрастали волокнами водорослей и размокших газет. На берегу Форта Брэгга тоже пахло тиной увядания, деревянно стучали яхты, размеренно и легко ударяясь друг о друга крашеными боками; проходили мимо свадебные теплоходы, роняя обрывки вальсирующей музыки.
Рыбак в черной цигейковой шапке дернул спиннинг и, небрежно выкрутив катушку, вытянул из воды угря, извивающегося в свете уличной лампы. Он провел ладонью по его маслянистому телу, сжал змеиную голову рыбы и с точностью сапожника вынул крючок из ее бесчувственной глотки. Лизонька поспешила к нему, но он уже успел швырнуть рыбу обратно в реку. Обыкновенный рыболовецкий человек, ушедший от семьи об этой семье подумать: почему-то и Лизе, и Грабору хотелось поговорить с кем-нибудь совсем им незнакомым, представиться другими людьми, почувствовать себя в чужой шкуре. На них опустился покой после долгого чахоточного смеха. Они заговорили о диетическом питании, разумно и медлительно приводя доводы в его пользу, и Грабор вспомнил вкус вареного аспарагуса, брюссельской капусты и неочищенного риса. Они вели разговор с полной серьезностью, инстинктивно оставив наивное коварство своих национальных характеров. Им начинало казаться, что мужчина начинает прислушиваться к их доводам, сколько бы он ни повторял, что "автомобиль без бензина двигаться не может".
– Вы не знаете, как пройти на 127-ую Варик-стрит? – неожиданно спросил Грабор. Он озирался и не мог сообразить, где они сейчас находятся. Он спрашивал мужика, как ему дойти до своего собственного дома.
Лизонька поняла, что он не выдуривается. Он и раньше говорил ей, что не отдает себе отчета даже в том, что уже давным-давно живет в другой стране, на обратной стороне земного шара. Мир по другую сторону океана стал для него телевизионной фантазией безнадежности. Он был из тех людей, которые могут забыть собственный адрес и место своего рождения. Шум низко пролетевшего вертолета расшевелил затмение его мозга.
– Не пугай меня, мальчик. Или это опять твои шуточки?
– Я рекламирую нашу хату, – придумал он. – Пусть все знают и обходят ее стороной.
Стало еще темнее; вода, чавкая, пережевывала россыпи гальки; в городе длился его неиссякаемый товарообмен. Лизонька не любила ходить на дискотеки.
– Ты знаешь, у моей бабушки нет даже телефона.
– Но ведь она находит другие средства связи, – улыбнулся он.
– Это односторонняя связь.
В их глазах мелькнул остров в минуты заходящего солнца, когда плоские полосы света этажей башен и небоскребов смешиваются с его огнем, и над городом встает зловещее зарево исполинского праздника. После этой вспышки Грабор решил быть осторожнее, он действительно пошел гулять по соседним реальностям. Он сел на каменную тумбу и закрыл глаза.
– Что с тобой? Может быть, пойдем домой?
– Лизонька, у меня в голове запел хор имени Пятницкого.
Остров напротив горбился в матовом свечении. И Грабор вдруг подумал о его беззащитности перед их взглядами. Мы всегда можем прийти на этот пирс и смотреть на него глазами подвыпивших победителей, бахвалиться, голосить. Это как гигантский ручной зверь, священная гора, которая всегда доступна нашим капризам. Мы можем смотреть на нее и пить пиво, даже не задумываясь о том, что за всем этим стоит. Мы вольны видеть во всем свой собственный смысл, по своему усмотрению не знать названий небоскребов, парков, площадей. Мы можем играться с ним: навещать или не навещать. Вторгнуться, когда заблагорассудится, помчаться...
– Главное делать это врасплох. Это основной момент в любых отношениях. Ты ведь, Лизонька, тоже так поступаешь. Взяла – приперлась. Кто тебя звал?
Он вспомнил голод пришельца, с животной дрожью озирающегося по сторонам в большом городе, пугающегося идущих навстречу безмолвными рядами мутантов в шляпах, тюрбанах, ермолках, в черных женских чулках на голове. Вспомнил первый вскрик рябого, словно бритого шилом, турка-зеленщика, пронзившего это безмолвие как бычий пузырь. И теперь можно войти в звукоряды цоканья копыт, воя полицейских сирен и автомобильных сигналов, в гром барабанов, сладкого анархического хохота, сдержанного разговора. Ископаемые раковины и овощи на прилавках обозначали себя иероглифами, шевелящимися пауками. В ресторанах люди пили воду вместо вина. Любая пища казалась слишком дорога и любая женщина была желанна. Сверкающие, бесконечные, идеально плоские стены зданий не позволяли задрать голову, чтобы увидеть небо. Лепные сирены, ундины и тефнуты прятались под фасадами домов, вываливая омертвевшие языки. Подскальзываясь на извести испражнений, наступая на руки спящих в ночных парках бичуг, танцуя с метлою в руках в Китайском городе и мексиканцами среди мусорных баков, мы получаем неслыханный опыт освобождения. Ведь нас интересуют только собственные, полностью отработанные трагедии. Теперь можно войти куда угодно, в любую дверь, – стоит только кивнуть швейцару. Теперь можно встать на колени перед знатной дамой посередине Пятой авеню – и тебя поймут. Пройти мимо замерзающего пьяного человека, подняться по лестницам американских лувров, чтобы увидеть на холстах желтые цветы и чучела эскимосов в стеклянных шкафах: чем не обретение легкости? Обнаглеть до такого состояния, пока тело не начнет светиться, и потом ввалиться в рыбную лавку, вдохнуть в себя ее скользкий воздух и раствориться как соленый дымок.
– Главное чувствовать себя на своем месте, – сказал Граб.
