ФРАГМЕНТ 16
– Здесь чесночные плантации, – закричала Лизонька, они недавно вышли на 101 дорогу. – Слышишь запах?
Грабор с жадностью понюхал воздух, ему показалось, что запах чеснока тоже хороший знак в начале путешествия.
– Чеснок – единственное доказательство существования Бога, – сказал он. – Мне говорил мой друг, психоаналитик. Чеснок и крест отгоняют вампиров. В минуты безверия я нюхаю чеснок. Бог наконец заговорил со мною.
– Коньяк, – вскрикнула Лиза, пытаясь закрыть окошко. – Тебе больше подходит коньяк. Что ты вчера городил про Бога?
– Я могу доказать его присутствие, если мне принесут чеснок. – Ветер продолжал шуметь и захватывать. – Иначе я впаду в ересь!
– Ты жид, Грабор. Вечный жид, – прокричала Толстая.
– Нет, – заорал он, – я не Вечный. Мне говорила такое одна женщина... Я мало работал над собой... А с настоящим Вечным Жидом я встречался в поезде Майами – Нью-Йорк. Давно-о-о!!!
Чесночные плантации закончились, промелькнуло несколько костлявых речек и неокруглых озер, реклама нарядного мужчины с пластмассовым раком в половину его тела. Восторг Грабора сменился ровной, безболезненной ностальгией.
– Бубу убили в сентябре, – начал он. – После этого я икал дней десять. Я решил пропить все деньги, которые у меня были. Был под впечатлением... Меня вызвали в Нью-Йорк... Я тогда выглядел по-другому... Я тогда был вечным...
ФРАГМЕНТ 17
Лизонька задвинула окошко, выключила музыку, скосилась на Грабора, таким малохольным она его еще не видела. Солнце сменилось мелким моросящим дождиком, погода хотела соответствовать настроениям рассказчика.
– Я шел по поезду взять кофе, – заговорил он. – Сидит человек, читает книжку... Похож на профессора... И спрашивает меня: "Не знаете, какая здесь влажность?" Представляешь, какой фраер? Я пожал плечами и ушел. Когда вернулся, говорю: "Роки-Маунтин, здесь горы, сухо, я был здесь два года назад". – "А что у вас за акцент?" – "Цыганский, я цыган." Он тут же подвинулся, уступая место. Потом полез на багажную полку и достал оттуда вставную челюсть, завернутую в газету.
– Начал кусаться? – засмеялась Лизонька.
– Наподобие того... Он тут же поставил все точки над "и". Сказал, что он профессиональный бродяга, алкоголик, лишенный отцовства, что сидел за героин пять лет. Самое главное, говорит, что он должен написать роман, пока не сдохнет. И сразу же показал пистолет, засунутый у него за ремень дулом вниз. Сказал, что должен беречь себя для книги.
– Нацелен туда, куда надо.
– Он мне сказал, что ночует в таких притонах, что мне и не снилось. Он сказал, что я не представляю, насколько опасна жизнь.
– У нас все впереди, Грабор.
Лиза вежливо переступала мили основного калифорнийского шоссе и скучала.
– Он полез на полку, достал пачку бумаг, страниц сорок. "Ты знаешь, что такое аллитерация? Идиоматика, тебе будет трудно понять". – Он писал такие куски, похожие на стихи в прозе, очень запутанные... как в Библии... Но, там, как он уверял, должен проступить сюжет, и все это станет романом. Кого-кого, а Джойса я переплюну, говорит.
– Зачем?
– Верблюд.
– Ты взял у него автограф?
– Еще лучше. Он полюбил меня как брата. Говорит, мы братья. Гитлер расстреливал евреев и цыган. Цыган и еврей братья навек. Он ненавидел все немецкое, даже пиво. Говорит, приеду в Сиэтл, выпью "Молсона" или "Лосиной Головы". У него на время дороги сухой закон, у меня – поминки. Он ехал к своей подруге через всю страну. Просто чтобы отлежаться.
– Как интересно, – сказала Лизонька, затормозила и встала у правой обочины. – Колесо спустило.
Грабор вылез из машины, обошел ее по периметру. Лизонька за это время успела переползти на его место. Грабор оценил маневр, сел за руль, пощелкал клюшкой, чтоб привыкнуть.
