М.: ТЕРРА, 2002.
ISBN 5-273-00176-5
320 с.
Обложка Р.Аюповой.

ЗАПАД

        Грабор родился на Востоке страны в семье военного и учительницы. Отец часто переезжал с места на место по долгу службы, и у мальчика не было времени подружиться с одноклассниками; в конце концов он привык к мысли, что отношения с людьми нужны постольку поскольку. Учителям он никогда не нравился за молчаливость и непредсказуемость поведения: лохматый, с выбитым передним зубом, он интересовался в основном рок-музыкой и фотографией. Тем не менее Андрея Граборенко в любом городе его пребывания звали не иначе как Грабором; эта кличка настолько влезла ему под кожу, что он и сам не мог себе представить свое другое имя, а при оклике "Андрей" вздрагивал. Даже директор школы, выдавая Грабору аттестат зрелости (уже в Иркутске), сказала "До свидания, Грабор", имени она вспомнить не смогла и вообще в глубине души считала подростка дебилом. Мальчик не обращал на нее внимания, к тому времени он заработал перепродажей западных пластинок и фотографией на похоронах на "Жигули" второй модели. Он поступил в радиотехнический институт, проучился там несколько лет и в результате смог сам собрать необходимую аппаратуру и сделать лучшую перезаписывающую студию в городе. До сих пор он вспоминал это время как самое счастливое в его жизни. Избенка, заваленная снегом на краю города, которую они снимали вместе с его приятелем, была культовым местом меломанов. Кончики мерзлых пальцев со священной осторожностью сжимали ребра пластинок над проигрывателем, бобины шуршали бесконечными мотками "Агфы". В воскресенье ехали на тряском автобусе на толкучку. Остальное время Граб фотографировал: он стал популярен настолько, что делал портреты жены первого секретаря обкома в ее будуарах, не брезговал уличными фотографиями, снимал детей в песочницах, отправляя их с квитанцией к родителям. Через несколько лет переместился в Москву: он и там продолжал снимать знаменитостей. Специализировался на балеринах, – этим и прославился, его первый альбом "Билет на балет" был опубликован в Амстердаме. Между делом фарцовал без особой страсти и выгоды, теперь только ради удовольствия. В Израиле, куда бежал в середине восьмидесятых, пришлось хуже. Кривизна характера не позволяла устроиться на постоянную работу, но он шел под пули в Хеврон и на Голанские высоты: с беспощадной достоверностью делал фоторепортажи, которые продавал прессе враждующих сторон. В Америку приехал к подруге из российской провинции, она работала консультантом по нефти в одном исследовательском институте: как и на родине, катался из штата в штат в поисках лучшего места. В Нью-Йорке задержался, его привлек этнографический бизнес: продавал матрешки и советскую символику в аэропорту Ньюарка, в Центральном парке, у Международного Торгового центра, на блошиных рынках. Стоял у статуи Свободы в форме генерала Советской Армии, пожилые туристы из СССР отдавали ему честь и просили политического убежища. Когда понял, что работа с иконами и дорогими женщинами приносит больше денег, оставил суету, увлекся тонкими материями и крепкими напитками. О том, что Форт Брэгг, куда он переселился, кишит русскими, узнал только через два года проживания. Хивук открыл русский продовольственный магазин, спасибо ему за это.

        Приближался праздник нового века и тысячелетия. Грабор с детства ждал этого праздника и расстраивался, что тот приближается не так, как он его когда-то задумывал.