ФРАГМЕНТ 72
Он завернулся в свои старые спальные мешки, подаренные ему когда-то какой-то синагогой, прижался к Лизоньке, радуясь обыкновенному теплу и крыше над головой. Над Манхеттеном вставало солнце. Ровная, размытая полоска красного света медленно просачивалась сквозь изрезанный архитектурный горизонт, горящие электричеством шпили башен блекли, над "Мидлтауном" клубилось два неподвижных дыма, сравнимых по высоте со многими зданиями. Казалось, что только что были раздвинуты кулисы, из оркестровой ямы слышится подготовительный гул. Вода приобрела иссиня-черный оттенок и набегала на берег маленькими торопливыми ступеньками. Солнце продвигалось к своей цели соразмерно со вдохом и выдохом наблюдателя. Возможно, оно уже выбралось наружу где-нибудь справа по борту и сейчас путалось в перекладинах и канатах Бруклинского моста. Никто никогда не знает, откуда должно появиться светило, – просто в какой-то момент становится ясно, что на дворе уже белый день и Манхеттен освещен, приняв на себя свет с востока. Он выходит из тьмы, как военный корабль. Он подставляет свои геометрические бока бьющему на него в упор свету, и его кубатура становится еще четче от распределения теней по вертикальным граням. Высота небоскребов определяется морфологией почв, и город отражается каждым своим строением под землей; главенствующие башни берут на себя граниты, которые подходят ближе к поверхности и повторяются в глубине такими же правильными четырехугольными обелисками; здания попроще отображают намывные почвы. И эта симметрия миров напоминает жутковатую сказку о городе, который исчез, оставив навсегда свое отражение на глади какого-то доисторического озера.
У них из-под венца нужно ехать к невесте, а у нас к жениху, и вот возник такой вопрос: наши не хотят, чтобы к нам ехали, а ихние не хотят, чтобы к ним, то есть родители Андрея. Но Андрей все же уломал своих родителей Романа Дмитриевича и Марию Васильевну. Гостей было очень много и с его стороны, и с моей стороны. Отгуляли у них, а потом к нам приехали. Мы жили в разных деревнях, целую неделю гуляли, и все обошлось хорошо.
Но было и плохо. Старшей сестры муж не любил моего Андрея, даже и на свадьбу не пошел гулять, и так он его не любил долго, и Роман Дмитриевич не любил меня, все время придирался ко мне, но я все умела делать. В семье я у них была девятая, вот, видно, не ко двору.
Пожили мы с ним немного. Это было на Масленицу, мы поехали в нашу деревню к моим родителям и были там четыре дня, приехали домой в понедельник, он назывался Чистый понедельник. Приехали домой, родителей не было, была сестра Андрея, Марфа. Я спросила, поили коров или нет. Я пошла, налила воды из колодца, напоила коров, дала сена, прибрала квартиру, вскипятила самовар, ждали Романа и Марию, родителей Андрея. Андрей ушел туда, где родители в гостях.
Я все приготовила для гостей, они пришли, я уже накрыла стол, пришли гости и вместе с ними пришел Андрей, был брат свекра с женой и старшая сестра Андрея Ольга Романовна с мужем Егором Максимовичем. Они угостились и ушли, остался один Василь Дмитриевич. Свекор и говорит: "Сегодня Чистый понедельник, а вы, сынок, гуляете у тещи, нужно баню истопить, помыться в бане, наступает Великий пост, а ты взял такого гада, она и баню не истопит". Но я говорю: "Папаша, помилуйте, не истоплю, я же дома все делала, но говорю, что лошадь запрягать не умею". И вот он сорвался на меня: "Вот видишь, какую ты взял, она и лошадь запрячь не умеет", а у Андрея была в руках гармошка, он как даст об пол и разбил свою новенькую гармошку на щепки, ну и началась потасовка. Роман и Василий вдвоем за гармошку били его, все на нем порвали, когда били, а у нас был дед Никон, шел, не знаю откуда, и зашел к Роману, лежал на печке, соскочил с печки, схватил меня за руку и говорит: "Анютка, пойдем отсюда, и тебя убьют", а Андрея колотили.
Я только вышла в коридор, и мне по шее отвесил так отец Андрея раз да второй, потемнело в глазах. Я была в одних чулках и убежала в овчарник раздетая. Не знаю, сколько я там пробыла, очнулась: холодно, ноги замерзли, и боюсь пойти домой. Я побежала на улицу к соседям, а Роман схватил жердь и как бросит ее. Я склонила голову, пролетела мимо, выбила половину ворот, так бы и мозг из головы вон вылетел. Меня подхватил сосед, к себе привел и сказал, что он запряжет коня и отвезет меня к моим, но я не согласилась, мне Андрея жаль, они его избили, как собаку.
Я пришла, обулась, оделась, Роман говорит: "Вон из моей хаты, чтобы твоего духу не было", и уже был вечер, солнце заходило, и я пошла домой шесть километров до нашей деревни, но Андрей догнал меня и зашли к его товарищу, попросил лошадь, и мы поехали к маме. Мама вышла на крыльцо, так и ахнула: "Что случилось?" Но мы все рассказали по порядку.
Назавтра мой брат Степан взял, запряг лошадь, и поехали в ихнюю Варламовку, так звали их деревню, а наша была Зудово деревня. И вот мы приехали взять мои вещи, но Роман Дмитриевич не дал: "Я, говорит, приданки вашей не отдам, все выдержу за свадьбу". Тогда брат пригласил участкового милиционера, и мы всё взяли.
Приехали к нам, а там был брошен домик на краю деревни, мы его почистили и перешли туда, стали жить, там работать. Ему дали лошадь, а мне корову. Но Андрей ездил туда, и все отношение ко мне становилось хуже и хуже. Потом я взяла и столкнула трубу в этой избе, и мы перешли к моим. Андрею не понравилось, он меня звал к родителям возвратиться, но я боялась Романа Дмитриевича, да мне у них тоже не нравилось. Например, у мамы было так: чистое и поганое было отдельно, а у Марии Васильевны нет ни чистого и ни поганого. Они делали так: стирали раньше в деревянном корыте, и они делали так: заколют поросят и шпарят в этом корыте; в чистом ведре пол моют или в чугуне, в котором варят еду, а мне это все было противно.