– Одно время он жил в Альбукерке, – сказал Грабор, двигаясь с места. – В мертвой машине где-то между Юниверсити и Манул. Мы с ним спелись еще и из-за того, что я тоже когда-то жил в Новой Мексике. Мыться он ходил в университетский бассейн, у него там знакомые. Говорит, что выпивал галлон виски за два дня. У него была такая норма. Потом его машину сожгли, а его посадили.
– Грабор, а какая у тебя норма? – в голосе Лизы проснулось женское.
– Другая. Мы с тобой вообще не знаем меры, – сказал Грабор, не очень-то в это веря. – Он всю дорогу размышлял об евреях и о том, какая правильная страна Америка. Рассказывал хрен знает что о трущобах, неграх и проститутках. А ты, говорит, просто ничего не хочешь замечать. Ты всю жизнь только и делал, что радовался жизни. Я согласился. Почему я всю жизнь должен думать об евреях и проститутках? Я глотал эти самолетные пилюли с коньяком, ссылаясь на смерть еврейского друга. Он тоже что-то глотал в сортире. Возвращается и спрашивает в десятый раз: "Правда, что Жуков сам застрелил Берию?" Конечно, отвечаю. Он поспит и опять: "Сам выстрелил?" Он вышел в Александрии. Его проводники знали, все проводники, во всех поездах. И со мною он их всех познакомил. Он так важно-важно со мной попрощался: "Жид. Вечный Жид. Никогда не доверяй бабам". И ушел.
– Жуков сам стрелял?
– Кто-то должен защитить честь нации.
Стемнело, приближался Лос-Анджелес, дождь превратился в сплошной поток, в котором еле-еле, словно по дну океана, ползли машинки. Их огни сливались в общее месиво, Грабор следил только за красными лампами идущего впереди автомобиля. Лизонька дремала и просыпалась лишь затем, чтоб зажечь Грабору сигарету. Осветился портрет великого Элвиса Пресли, его близнец выступал теперь за него в Лас-Вегасе. Он был в такой же, как у Пресли, одежде и так же, как он, раскрывал рот на промокшем электрическом плакате.
ФРАГМЕНТ 18
Адам Оласкорунский родился на Дальнем Востоке, закончил педагогический институт по иностранным языкам, женился, у них родилась дочь. К этому моменту он уже интересовался современной музыкой, научился играть на электрогитаре. Природа сделала его до боли в глазах красивым и блестящим человеком с правильными чертами лица, несколько медлительными повадками, но с характером, который незаметно подточит любой камень. Жена впоследствии оказалась истеричкой, мешала его работе: он преподавал язык и давал уроки гитары на дому. В квартире было тесно, на время уроков жена с дочерью должны были слезоточиво сидеть на кухне. Он любил дочь: когда приходили гости, Кристина танцевала для них в лучшем платье: в балетную школу ее не взяли – что-то не то со строением ног, но она занималась бальными танцами, и вскоре неудача с балетом забылась. Товарищам Адама нравилось, когда она сама подносила им бокалы с шампанским на подносе, это был коронный номер их семьи. Но отношения с женой не складывались. Вечно повышенный тон разговора, подозрительность, болезненная брезгливость: в конце концов, она отказалась стирать вещи своего мужа – усердно занималась хозяйством, но к его белью прикоснуться не могла. Положение изменилось вместе с концертным приездом во Владивосток певицы Аллы Пугачевой – друг Адама попал в ее фавориты, Алла Борисовна пригласила его в Москву, они стали знамениты своим дуэтом, звезды первой величины. Через несколько месяцев и Адам оказался в столице: жить было трудно, пробиться почти невозможно, прежняя дружба растаяла на глазах. Он женился второй раз на рассудительной, глубоко православной девушке из профессорской семьи, устроился работать переводчиком в туристическую компанию. У него родился второй ребенок, мальчик, удивительно подвижный, схватывающий все на лету, перенявший лучшее от родителей. Времена менялись, страна делалась все более открытой, хотя талонная система на продукты и алкоголь еще сохранялась. Работа Адама становилась насыщенней и разнообразней, у него стало появляться все больше друзей из зарубежных стран, некоторые интересовались его музыкой. Он съездил в Финляндию и Великобританию для переговоров со студиями звукозаписи, привез домой хорошую аппаратуру, подарки жене и ребенку. Он был вынужден бывать дома все реже и, может быть, поэтому был так ошарашен, когда Светлана сказала ему, что полюбила другого человека, интеллигента из сферы экспорта редкоземельных металлов... Она подала на развод. Мужчины переживают такие вещи очень тяжело: Адам бросил музыку, туристическую компанию, зарабатывал на жизнь перепродажей американских сигарет. Когда у него появилась возможность поехать в Лос-Анджелес на фестиваль по приглашению старых приятелей, он понимал, что останется там навсегда.