        За несколько недель до Рождества, болтаясь в районе пятидесятых улиц, он увидел на витрине итальянской мясной лавки настоящего, цельного поросенка. Тот характерно улыбался, прикусив язык; преломлялся сквозь стекло, царствуя среди коровьих голов, лыток и копыт. С кожей желтоватого цвета, покрытой редкими белесыми щетинками, с длинной мордой, заканчивающийся розовым, мокрым, приплюснутым носом, он походил на кукиш. Правильное, аккуратное тело, а потом такой вот вывернутый нос на фоне простого фламандского натюрморта. Грабор был сильно навеселе и знал наверняка, что протрезвеет лишь в новом столетии. Приход компьютерной катастрофы, голод, погромы, отсутствие воды и электричества он ждал с наслаждением. Ему нравилось, что братья Лопатины сняли на время фальшивого момента все деньги из банка, Пингвин с Колбасой запаслись крупами, сухофруктами, парафиновыми свечами. Хоуи решил уехать на Юг к своим: он говорил, что будет показывать там за деньги летающую тарелку; он хотел сделать ее из целлофана, натянутого на деревянный каркас, организовать "Туристический центр": пять долларов за вход... Там скучно, заедет каждый турист... Хоуи умер до Нового года. Разжижение сердца. Он умер в госпитале, как джентльмен. Многие умерли до Нового года..
        – Вы любите потеть? – спросил Грабор здание без водосточных труб.
        Все шло своим чередом. Раздражала иллюминация, пугали шумные чужие дети, элегантные Санта Клаусы... Самую большую в мире елку Грабор уже видел, но видел днем, поэтому она едва запомнилась. Нас хотят излечить электричеством, лампочками... Праздника Грабор ждал. Такие красивые цифры. Нули. Интриги. Фиги. Рождество и Новый год нужно было встречать инакообразно, отлично от всего предыдущего. Итальянский поросенок казался нормальным, животным ходом. Грабор торговался:
        – Это мужчина или женщина? – О том, что мужчины и женщины должны быть отличны по вкусу, он догадывался.
        – Это поросенок. Ты читал сказку про "Трех Поросят"?
        – Рождественская сказка?
        – Меня зовут Эл, – парень в белом халате постучал пальцем по прилавку.
        Они были ровесниками, но парень имел незнакомый жизненный опыт. Грабор проникся уважением к Элу и попросил провести его на склад.
        – Зачем? Так не делается.
        – Я хочу выбрать поросенка. Мне нужна баба. Я не могу уснуть четыре дня: ужасные числа, Миллениум.
        – Четыре штуки, все потрошеные. Что тебе делать на складе? Они пришли с базы морожеными. – Он пожал плечами. – В них нет ничего женского.
        Грабор выбрал одного, застывшие его глаза отражали электрические лучи по-другому: они были самыми затуманенными и, наверно, самыми Рождественскими. Его труп оказался длинным: вытянутый, как замороженная на бегу борзая, он не входил в целлофановые пакеты, им с Албертом пришлось заворачивать его во все, что придется. Для приличия они сделали обморозку что-то вроде обмоток, скрутив кульками задние и передние ноги. Тело обмотали шпагатом, перехватив в нескольких местах прозрачной изолентой. Один из безымянных мешков Грабор надел ему на голову, засунул поросенка за фалду пальто.
        – Как будем платить?
        – По-христиански.

        Грабор походил вдоль улиц, приставая к женщинам замороженной свиньей. Женщины улыбались, но не дружили. Они были слишком утонченны в этот вечер. Он прошел сквозь городское движение в пивной бар: он всегда откликался на горящие электрические каракули. Подошел к девушке, сидящей на соседнем стуле у стойки, съел ломтик лимона из чужой вазочки, спросил:
        – Это судьба? Вы не в курсе, это наша судьба? Посмотрите, какие у меня часы!
        Она похлопала его по руке, не обернулась: она разговаривала с барменом.
        – Я обдирала обои, одна, в своей спальне. А он разговаривал по телефону. Понимаете, по телефону... Два часа. У нас спад на бирже?
        Когда она обернулась, Грабор проглотил двойную текилу.
        – Лучшее, что можно сделать в морозный день, – согласилась она. – Где ваши зубы?
        Девушка оказалась хорошенькой, милой, малокровной породы, с выцветшими ресницами, водянистыми глазами, постоянно суетящимися пальчиками.
        – Посмотрите какие у меня часы! Водонепроницаемые часы! Кварцевые!
        – Вам повезло, – пожала плечами девушка.
        – Они светятся. Знаете, что они мне показывают?
        – Семь вечера.
        – Нет, они показывают, что на вас нет нижнего белья.
        – Что???
        – Извините, они на час спешат. Через час мы будем лежать с вами в постели.
        Она фыркнула, отвернулась, но Грабор заказал коньяку им обоим.
        – Извините, у меня на войне погиб друг, – сказал Грабор обессиленно. – Теперь стал таким же. – Он отвернул обшлаг пальто и показал ей розовую поросячью морду. – Единственный друг. Вы любили когда-нибудь?
        Она помолчала, посмотрела на него с изучающим недоверием.
        – Я помню это чувство. Вы романтичный? Что вы такое говорите?
        – Цыган. Я абсолютно романтичный цыган. Я помню. Любовь. Травы. Метеориты.
        Они поговорили про наступающий Миллениум.
        – Я знал это слово двадцать лет назад, – соврал Грабор.
        Когда девушка поднималась, он отметил ее невысокий рост, таких можно прихлопнуть глазом. Они все еще носили бушлатики, шорты поверх теплых чулок, черные бутсы, громыхающие железом.