Раз мы были у мамы в гостях, и мама приготовила поросенка, и я поела при них, и у меня Роман Дмитриевич спрашивает: "Почему ты у своей матки ешь поросенка, а у нас не ешь?" Ну, я им сказала причину, и Роман заколол двух поросят и принес: "На, говорит, чалдонка проклятая, обделывай по-своему", но я не растерялась, обработала поросят и одного приготовила, и это Роману понравилось. Это я пример привела, что было раньше, разные нации, было очень тяжело мне там, что они не разбирали ни чистое и ни поганое, и так я не поехала к ним жить. Это было в апреле 1928-го года.
ФРАГМЕНТ 73
Стоял предпоследний насильственно яркий день. О смерти Цымбала Лизонька узнала от Колбасы. Только та могла ей сказать об этом: остальные знали его плохо, воспринимали только как покупателя, заходящего в "Съедобный рай" раз в неделю. Жил он обособленно, приезжал в магазин на автобусе, заказав предварительно борщ или солянку: приезжал, чтобы дружить. Он был пожилым человеком с большой биографией, – она все еще светилась в глубине его глаз. У многих возникало желание обратиться к нему за советом, в ответ он смеялся, но про шрамы на глотке художника Сасси отозвался однозначно: от веревки. Он хорошо понимал в этом; считал, что понимает. В быту был спокоен, интересовался молодыми женщинами. Любил разговаривать с ними, рассказывать о себе, умело перемежая загадочность с достоверностью. После недолгого разговора обычно приглашал девушку к себе в гости и предлагал ей переезжать к нему жить: у него была хорошая квартира на Джорнал-сквер, около метро. Он добавлял при этом, что речь лишь о мирном соседстве и взаимопомощи.
Лизонька познакомилась с ним в гостях у Грабора четыре года назад, когда приехала в Нью-Йорк впервые. Что-то праздновали, Саша проходил мимо, зашел и сидел в углу улыбаясь до тех пор, пока все гости не разошлись. Оставшись наедине с Грабором и Лизонькой, он занялся расспросами о их судьбе, узнал не очень много, но тут же начал приглашать их обоих к себе. Те отказывались, он соглашался с их отказом, но через несколько минут начинал все сначала. Когда его проводили до уличной двери, он продолжал улыбался и все звал, звал.
– Как-нибудь в другой раз.
– Здесь очень близко.
Толстая была особенно эффектна в тот вечер, светилась, пахла, разговаривала цензурными выражениями. Старик был в кожаной куртке и сморщенной кожаной кепке из другого материала – на единственной сохранившейся фотографии он оказался похож на водопроводчика. Грабор обижался, когда Цымбала называли этим прозвищем: старик был историком по профессии. Лиза его запомнила, она решила навестить его могилу. Грабор не понимал ее рвения: он знал, что Цым умирал страшно, что лишь некоторые из знакомых приезжали ухаживать за умирающим, а хоронили совсем давние друзья, где-то далеко, за городом. Умершего Грабор знал чуть-чуть, Лизонька вообще не имела к нему никакого отношения. Ее желание казалось Грабору неприличным капризом, блажью.
Шел восьмой день бомбардировок Белграда, все устали от каких-либо отношений, смертельно устали.
Лизонька настаивала на поездке, адрес был неизвестен. Грабор провел почти весь день в телефонных перезвонах.
– Все равно не найдете, – сказал единственный человек, который знал место захоронения. – Меня зовут Гайказянц, – добавил он.
ФРАГМЕНТ 74
На Канале Ребекка включила танцевальную музыку, громкую и однообразную. Она подпрыгивала на сиденье, стучала ладонями по рулю, хохотала и расшвыривала волосы. Она бессвязно сигналила светофорам, чтобы поддержать ритм.
В Китайском городе плохое, тормозящее движение. Они плелись вдоль рыбных лавок, ювелирных магазинчиков и американских банков с китайскими названиями. Грабор пытался успокоиться, девушки ликовали. Им нравилось сидеть в чужой дорогой машине, переговариваться воплями, они кричали громче радиоприемника.
– Встань в нижнюю линию, – перекрикнул их Грабор, увидев триумфальную арку. В этом месте он всегда говорил эти слова, он сам иногда путался. – Держись правее.
– Купи мне китайскую утку. Ха-ха-ха, – Бека еще раз подпрыгнула, вцепившись в руль, как в волосы мужа, и сделала мультипликационную рожицу.
– Эта песня посвящена тебе, – закричала Лиза. – Ты нас слушаешь, перфект мэн?
– Радионяня?
– В рабочий полдень.
Грабор не хотел ввязываться в споры, от шума у него стреляло в голове, в левой ее части – необычная в его случае болезнь, голова у него вообще никогда не болела: кость, сплошная кость. Он попросил сделать музыку потише, получил в ответ дребезжащий хохот. Они ждали, что Грабор даст вспышку. Зачем делать вспышку?
– Мория. Дурашливая расторможенность с нелепым поведением и циничными шутками. Наблюдается при поражениях лобной доли головного мозга и травмах черепа. – Он старательно выговаривал все буквы.
Девки удивились, замолчали на какое-то время. Казалось, даже музыка стихла. Они пересекли мост, и только на шоссе Лизонька настороженно спросила:
– Это ты откуда?
– Трудное детство. Сделайте музыку потише, девочки... Вашу мать...
ФРАГМЕНТ 75
Она решила посадить на могиле Цымбала шиповник. Считала, что этот куст старику подходит: жизни, смерти, характеру. Садовая ферма располагалась за 68-ым выходом с Лонг-Айлендского шоссе: то ли случайно, то ли из-за близости кладбища. Вдоль обочины стояли фигуры деревянных медведей, орлов, ветряных мельниц, индейцев. На крыше был приколочен двуглавый дракон, вырезанный для отпугивания птиц. Рядом с деревянными поделками стояли гипсовые гномы, богородицы, черепахи и лягушки для украшения приусадебных фонтанов. Грабор посидел в машине один, слушая вороньи крики, потом неуклюже выбрался наружу и побрел вслед за девушками. В воздухе стоял кислый запах компоста, удобрений, взрыхленной земли. Он походил по двору, рассматривая многообразие садово-огороднического мира, поднял одной рукой елку с корнями, замотанными холщовым мешком, подержал на расстоянии вытянутой руки, глядя в густоту ее хвои как в лицо жертвы. В помещении было оранжерейно влажно: бесконечные полки, уставленные цветами в горшках, аквариумные дворцы, опять какие-то вонючие мешки... Девицы что-то обсуждали с продавцом, Грабор к ним не приблизился.
Он увидел на одном из столов ленивую, развалившуюся кошку в ошейнике с колокольчиком и присел, чтобы ее погладить: она подчинилась и заурчала. Он сидел на корточках, осматривался вокруг, дивясь сущности происходящего. В этом помещении обитало много кошек, сначала Грабор их не заметил из-за обилия цветов. Некоторые лежали на полках, обвивая керамические горшки своими телами; одна, совсем молодая, играла с мертвым мышонком – прогуливаясь среди цветов с отсутствующим видом, она вдруг вспоминала о нем опять и подбрасывала лапой вверх, но через секунду забывала снова.
– Грабор, дай сорок долларов! – услышал он надтреснутый голос Лизоньки. – Грабор, мы знаем, что ты здесь.
Он улыбнулся, оставаясь сидеть в своем укрытии.
– Грабор, это для твоего друга.
Он гладил кошку и продолжал улыбаться, понимая, что деньги придется дать.
ФРАГМЕНТ 76
– Лизонька, – сказал он вкрадчиво, когда они отъехали от магазина, – расскажи, пожалуйста, Ребекке, как ты похоронила собаку в Калифорнии. Какое дерево ты там посадила? Рябину? – Он сделал вид, что вынимает соринку из глаза. – На сколько тебя оштрафовали, моя радость?
– Заткнись, – Толстая потемнела лицом. – Это совсем другое дело! Другое дело!
– Такое же дело. Там чужая собака. Здесь чужой друг. У тебя вообще есть совесть? – Он тронул Беку за плечо. – Похоронила чужую собаку в заповеднике, на берегу океана, посадила рябину на могиле, помянула по всем обычаям. Всё чин чинарем. Оштрафовали на пятьсот долларов. Романтическая особа. Широкий человек! Шикарный человек!
Они въехали в кирпичные ворота кладбища "Маунт Плэзнт", Лизонька сжала губы, подтверждая свою правоту и целеустремленность. Большой куст шиповника, едва вместившийся в салон, трясся на заднем сиденье, Грабор с опаской придерживал его: по-балетному, двумя пальчиками.
– У него аллергия от роз. Тебя его родственники отдадут под суд. За осквернение.
Лизонька молчала, лица ее в зеркале заднего вида Грабор видеть не мог. Смотреть за девицами ему нравилось: головы Ребекки почти не было видно; Толстая возвышалась своим шиньоном, как верблюжий горб, желтый качающийся горб.
– Сербы поймали трех американцев, – сказал он. – Мучают, пытают. Мы должны что-то делать.
– Заткнись.
– Давайте взорвем небоскреб. Я даже знаю как. У меня есть знакомая миллионерша. Приезжаем, оставляем бомбы портье; говорим, сейчас вернемся, только припаркуем машину. Домов десять можно объехать за полчаса. У меня много приятелей, которые живут в небоскребах. Хорошие ребята.
Ребекка недоуменно фыркнула, Лизонька обернулась, примирительно высунула кончик языка.
– Тебе не хватит тротилового эквивалента. Но пропагандистский эффект хороший.
ФРАГМЕНТ 77
Длинная аллея в обрамлении деревьев закончилась на самом въезде на кладбище. Ребекка остановила машину возле мусорных баков, полных еще свежих цветов:
– Все. Нельзя. Зимой до пяти вечера. Здесь написано.
Толстая дернулась, в этот момент они могли поссориться. Бека Мария чувствовала, что делает что-то неправильное, но правильное было сделать еще труднее. К этому часу ничего правильного быть не могло.
– Езжай, – процедила Лизонька.
– Езжай, – сказал Грабор. – Езжай, пока светло. А то не найдем ничего хорошего. Роди сына и посади дерево. Помню с детства.
Они въехали на асфальтовую дорожку, прильнули к стеклам, читая имена умерших, понимая бессмысленность этого занятия. Кладбище оказалось бескрайним, расчерченным на квадратики, однообразным: плитки, столбики, маленькие американские флажки, воткнутые возле некоторых могил в память военнослужащим. Вдали виднелось несколько семейных саркофагов и аккуратных домиков такого же размера (подсобки для кладбищенского инструмента, слишком крохотные для жилья). Воздух держал простор, простор и прозрачность: это происходило от отсутствия излишеств, заборчиков, столиков, растений.
Они покатались по территории, меняя скорость. Вскоре стало понятно, что свежие могилы находятся на правом крыле погоста, хотя с уверенностью сказать это было нельзя: кладбище функционировало согласно своим неизвестным правилам. Религиозная принадлежность, степень важности погребенной персоны, морфология почв... Где тут хоронили четыре месяца назад? Им нравилось ездить по этой ухоженной равнине, потом машину пришлось оставить и разойтись в разные стороны. Девушки ушли на правую оконечность, Грабор пошел наугад в надежде натолкнуться на Сашину могилу случайно; больше всего он хотел найти служителя.