        Стоя под душем, они медленно поцеловались; он приподнял ее, посадил себе на живот: заниматься пустопорожним в водопроводных струях ему не хотелось. Нежная, незамужняя, интеллигентная женщина с обритым наголо лобком. На вопросы Грабора надменно отвечала:
        – Так делали в шестнадцатом веке.
        – Вши?
        – Как вы посмели?
        В койке вздыхала о чем-то своем, очень тоненько: "ех–ех", была увлечена своими персональными внутренностями. Нормальная, подвижная особь со средней фантазией.
        Он попросил ее остаться на Рождество, на Новый год, вообще остаться.
        – Давайте попробуем, – сказал он. – Все меняется. Нас подружила мороженая свинья. С вами такого еще не было. Может, это и правда судьба? Слышите скрежет зданий? Я здесь живу. Хотите жить со мной?
        На праздники у нее были другие планы, она благоразумно не согласилась остаться даже на ночь.
        – Проснусь в незнакомой квартире... Я не вегетарианка... У него уж больно страшная морда. И вы похожи на убийцу. Мне неуютно. И на полу не хочу. Мне вы очень понравились, очень понравились. Да, серьезно.
        Грабор проводил ее до метро, сожалея, что вспомнил сегодня о погибшем товарище. Зачем? Кому теперь нужен этот Кандагар? Никто не хочет просыпаться в чужом доме, в пригороде великого города, с мороженой свиньей на столе. Новый год обозначался сам собой, счастливые встречи бывают не часто.

        – Не бывает так, – сказал Большой Вас. – Только с тобой... Тебе лучше слинять, пока не утряслось. Беременная! Ха-ха-ха. Средневековье.
        – Мне одна дорога, – Грабор потянулся к Лопатину всей своей пьяной мордой.
        – Почему? Там солнечно. Навестишь мою жену. Говорю тебе. Приезжаешь в Саусалито. Входишь. Без слов поворачиваешь направо и спускаешься вниз. Надо, чтобы она решила, что ты все знаешь. Кричишь снизу: его зовут не Вас, не Бэзил, его зовут теперь Вася. Для всего мира: просто Вася. Грабор, я только сейчас это понял.
        Иваныч не верил в реальность своего предложения, но если ему в голову приходила какая-нибудь идея, он развивал ее до конца. Он никогда не обращал внимания на то, что повторяется. (Недавно он убеждал жену шефа местной дорожной полиции во вредности пророщенного гороха. О его полезности никто не заикался.)
        – Давай я позвоню, – пробормотал Грабор.
        – Дело молодое...
        Грабор брезгливо пыркнул губами, поднял телефонную трубку, она молчала. Он постучал ею по стене. Повернулся к Василию с озадаченным видом, скривился.
        – Отключили? Она влиятельная дева.
        – Зачем такие сложности?
        Самолет до Окленда был ночью, коньяка оставалось два литра. Это могло закончиться неприятностью, потерей авиабилета. Хорошо, что какое-то количество страха в Грабора уже вселилось: страха, веселья, неразумной злости. И свинья под боком. В морозилку она влезла с большим трудом, теперь нужно было упаковывать ее в чемодан, не везти же в руках.
        Василий протянул ему свой мобильник. Грабор, не поблагодарив, набрал номер, ждать пришлось очень долго. Может, по этой, может, по другой причине он сказал Толстяку сразу же:
        – Сука. Я скоро приеду, и тебе настанет пындец. У вас холодно? Свяжи мне шапку. Куртизанка.
        Василий не ожидал такого поворота речи и неумеренно расхохотался.
        – Скажи ей рейс. Дурак.
        – Мой рейс ты знаешь, – сказал Грабор с еще большим ожесточением. – Ты все, сука, знаешь. Состаришься скоро, облезешь.
        Лизонька не обижалась, припадки пьяного хамства у Грабора проявлялись редко; она знала, что к моменту прилета он все равно протрезвеет.
        Уезжая, Грабор ударил несколько раз кулаком по стене: что есть силы, словно надеялся проломить ее насквозь. В мягкой штукатурке остались две внушительные вмятины. Это действие ненадолго вернуло ему рассудок.
        – Вот сюда ударь, – сказал Иванович голосом строителя. – Там стоит дубовая опора. Вот посмеемся.

        Всю дорогу до аэропорта Граб разглядывал свой поврежденный кулак и размышлял о кромешном безмолвии жизни. Василий вел машину в полудреме, не разговаривал. Если бы он уходил от полиции, то рулил бы так же вдумчиво. Он говорил: когда я пьяный за рулем, на мне больше ответственности. Водка дарит нам осторожность.
        В аэропорту Кеннеди Грабор случайно толкнул какого-то молодого парня, не извинился. Позвонил Толстяку с прежними обвинениями, она в ответ хихикала и пела. Он походил по терминалу Тауэр Эйр, рассматривая индусов и путешествующих наркоманов, милые люди, хорошо пахнут. Встретил художника Сасси, поздоровался, решил уходить, но тот позвал его внятным голосом. Старик был в зимней шапке с ушами китайского образца, с девочкой-подростком под мышкой: она была одета из дорогого комиссионного магазина в красное пальто в клеточку. У нее были подведены веки – под цвет голубого шарфа.
        Мужчины потоптались на месте, до тех пор пока художник не выразил мимикой неловкость ситуации.
        – Не хотел тревожить. Ольга задыхается. Понимаешь? Помоги мне. Там встретят.
        – Эдик, бедный, как ты сюда приехал? Мы с Ивановичем...
        – На "Шевроле" приехал. Меня ждут. Хорошая машина?
        – Местная. Самая надежная машина.