Джон Соломон, Клара Кандид, Вильям Сорока, Антон Златницкий, Мария Златницкая, Теодор Златницкий, Ян Гололоб, Александр Прокопчук, Давид Бельский, Адам Монте-Карло... Грабор вошел в обширный польский сектор, если таковой вообще существовал в устройстве лабиринта. Цымбал мог лежать и здесь. В общем-то он мог лежать где угодно: хоть в польском, хоть в турецком, хоть в немецком секторах. Водопроводчик никогда не сообщал своих религиозных пристрастий.
Грабор долго бродил в поисках свежего захоронения, нашел дерево – большую березу, посаженную на могиле какого-то Симона Никкермана. Наверное, это дерево тоже соответствовало характеру усопшего. Береза привлекала внимание излишней своей гладкостью, отсутствием обычных для бересты черных рубцов и царапин. Плотная, уходящая ввысь четырьмя лоснящимися отростками толщиной в три человеческих руки, она выделялась вызывающе плотским видом, говорящим о ее идеальном здоровье. Она была готова к весне всей своей резиновою кожей, и ее здоровье и уверенность в силах были отвратительны. Грабору даже показалось, что белизна, которая сначала так бросилась ему в глаза, портится прямо на глазах, что кора становится серой, больничной... Он подумал, что перед ним не дерево, а протез дерева. Я давно не видел берез, догадался он, двинулся дальше, но, обернувшись на березу опять, сплюнул через плечо.
Он походил немного вдоль еврейского кордона, состоящего из больших вертикальных плит с фамильными именами и именами собственными на плитках, разумно рассыпанных перед ними. Цымбал не мог принадлежать к могущественным семействам. Как он попал на это кладбище?
Автомобильный гудок отвлек его от размышлений, он увидел, что машина, на которой они сюда приехали, стремительно выезжает с территории. Он не поверил своим глазам – шутка была чудовищной: машина сорвалась с места, словно с места преступления. Серебристый "Сааб" 79-го года (55 тысяч накрученных миль) скрылся за воротами, скрипя и вибрируя. Грабор растерянно посмотрел на еврейские памятники, на больничную березу, задумался, как будет выбираться отсюда домой. Шизофренички. Зачем? Сколько можно видеть действия бессмысленной любви? "Вы опустошаете мое сердце. Отчаяние моя единственная отчизна, я погружен в ужас мира". Он не мог сообразить, что произошло, не успел обозлиться и придумать отмщение, как заметил где-то далеко, совсем, казалось бы, за пределами кладбища, человеческую фигурку, переносящую в руках какой-то прозрачно-черный шар. Он впервые узнал Лизоньку с такого большого расстояния.
ФРАГМЕНТ 78
До нее он ковылял минут десять. Шел, рассматривая фамильные склепы, завидовал единению поколений. Нашел он Толстую на самом околотке кладбища: дальше начинался тонкоствольный сырой лес, настоящий, непроходимый. Она сидела возле жалкого газончика, тянувшегося вдоль дороги, и ковыряла землю совком с магазинной наклейкой. Здесь на комьях еще не слежавшейся как следует глины лежали маленькие, размером с ладонь, таблички: в основном бетонные, несколько гранитных (словно кухонные подставки) – для тех, кому еще не успели поставить памятника. Даты смерти были самые разные, только некоторые были датированы текущим 1999-м годом, остальные пролежали здесь по пять-шесть лет. Захоронение Цымбала было обозначено жестяной пластинкой, похожей на номерной знак автомобиля. Грабор поднял ее с земли и сосчитал, что Водопроводчик прожил всего шестьдесят четыре года. Ворох цветов, принесенных сюда в день похорон, засох и сгнил. Толстая отшвырнула его в сторону леса. Соседка затормозила у них за спиною почти бесшумно, – она ездила в лавку, привезла большую пластмассовую флягу с питьевой водой. Водопроводного крана найти не смогла. Осторожно утрамбовывая землю своими большими руками с необработанными ногтями, Лизонька напевала себе под нос свою французскую песенку. Грабор видел, что она чувствует себя победителем. Она и была победителем в этот вечер, каким-то немыслимым образом она оказалась права. Когда они поднялись с колен, он обнял Толстяка, потряс перед ее лицом пачкой сигарет.
– Я видел столько тварей...
– Давай, – согласилась она. – Мои кончились.
На выезде с кладбища Грабор заметил большую красную машину, стоящую за рядами деревьев. Тепловоз. Реальный тепловоз. Он не мог здесь стоять, здесь нет рельсов. И потом, зачем тепловоз на кладбище? Он подумал, что эта чертовщина тоже подтверждение Лизонькиной правоты. Правильная ты наша...
– Всё, милая, – сказал он. – Завтра первым самолетом. И вообще первым делом самолеты! Знаешь такую песню?
Лизонька курила, Ребекка рулила. Грабор повторял про себя: права, ну надо же... Права...
ФРАГМЕНТ 79
Дома было как на даче: не поймешь, где живешь – там или здесь... Все еще дышали кладбищем. Грабора не покидало видение резиновой березы. Скрип голландской пристани раскачивался за окном, в кофейных чашках кривлялись окурки. Он начал крутить радиоприемник, пытаясь настроить его на новости. Англичане передавали со ссылкой на югославское агентство ТАНЮГ, что в результате восьмого по счету авиационного налета НАТО был разрушен мост через Дунай, соединяющий города Нови-Сад и Петроварадин. Также поступили данные о нескольких взрывах в столице Косово Приштине. Однако агентство подтверждало, что в Белграде тихо. По сообщениям корреспондентов, это была первая атака на югославскую инфраструктуру. В связи с сообщениями о том, что в район югославского конфликта будут выдвинуты семь кораблей Черноморского флота России, США высказывали серьезную озабоченность. Представитель Госдепартамента Джеймс Рубин говорил: "Мы безусловно озабочены сигналом о том, что такой большой отряд будет направлен в Белград или в другие страны региона..."
– Войны, которые кажутся ужасными для людей, приятны для богов, – процитировал Грабор, развернул карту Нью-Йорка и стал ее разглядывать недоуменно.
В дверь стучали, на это не обращалось внимания. Звонил телефон, на определителе отмечались неизвестные литеры. Грабор продолжал, обращаясь к пустой кофейной чашке и к тем, кто когда-нибудь ее наполнит.
– Не надсмехайся над миром, – сказал он Лизоньке в конце концов. – Кажется, он хитрее. Я, к примеру, всегда хотел дойти до последней вершины глупости. Казалось бы, что может быть проще? Всё, я дурак, дурак, а не олень фаршированный. Но не получается ни фига. Я не могу становиться еще глупее, еще глупее, еще глупее... Куда глупее? Мы конечные люди даже в тупости, – это смешно, смешнее смешного. Мы слишком стыдливые, что ли... Взаимопередающие, общественно безопасные... Никуда не денешься: память крови. Катарсис... Все говорят "катарсис". Татарсис, бля. И весь сказ. Помнишь мои песенки?
– А по-моему, Грабор, ты абсолютный дурак. Ты зря так расстраиваешься.
– Не ссорьтесь, – сказала Ребекка. – Сегодня грустный день.
– Что эта ковырялка у нас делает? – спросил он Лизу по-русски. Ему пришла в голову новая мысль, и он не стал дожидаться ответа. – Нам нужно сделать переливание крови. Тебе перекачать мою, а мне твою. Вот это секс, а остальное так, игрушечки. Потом я буду вздыхать и приговаривать "девочка, девочка, меня послали за рассадой"...
Лизонька не отвечала, но даже не делала вида, что задумывается.
– Может, отсосем из этой дурочки? Не надо медлить. Помчались. В доме есть какие-нибудь трубочки? Провода?
– Открой дверь, – кивнула Лиза. – Тебе новый галстук принесли. Видишь, как ломятся.
– Сама открывай. Ты хозяйка.
За дверью колотилась какая-то эмоциональная женщина, ее можно было довести до эпилептического припадка, выждав еще минут пять-семь. Фредерика? Колбаса? Грабор знал, что в полицию сегодня не поедет. Он сознавал свою полную сегодняшнюю невиновность. Можно ли это себе позволить?
– Нет прощения. Нас нет дома. Где нежность, учтивость? Где сочетания звуков? Все равно не открою. Давай вызовем полицию. Отличная мысль.
Он потянулся к телефону и понял, что не помнит трех привычных цифр. Его деды на старых фотографиях стояли по стойке смирно, в шинелях, с Георгиевскими крестами. Бека Мария обхватила голову мелкими пальчиками. Казалось, так много их было в ее волосах, так много... И все они шевелились, и не находили нужной ритмики.
ФРАГМЕНТ 80
В дом ворвалась взлохмаченная немолодая женщина с розовыми пятнами на лице. Ее халат, пахнущий утюгом и дезодорантом, был намного выше колен и обнажал южные, загорелые ноги. На эти ноги Грабор и уставился: халатик, туфли, что за притон? С места никто не поднялся, только Бека углубилась в проем окна, сбрасывая пепел.
– Здравствуйте, – сказал Грабор.
– Я понимаю, что идеала нет, – начала женщина. – На земле много людей. Самых разных. Я долго живу в этом городе. Я видела страшное. Я дружила с Черными Пантерами. Я против Вьетнама. Я за свободу. Мы собрались и победили. Мы шли маршем с Юга. Я танцую рок-н-ролл. Но ведь я дама, женщина! Я мать двоих детей, черт бы вас подрал. У меня дочка работает в две смены. – Дама перевела дыхание, взяла со стола сигареты, не спросив разрешения. – Она страшненькая, большой нос... Ну, не получилось, не получилось... Я вот что вам скажу, – идеала нет! Нет! Я вас немного старше. Посмотрите на себя, где ваши идеалы? Что с вами разговаривать?
– Ну и не разговаривайте.
– Я не разговариваю, а объясняю. За ней ухаживает мальчик восемь лет. Восемь лет. Хороший мальчик, из приличной семьи. Работает кондуктором на междугороднем. Объездил весь мир. Бреется налысо, но это его дело. Он хорошо одевается, он целовал мне руку. У него в семье все хорошо. Итальянец, что с него взять, итальянец... Я терпеть не могу итальянцев! Если бы с Севера, еще ладно, но он итальянец. Он думает про футбол. Он не играет на бирже. Он ничего не может решить. Он делает намеки. Он не может делать намеки. Вы знаете, кто его отец? Вам не нужно знать этого. Вы молодые, свободные... Он коммунист, он рисует на стенах... Восемь лет, восемь лет... Представляете себе? Он приходит в гости и просто жрет... Почему, я тоже хожу на выставки...
– Здравствуйте, – сказала Лизонька дружелюбно. – Я тоже дама.
– Вы не дама, – оборвала Толстяка женщина. – Вы проститутка. В Калифорнии все проститутки. В Нью-Йорке – дамы, в Калифорнии – проститутки. Так говорил мой муж. Он был жесток, но знал толк в женщинах. Смотрите, это его пальцы. Смотрите, смотрите. – Она раздвинула пушистые створки халатика, ничего, кроме бретелек лифчика и цепочки с золотым крестом правильной формы, видно не было. – Это мой муж, – повторила она. – Вот вы сколько времени женаты?
– Мы блядуем, – ответил Грабор. – На нас креста нет.