        Девочка отказалась снять пальто, сидела в нем семь часов: хоть бы сходила в туалет. Грабор глотал киндербальзам из походной фляжки, смотрел за курсором передвижения самолета в телевизоре над проходом. Стрелочки ползли к родным местам. Пробиралась томная шваль, спотыкались воспитанные стюардессы. Когда девочка проснулась, Грабор уснул. Она по-взрослому вздохнула и спросила:
        – Где мне купить куриную голову?
        – У стюардессы.
        – Не лгите. Ложь – свойственна душам рабов.
        – Не делай вид, что ты ребенок. Сиди и не зуди.
        – Вы меня охраняете?
        – Я вас похищаю.
        Она открыла пластиковую задвижку иллюминатора, с уважением начала всматриваться в облака, увидев большой белый ландшафт без птиц и самолетов.
        – Трусу нужно подложить под подушку куриную голову. Мне так сказали ребята. Он боялся слезть с дерева, он прыгнул... Значит, он трус... Он свалился. Он – "чикен... чечен... чекист..."
        – Принесите барышне чая, – сказал Грабор индусу через пустующий проход. – Вы меня не поняли? – Он обернулся к девочке. Он боялся к ней притронуться. – Как тебя зовут? Зачем ты говоришь глупости? Дать снотворного?
        – Мне вас представили с лучшей стороны, – она опять опустила глаза в стратосферу. – Меня зовут Лидия. Для вас Люся. Мне нужна куриная голова. – Опять воспряла. – Слушайте, мистер Грабор, я знаю, что ничего такого не продают в супермаркете. Вы мне рассказали в аэропорту, вы говорили про арабские лавки, про Израиль... Там, говорили вы, еще продают кур с головами.
        – Вы откуда? – спросил Грабор, пытаясь припомнить просьбу художника.
        – Из Латвии. Там всех убивают. Я хочу холодного чаю.

        В Окленде Грабор опять нос к носу столкнулся с молодым парнем из Нью-Йорка. Тот снял куртку, из-под футболки выглядывали корявые руки гребца и борца. Грабор поздоровался с ним. Тот тоже кивнул, серьезно; мелькнул незнакомыми глазами.
        Лиза стояла у вертушки выдачи багажа, ее взгляд цеплялся за турникеты. Глаза ее были усталыми, бледность просвечивала сквозь макияж: бедная заморская красавица. Одета она была, как прежде. Кожаный пиджак, прикрывающий задницу, голубые джинсовые брюки продуманного оттенка 561, дряхлые черные сабо для костных мозолей в старости, прочее еще более обольстительно.
        – Вот, с дочерью, – Грабор попытался завести разговор.
        Девочку тут же подхватили двое незаметных. Чемодан пришлось ждать дольше. Грабор огляделся и растрогался. Аэропорт казался удивительно знакомым, родным, хотя Грабор не был здесь уже несколько лет. То же самое освещение, на улице прежняя погода, теплый ветерок. Лизонька подогнала "Вольво 760" GLE белого цвета, шесть цилиндров, 1982 год.
        – Передняя ось погнутая. Колесо отвалится через тысячу миль. Зачем такой большой чемодан? Ты надолго?
        – Навсегда. Меня в Нью-Джерси уже опечатали.
        – Зачем? Вернее, чем?
        – Изнасилование, убийство. Я старался. Где мы живем?
        Лизонька сладко вздохнула; излишне сладко.
        – У Наташки. Все уехали на Рождество. В горы, на Тахо. Кстати, можно присоединиться.
        – Я хочу спать...
        – Ты вчера звонил и обзывал всех "куртизанками". Мужчин и женщин.
        – По делу говорил, – сказал Грабор расстроенно. – Никого не обидел?
        По радио заиграл "Лед Зеппелин II". Добрый знак. Грабор сделал погромче, протянул Толстяку свою фляжку, ему нравилось нюхать телячий ветер из открытого окна.

You need coolin', baby, I'm not foolin',
I'm gonna send you back to scholin',
...
Wanna Whole Lotta love? (4 times)

        – Мне в юности из-за этой пластинки сломали нос, – сказал он. – Я одно время жил этим делом... Один диск – как зарплата инженера. Сейчас скупил все, что можно, по двадцать пять центов на блошином рынке. Идеалы молодости, черт бы их побрал. Нос все равно кривой.
        – Тебе идет.
        – Я храплю из-за этого, ты знаешь.
        – Потерплю, – ответила она агрессивно.
        На ее тоненьком правильном носике сидели маленькие фиолетовые очки от солнца, дорогие, модные – "Гуччи". Грабор подумал, что они слишком малы для персоны такой величины. Намазалась... Густой слой розовой помады, пудра, которую хотелось сдуть, содрать, все эти ресницы, тени... Зачем теперь?

        Они подъехали к лабиринтному кондоминиуму домов на тридцать. Пока Грабор выгружался, Лизонька подошла к двери, встала у порога.
        – Здесь собака, с которой лучше не связываться.
        – Лиза, у меня в чемодане свинья.
        Они вошли внутрь через гараж. Грабор с интересом посмотрел на ящики с пивом и питьевой водой; канистры, велосипеды, бензиновая сенокосилка. Он давно не жил в таком быту. Соскучился.
        Первым, что он увидел, войдя на кухню, была высокая клетка с большим желто-зеленым попугаем, наполовину накрытая серой гладильной тряпкой. Он не стал уделять птице много внимания; Лиза об этой твари уже рассказывала. Он прокатил свой чемодан к стойке, заглянул в гостиную.
        У входной двери, на закатавшейся по углам подстилке, лежала умирающая от старости колли, она тут же показала свои клыки. Собака была так стара, что походила на гигантского опоссума, она воспринимала жизнь по-своему. Ее враждебность была истинной, глубинной и, несмотря на болезнь, ненависть проходила по всему ее телу судорожными буграми. Она плохо передвигалась и, когда Толстяк появилась в ее доме с чужим мужчиной, так и не смогла подняться.
        – Я никак не могу ее выгулять, – сказала Лизонька. – Гордая: ссытся под себя. Нагадила у Гугиной клетки. Ревнует. Ее все любят.
        Лизонька переоделась в желтого цвета леггенсы и черную обтягивающую ее формы блузку. Желтый цвет напоминал о попугае. Толстяк во многом подражала ему. Псина наконец поднялась, и Грабор увидел ее полностью облезлый бок.
        – Я тоже лысею, – сказал Грабор собаке.
        Двигаться дальше Верка не решилась: переминалась с лапы на лапу, опустилась на подстилку, закатив мутные, слезящиеся черными слезами глаза. Грабор раскрыл чемодан, как великую книгу.
        – Здесь есть стиральная машина? – спросил он.
        Лиза заглянула в его чемодан:
        – Ты опустился! Это воняет!
        Он достал из тряпок балетного поросенка.
        – Мой подарок на Рождество. Грузинский друг посоветовал.

        Лиза с размаху села на высокий стул у барной стойки, потянулась за сигаретами и тут же смахнула со стола фарфоровую сахарницу. Сахарница разбилась о кафельный пол.
        – Не поверишь, я не пила сегодня ни грамма. Убери в холодильник. Какая мерзость.
        Грабор поднял поросенка и стал забивать его в без того полную морозилку. Там лежало еще много мяса в целлофановых пакетах, он переложил их в нижнее отделение и забил поросенка в морозильник.
        – Надо жить по христианским законам, – сказал он. – Христианский бог яростный, яркий, внятный.
        – Мне непонятно. Я начинаю бить посуду. Нас заколдовали злые волшебники...
        – Не бойся, – сказал он и стал собирать осколки с пола. – Я уже давно боюсь. Твой попугай ест сахар?
        – Мне за эту сахарницу оторвут голову. Гуголь, иди познакомься с дядей.
        Она вытащила попугая из клетки и поднесла его ближе к Грабору. Мужчина беззащитно поднял голову. Большая желто-зеленая тварь урчала, выкрикивала свое; потом перелезла на стол и стала хватать куски огурцов и яблок, разбрасывая их в разные стороны.
        – Смешные уши, – сказал Грабор. – Подбирать за ним я не буду. У меня есть свои домашние животные. Напиши икону с его лицом, яркий образ.
        Лизонька кормила попугая орехами. Он раскалывал фундук и членораздельно говорил "вкусно". Он говорил "хелло", "гу-гу", "вакх" и прочее. Он мог сказать что угодно. Грабор боялся этого зверя больше, чем себя самого. Лиза целовалась с ним языком, приказывала ему умереть: и он умирал, ложась на спину и смораживая лапки. Лучшее ему положение.
        – Он много мусорит и кричит, – сказал Грабор. – Его надо отпустить на волю. Он свободолюбивый, я знаю свободу.
        – Грабор, у нас с тобой большие планы. – Лизонька разливала кофе из серебряного кофейника. – Гуга, посиди на плече у дяди. Любишь оперу?
        Грабор вытянул руку вдоль стола, подождал, когда попугай спустится на его поверхность. Раскачивающийся птиц шел вдоль руки и сильно царапался. Когда он наконец засеменил по скатерти и укусил Грабора за указательный палец, тот не выдержал и щелкнул ему пальцем по темени.
        – Нет. Только коллекция Фрика. Ты собираешься мне спеть? Меццо-сопрано, Санта Лючия? Я это слышал по телефону. Так поют в кабаках.
        – Поехали кормить уток. Вечером я все постираю. Поехали, пока я не набралась.
        Она вошла в комнату, не пугаясь рычания Верки, сходу ткнулась головой о стеклянную дверцу шкафа, в котором стояли телевизор и музыкальный центр. Стекло разлетелось на несколько крупных кусков, собака опустила глаза, попугай воспользовался суматохой и взобрался на дерево, ведущее в соседний двор.
        – Не порезалась? – спросил Грабор. – У нас любовь? Любовь с первого взгляда? Смотри, какие у меня часы!
        – Это еще сто пятьдесят долларов, – пробормотала Лизонька, поднимаясь с ковра. – Хватай его, ему давно не подрезали крылья. Он крадет трусы у соседки, может удрать... Его нигде потом не купишь.
        Грабор вышел на веранду, попугай когтисто спустился с дерева и сел ему на плечо. Глаза его были рядом с дырявыми его ушами, он хотел улететь в жаркие страны, но не имел в мозгу компаса. Лиза собирала стекло в гостиной, насвистывая тирольский мотив.
        – Ты не порезалась? – переспросил Грабор, пытаясь стряхнуть с себя наваждение.
        – Посади его в клетку. – И потом все более нарастающим голосом. – Ну как я (с ударением на слове "я") могла порезаться? Как ты вообще себе это представляешь? "Мне тридцать лет, и ждет меня корона"... Помчимся?