– Не лгите мне. Вы – вор. Вы воруете на международных линиях. Я знаю. Кредитные карточки проверяют при посадке. Вы покупаете часы на просроченные ворованные кредитные карточки. Вы покупаете их чемоданами. Командир самолета заключает брачные соглашения. Даже на корабле. Даже на воздушном корабле. Вы смотрели "Титаник"? Вот это женитьба, такую женитьбу я понимаю. Я понимаю ваш жаргон. Я знаю, зачем живу. Но зачем фотографироваться голыми? Зачем голыми? Вы думаете, вас никто голыми не видел? Это даром никому не нужно. Это унизительно. Это унизительно для женщины. И потом все смотрят, обсуждают. Я хожу в солярий. Это смерть.
Женщина понравилась всем, но выпить было нечего. Грабор встал и на всякий случай включил кран на кухне.
– Только этого не надо. Вот этого не надо, – сказала она утомленно и села на футон с красным матрасом. Ей показалось жестко, и она тут же вскочила опять.
– Как можно фотографироваться голыми? – Мудрость начала появляться в ее глазах. – Я все понимаю. Самоутверждение, трудный возраст. Черные Пантеры. Через тернии к звездам. Это же мародерство какое-то. Вы же всё продадите, всё это унижение. Всю эту гадость, ложь, красоту... Красоту моих девочек...
Наконец она осмотрелась и увидела господ Буша и Горбачева, сидящих в обнимку на книжном шкафу. Она тут же отвернулась, замолчала, ее лицо сделалось отточенней и красивее. Она сняла очки.
ФРАГМЕНТ 81
– Мама, я пошутила, – пробудилась Ребекка. – Зря вы так. Я устроюсь на работу. Мы ездили сегодня на кладбище.
Женщина растерянно повела головой.
– Правда? – она потрогала левую грудь щепотью ногтистых пальцев. – Все равно идеала нет. Даже в тебе, Бия. Ты красавица, но не идеал. Не абсолют. Зачем фотографироваться голыми? Восемь лет, восемь лет уже. Ты ее любишь? Вы должны любить друг друга. Это твоя сестра. Что я говорю? Кому я говорю? Помиритесь сегодня же. Девочки, я рожу вас обратно. – Она вспомнила новое. – Кто взял машину? Бия, это уже другой вопрос. Кто взял машину? Звонил Майкл, он весь день на такси, на автобусе... Он любит тебя, он честный человек. Как ты можешь? Можно воспользоваться вашей туалетной комнатой?
ФРАГМЕНТ 82
Войдя в туалет, женщина коротко вскрикнула, вернулась обратно на красный матрас и сказала безразлично.
– Там лежит мужчина... Незнакомый мужчина. Бия, пошли домой. – Она смотрела по сторонам каким-то прокаженным взглядом. Показала пальцем на президентов. – Я знала, что вы таскаете мертвецов. Живых мертвецов. Он тоже мертвый. Бесстыдники.
Грабор перепрыгнул через Лизоньку, двумя гигантскими шагами достиг сортира. Вскоре там потекла вода и невнятная речь.
Бека прижалась к матери, уходить она не хотела.
– Нет идеала, – опять повторила дама. – Никто не может быть идеальным мужчиной. Даже ваш Ленин болел сифилисом.
Хивук вышел на публику свежим, как живая рыба, поздоровался со всеми, правильно называя по именам. Когда соседи удалились, сказал:
– Снайперы. Ребята, извините меня. Каждый жить хочет. Я ничего другого не мог придумать. С ними разберутся. Меня Алекс научил по лестницам. Хочешь, расскажу что. С Мишел больше не здоровайся.
– А с кем здороваться?
– Она больше у меня не работает. Хочешь дело? Давай вместе. Арендуем машину, Фрид стряпает документы: и на паром, на родину. Он хорошо сечет в компьютерах. Что вы заладили про эти кредитки? Неблагодарная работа. И вообще, из шоу-бизнеса я удаляюсь. К черту стриптиз, что я, мальчик? Можно я переночую у вас, у меня полно других неприятностей.
ФРАГМЕНТ 83
Поп зашел недели через три после Лизонькиного отъезда. Счастливый, обвешанный маленькими сумочками из искусственной кожи, с найденным на улице мобильным телефоном, засунутым за ремень.
– Нет прощения, – сказал он. – Твоя-то уехала?
Было жарко, бездейственно, Грабор жил сообщениями с балканского фронта, которые слышал по телевизору в пивных, и телефонными разговорами. Он отключал телефон, когда понимал, что Толстая совсем плоха, и включал его снова, понимая, что и сам плох без ее голоса. Они разговаривали бесконечно, Лизонька попала в госпиталь, звонила из госпиталя. Она все чаще плакала о погибших младенцах, все чаще вспоминала имя их усопшего отца. Потом умер и ее отец, но о нем она плакала сдержанней. Они выпили за упокой и опять закончили вздохами с разных концов материка. О матери она ничего не говорила, но беспокоилась за бабушку. Бабка в это время года не пела, они ждали ее песен. Грабору хотелось утешить Лизоньку, ему всегда хотелось ее утешить.
– Я люблю тебя, – говорил он. – Слава Богу, что мы живы. Знаешь, кто у меня в гостях?
– Догадываюсь.
Бартенов ерзал на табуретке, он принес рисунки и схемы, завернутые в местную русскоязычную газету. Он был почему-то трезвым, наверно, не было денег.
– Я это... энциклопедию нашел, – сказал он, трогая локоны. – Нет прощения... Там есть про опоссумов. Они добрые. Когда им страшно, делают вид, что умерли. Хивук магазин закрывает. Его скоро посадят или убьют. Я наблюдательный. Смотри, я нарисовал кое-что. Пока схематично, но потом...
Грабор, содрогаясь, посмотрел на чертежи тарантула с механической точки зрения. Страшный жук шел по пустыне на стальных костылях и был размером с гору. В каждый из его суставов были ввинчены блестящие болты, хитиновый покров походил на пуленепробиваемую жесть.