        Они проехали несколько городков на Юг, вкатились в Санта-Алисию... Местечко светилось рекламами артистических салонов, маленьких труднодоступных магазинов. Улицы и деревья сверкали лампочками к Рождеству, пешеходов почти не было.
        – Трогательный городок. Они запретили здесь курить даже на улицах. Хочешь сюда переехать?
        – А жители теперь курят в другом городе?
        – Ты никогда не был художником.
        В ее любимом парке находился кемпинг, что-то вроде бревенчатой студенческой гостиницы, где она ночевала несколько раз: так призналась.
        – Когда я не захочу никого видеть, я сюда перееду, – сказала Толстая, разбрасывая уткам заварные пирожные. – Когда нас отовсюду выгонят.
        – Когда тебя отовсюду выгонят?
        – Когда нас отовсюду выгонят. Нас вот-вот отовсюду выгонят. Здесь шестнадцать долларов в день.
        – Для нас это дорого, Лиза. Лучше в тюрьму.
        – Мы и там не нужны.
        В ее словах была доля правды, но Грабор никакой правдой сегодня не интересовался. Кормить уток ему не хотелось. И лебедей кормить не хотелось. Подплыл желтый лебедь с черным носом, и его кормить не хотелось.
        – Неужели ты здесь не хочешь погулять? Тень, покой...
        – У тебя шнурок из ботинка торчит, – Грабор сел на лавочку и завязал Лизоньке ботинок.

        Она хотела в ресторан, эта девочка всегда хотела в ресторан. Около "Пилигримов" заскочила на почту проверить свой мейл-бокс, долго стояла на улице, листала счета.
        – Я человек без адреса. Ты – без паспорта.
        У Грабора тоже не было теперь никакого места жительства. За Варик он уже давно не платил. Надо быть более прагматичным в выборе женщин, подумал он. У него это никогда не получалось. Сколько можно так жить: сам голодранец, подруга голодранка.
        – Я это по твоей машине понял, – сказал он. – Трогательно.
        В салоне ее "Вольво 760" были разбросаны лифчики трех расцветок, несколько английских книжек в мягких обложках, окурки от американских сигарет, пустые фляжки из-под французского коньяка, китайские зубные щетки. На заднем сиденье стояла большая розовая картина с голой женщиной у окна. Лизонька гордилась своей работой.
        – Пойдем, меня здесь любят, – сказала она. – Чуть-чуть.
        – Если любить, то только чуть-чуть, – согласился Грабор.
        Заведение оказалось дорогим, с кабинками вдоль стен, небольшой сценой посередине, окруженной рядами столиков. Проходы и лесенки были выложены бордовым бархатом, под потолком висели блестящие медные крылья, покачивающиеся от дуновения вентиляции. Музыка еще не началась, на сцене настраивался виолончелист в смокинге печального оттенка. Видеопроектор, установленный над барной стойкой, демонстрировал какой-то черно-белый дуэт братьев саксофонистов. Человек на сцене пытался подхватить мелодию из фильма, постоянно сбивался, вновь начинал вертеть колки.
        – У меня был мужик, итальянец, саксофонист, он здесь играл на кларнете, – сказала Лизонька. – Мне с ним было хорошо, как с тобой.
        – Ему было плохо с тобой. Мне с тобой плохо. Смылся?
        – Помер.
        Подошел официант, рукава его белой накрахмаленной рубахи топорщились парусами из-под жилетки, которую он застегнул на все пуговицы. Они заказали вино и сырых ракушек, все внимательней прислушиваясь к музыке.
        – Мне не нравятся эти цены. Что за праздник сегодня?
        Лиза обиженно фыркнула.
        – День рождения Энтони.
        – Он родился на один день раньше Исуса Христа, – сказал Грабор. – Брось придуриваться. У меня плохое самочувствие.
        – Я не доктор.
        Грабор стал рассматривать виолончелиста: тот все ковырялся со своим инструментом. К столику подошел немолодой уже человек обыкновенной внешности. Его дряблая одежда контрастировала с бархатным фоном ресторана. Он протянул Грабору открытку и авторучку.
        – Вы французский певец, да? Можно автограф?
        Грабор кивнул, молниеносно расписался на открытке и вернул ее старику.
        – Извините, я с дамой.
        – Конечно, конечно.
        – Привыкай, – сказал Граб, когда мужчина удалился. – Я иностранец, это нравится женщинам, дедам морозам и животным. Я пою. Я очень тихо пою, но кто может, тот слышит. Мне помогает это на каждом шагу.

        – Вот наш француз, самый иностранный, – улыбнулась Лизонька, когда они через гараж вернулись в свой заповедник.
        На кухне громко играло радио, и попугай подпевал ему рваными криками. Иногда ему удавалось повторить целые куски мелодий и текстов, но в основном шел экваториальный шум.
        – Можно я помочусь под его клеткой? – спросил Грабор.
        – Ты его полюбишь. Любовь зла.
        Лизонька встала перед Грабором на колени, расстегнула ему джинсы. Заскрипела кожура от орехов, валяющаяся на полу. Грабор взял ее за волосы обеими руками. Странно, но попугай почему-то притих на это время. Она добилась результата быстро, минуты за три, улыбнулась своим все еще напомаженным ртом:
        – Соскучился? Мальчик...
        Грабор стер пену с ее губ и подбородка.
        – Куртизанка.
        Они много пили и трахались под звуки польских видеофильмов. Потом, ближе к ночи, появилась какая-то худосочная девица.
        – Трахаетесь, – констатировала она. – Хорошо вам.
        – Это моя профессия, – сказал Грабор. – Жиголо. Больше я ничего не умею.
        – Сколько она вам платит?
        – Вы можете предложить больше?
        – Могу. Но не буду. Лизонька вас любит, надо иметь совесть. Вы надолго?
        – Тебя никто не держит, – встряла Толстая. – Не ломайся.
        – Давайте обсудим кинофильм. Вот входит он, вот она за решеткой. Оба плачут. Жалко француженку. Жалко Францию. Жалко всю Европу. Такая ведь пузатая мелочь...

        Хозяева вернулись утром, на четыре дня раньше намеченного. На Тахо их застиг снежный буран, лыжи сами собой отменялись. Толстяк с Грабором попытались изобразить радостную встречу. Оказалось, что кроме прочего они сломали в гараже дверь. Наташка была радушна и вертлява. На них никто не обижался. Удивлялись только количеству опорожненных бутылок.
        – А сколько в крови держится алкоголь? – спросила Лизонька, раскачиваясь на стуле.
        – Пятнадцать суток, – ответил Евгений незамедлительно.
        Получилось остроумно. Он имел изящную кавказскую внешность, носил усы и очки. Работал то ли программистом, то ли хоккеистом, преуспевал. Собака перебралась к его ногам, попугай молчал и не взбрыкивал.
        Спать пошли в комнату к сыну, увешанную его фотографиями в военной форме и плакатами тонконогих манекенщиц. На стуле сидел большой плюшевый медведь, на столе стояла недоделанная модель парусного судна. Кровать оказалась настолько узкой, что Грабор смог уснуть только к утру. К счастью, Лизонька вставала рано: выпорхнула, пошла заниматься домом. Пока она стучала посудой, Грабор вспомнил:
        Я знаю, куда мы сегодня поедем.