– Леонардо, – сказал Граб. – Я всегда чувствовал в тебе эту силу.
Батюшка хихикнул, забрал свой чертеж обратно в газету и потом, выставив локти на стол, сказал:
– А Колбаса-то: вот она! – он перекрестил пальцы на обеих руках по двое в виде решетки и уставился на Грабора многозначительно. – Вот она! – повторил он, тыча в нос Грабору свою решеточку. – Попалась! – Он расхохотался в самом простодушном изъявлении. – Вот и ее схватили. Будет знать. – Он заплакал, склонив голову над левым своим плечом. – Я все равно люблю ее. Сколько можно нас мучить?
Оказалось, что Эвелину остановили в русском районе Бруклина после празднования Первого мая: превысила скорость, была слегка навеселе. Жандармы отобрали навсегда ее машину и американскую мечту. Саму посадили в изолятор с черными проститутками. Ей удалось позвонить кому-то из девушек, они уже собирали спасательную бригаду.
– Слушай, Алекс, я давно хотел тебя спросить.
– Что?
– Ничего. Маленький вопрос из прошлого.
Поп перестал плакать, но участия в разговоре принимать не желал. Он думал, как все в жизни непросто устроено. Грабор тоже решил помолчать, разглядывая сверкающий внутренний овал столовой ложки. Он даже прислонил ложку к своему левому глазу, перед тем как спросить.
– Когда Лизонька здесь была, вы встречались на почте?
– Мы раньше...
– После этого вы встречались на почте? В очереди.
– Да, – Бартенов не мог понять, что от него требуется. – На почте много людей.
– Почему ты с нею не поздоровался? Вы ведь стояли рядом. Вы были знакомы. Вы пьянчили, ты все пирожки сожрал. Почему ты с нею не поздоровался? Ты не мог ее не заметить.
– Не мог, – Батюшка посмотрел на Грабора и швыркнул носом. – Я видел ее, пакет отправляла. С марихуаной?
– Почему ты не поздоровался? – Грабор начинал злиться. – Мы не курим марихуаны. Почему ты не поздоровался?
Алекс пожал плечами:
– Там было много людей.
– Хороших людей?
– Много людей!!! – Поп возмутился непониманию, он поднял вверх руки.
Грабор уставился на него серьезней прежнего.
– А если бы ты меня увидел в супермаркете, ты бы поздоровался? Меня, твоего соседа? Меня зовут Грабор. Это звучит гордо. Мы знакомы с тобой уже пять лет...
– Если бы там было много людей – то нет, – расстроенно сказал Алекс. – А что? Я не могу при всех. Я сделал что-то неправильно?
Где-то на входе в залив раздавались гудки буксиров, железный грохот и скрип, искренне поддерживаемый криками чаек. Они сидели, курили, Поп продолжал держать свой газетный сверток у себя на коленях.
– Ты мечтатель, да?
Батюшка пожал плечами. Возможно, значение этого слова ему было неизвестно. Ему не хотелось рассуждать о таких очевидных вещах.
– Ты конструируешь все, чертишь... Ты в детстве кем хотел стать? Век кончается. Вот-вот кончится. Что ты про это думал? Вот век. Вот ты. Вот я. Вот Колбаса в тюрьме. Что происходит с тобой?
Алекс задумался:
– Там много... Играл в солдатики, хотел стать солдатом... На гитаре хотел играть... – Он смущенно икнул. – Вулканы хотел изучать: почему все так брызжет... Рисовать хотел, фотографировать... Давай напишем сценарий, там много платят.
– Про конец века что? Про конец века? – настаивал Грабор. – Конец света наступит? Так, что ли? Ты же сановник, лицо духовное...
– Не-ет, – протянул Поп. – Я думал... Все люди на машинах будут летать... Он покачал головой и добавил. – Что лекарства новые изобретут, витамины. Люди будут долго жить, никогда не умирать.
– Это давно изобрели. Просто дорого стоит.
Батюшка с сомнением посмотрел на Грабора.
– А ты о чем мечтал?
– Ни о чем не мечтал, – вздрогнул тот. – Зуб хотел себе вставить. Теперь никогда не вставлю.
– А-а-а, – согласился Алекс. Посидел немного, помолчал и потом с прежней игривостью скрестил перед Грабором свои пальцы. – А Колбаса-то вот! – И беззастенчиво рассмеялся.
ФРАГМЕНТ 84
Эвелина отравилась в конце лета, в тот же день, когда Миша Киевлянин умер от героина. Он купил что-то не то и смешал с водкой. Киевлянина почти никто не знал, он недавно приехал, отстав от какой-то спортивной делегации. Возиться с его телом досталось Ленке Комуникац, она позвонила его родителям и сказала, что смерть оказалась для Михаила незаметной: он слушал музыку в наушниках, так в этой музыке и остался.
– Ничего страшного, – говорила она. – Он сам не знает, что он умер. Он любил "Пинк Флойд". "Темная сторона Луны", торжественная музыка.
Эвелина объелась димедролом: три или четыре упаковки, купила на Брайтоне, там продают. На стене висела приколотая записка с малопонятными буквами про ее неудачную жизнь, много внимания уделялось мужу и какому-то евнуху. В своей смерти она просила винить его одного.
Неотложку вызвал Алекс, обзвонил знакомых, бегал по улице с молотком в руке, звал на помощь. Эвелину откачали, промыли желудок, поставили магнезию. Когда Грабор поднялся к ним в комнату, она лежала на животе в больших хлопчатобумажных трусах посередине квадратной кровати и тяжело храпела. Ее неоструганное, сырое дыхание вращалось над кроватью страшными, влажными кругами, и мало кто из вошедших осмеливался к ней приблизиться. Коротенькая, крепенькая, ровненькая, с растрепанными русыми волосами... На следующий вечер они с Грабором пили водку.