        Андрей все бросил и уехал устраиваться на работу, а я осталась у мамы, и, как видно, не одна, а беременна. Андрей уехал, я стала скучать без него, вот тогда я поняла, что я его люблю. Он заходил за мной и звал меня, я узнала, что я беременная, я ему ничего не сказала и никому не говорила, хотела что-нибудь сделать, чтобы не родить ребенка, но моя мама узнала и стала за мной следить, не давала мне ничего делать. Раз какая-то дура сказала, что нужно туалетного мыла растопить и выпить, и я это сделала, и, если бы не мама, я бы отдала концы. Мама мне молока влила просто силой и палец в рот, меня вырвало, и прошло, но мне это было не уроком. Кто-то сказал, пороху столовую ложку, и я выпила. Мне стало плохо, и я снова, уже сама, молоко и палец, вырвало и прошло.
        А потом Андрей прислал мне письмо, чтобы я к нему приехала в Красноярский край, Новоселово, но я ехать туда побоялась, а тем временем беременность росла, и в декабре месяце 9-го декабря 1928 года у меня родилась дочь Клавдия Андреевна. Я долго болела после родов, у меня болели груди, а у мамы родился мальчик в марте. Моя девочка сосала мамину грудь, Алешку я кормила грудью. Прожила три месяца моя дочка и умерла. Я подала на алименты, и пока суд дошла очередь, девочка умерла, но все равно суд состоялся, я думала, приедет Андрей, и мы с ним уедем, он тоже меня любил, но у него были там дела, он строил там кожзавод от крайкома, он был там мастером, так и не приехал.
        А у меня болели груди и после смерти ребенка, я поехала с отцом в Болотное к врачам, и мне там обработали груди и дали направление в г.Томск на операцию отнимать груди. Сестра пошла оформлять направление и договориться медсестру сопровождать меня, но я сбежала, напугалась операции. Мне сказали: "Возьми пластырь, залепи и ихтиол и лечись", и мы вылечили груди. Боже мой, сколько я перенесла в этом году: разлуку с Андреем, похоронила девочку; думала, с ума сойду.
        И вот в 1929-ом году Андрей приехал в отпуск и пришел в нашу деревню, и мы с ним встретились. Он пришел к нам и сказал отцу и маме, что, если вы не разрешите нам с ней поехать, я ее убью и себя, и вы нас похороните вместе. Но мои родители не возражали, мы договорились поехать вместе. Андрей ночевал у нас и поехал к своим родителям, и целую неделю не показывался, а его родители не давали ему совета, чтобы он взял меня с собой.
        Я ждала, ждала, и нет, и пошла, думаю, утоплюсь. Недалеко от нашего дома была река Икса и под рекой приклонилась береза и омут, глубокое место реки, и я решила упасть в этот омут, а за мной, оказывается, следил участковый милиционер Баженов. Он меня схватил и принес домой на руках и говорит моим: "Я ее спас и она будет моя", а я его ненавидела.
        И вот пришло следующее воскресенье и Андрей приехал за мной, и уже не тот, а какой-то чужой, говорит: "Хочешь, поедем со мной, а не хочешь, решай сама. Я скоро уезжаю". Но мне уже раздумывать было некогда, потому что на это была очень уважительная причина. Я собралась и поехала. Приехали к ним, а Роман Дмитриевич говорит: "Вон с моей ограды, паскуда". Боже мой, я не знала, что делать, а у соседей была свадьба. Иван Романович, старший брат, взял меня под руку и привел в квартиру, а потом пошли на свадьбу к соседям. Там была гармошка, я выпила рюмку для смелости и пошла плясать, и Андрей со мной плясал, и пели частушки, и все обошлось хорошо, и через два дня мы с ним уехали в Болотное.
        Приехала мама, и проводили нас на поезд в Красноярск, а там на пароходе "Косиор" до Новоселова, но пароход пришлось ждать тринадцать дней, и плыли три дня до Новоселова. Приехали в село Черную Кожу, там жил и работал Андрей. Андрей за этот год построил кожзавод. Ему предложили небольшую партию выделать пробных кож, он выделал, и в Красноярске одобрили и разрешили ему построить завод. И они построили. Андрей стал работать мастером и пошел в отпуск и привез меня.
        Квартира у него уже была договорена: комната двадцать пять рублей с харчами на двоих. И вот стали мы там жить. Все было хорошо, и я немного стала с ним работать на заводе: мездрила кожи, волос сгоняла с кож и шерсть мыла. Там прошла в профсоюз. Андрей был секретарем комсомольской ячейки, вступили с ним в драмкружок, я стала ходить в школу, все было хорошо и весело.
        Однажды у Андрея было комсомольское собрание закрытое, и я вечером пошла к молодежи на точок, – так называли, где собиралась молодежь. И он мне наказал: "Ты не ходи к Залепиным", а я его не послушала, пришла на точок, и вот объявились Залепины – его любовница со своей невесткой. Как увидели меня – и подхватили под руки и к себе, и угощать. Они жили хорошо. Они накрыли стол, пригласили меня к столу, и их мать принесла бутылку запеканки, а мать была похожа на ведьму, и маленькие рюмочки граммов по тридцать, и почему-то ту рюмку, которая была назначена мне, она прикрывала бутылкой, и полила ее мне, и я немного пригубила и почувствовала, что по желудку прошла иголка с ниткой, и мне как-то стало плохо. После угощения мы снова пошли на точок, я там упала, потеряла сознание. Побежали к Андрею, и он сразу попросил лошадь и повез меня в больницу, но там надавали мне лекарства, в общем, в сознание я пришла только на другой день. Меня сильно рвало, раздуло живот, но и это я выжила.
        А в последующее воскресенье они пришли ко мне, принесли мне как больной меду и постряпали, но Андрей их взял и с крыльца столкнул и бросил все в грязь, и они ушли. Андрей жил один у них на квартире, и скрутились с ихней Анной, и у нее был ребенок, но не от Андрея, а от Сазона. Она подала в суд на того парня, на Сазона, в общем, черт их знает, но я выжила. Тяжелое было время.