ФРАГМЕНТ 19
– Посмотри, это не он? – Лизонька кивком показала на высокого бородатого парня, спускающегося с лестницы с огромной белой собакой на поводке.
Этот спальный район города был совершенно пуст к тому часу, и Грабор не удивился, что она узнала Оласкорунского, хотя никогда с ним не встречалась.
– Это он, – мрачно ответил Грабор. – Только очень коротко подстригся. Не знаю, что теперь делать. Может, поедем обратно?
Он вылез из машины, они обнялись с Адамом, принялись целоваться. Грабору было щекотно и стыдно. После четырех часов за рулем он нетвердо стоял на ногах.
– Мне нравится, – сказал он, – что у вас не ставят нумерации на домах. Я люблю преодолевать трудности. Обрати внимание – это Лизонька. В просторечии – Толстяк. Она воплощение вечной молодости.
– Ну зачем так сразу, – улыбаясь, сказал парень и представился: – Адам. Адам Оласкорунский.
Пес тоже сделал знак внимания, став на задние лапы в надежде облокотиться на кого-нибудь из приезжих. Находясь в таком положении, он доставал передними лапами до плеч любому, но смотрел в сторону хозяина.
– Я его щенком взял, – объяснил Адам. – Вот таким. – Он слепил руками невидимый снежный ком. – Сегодня целый день шел дождь.
– Мы не успели посмотреть сводку погоды, – пожала плечами Лизонька. – У вас есть телевизор? – Она умела поддержать беседу.
– Как доехали? – на порог выпорхнула подруга Оласкорунского Эва, как и Лиза, крашеная блондинка.
И Грабор и Толстяк расцеловались с ней по очереди. Грабор был рад встрече со старыми друзьями. Ему уже надоело преодолевать трудности.
– Мальчик спит или только дремлет? – спросил он.
– Мальчик еще не ужинал. Тебе только что звонили. Грабор, пойдем в дом, они оставили номер. – Адам взял Граба за шею, переломил ее и вернул в обратное положение: – Граб, звонила злая испанская баба. Что ты делаешь?
– Помоги лучше, – Грабор вытащил из багажника свой огромный каменноугольный чемодан.
Лизонька танцевала с Монбланом.
– Зачем ты таскаешь с собой такую тяжесть? – удивилась Эва. – Привез свой смокинг? Тебе идет.
Позапрошлый Новый год они встречали вместе. В тот день прочие отказались наряжаться, и только они с Эвой напялили на себя самое торжественное барахло. Когда они вошли в зал под звуки оркестровой музыки, мальчик, рыдая, убежал в свою комнату. Они казались ему слишком похожими на жениха и невесту.
– У него там в основном грязные носки, – вмешалась в разговор Лизонька. – Он их сначала мне привез постирать. Теперь вам. Он не знал, что у меня нет стиральной машины.
– Пижон ты, Грабор, – сказал Оласкорунский. – Межконтинентальный пижон.
ФРАГМЕНТ 20
Дом они снимали новый, правильный, стильный. Магазинная мебель, магазинные люстры, посуда, с которой кое-где еще не содраны ценники. Здесь так полагалось жить, переизбытка в вещественном мире еще не наступило. Грабор вспомнил, как он менял телевизоры, пылесосы, притаскивая их с улицы каждый вечер, как приволок однажды кресло-качалку, чтобы покачаться на нем несколько раз. В этом доме все плоскости были чисты, сохраняя на своем блеске лишь функциональное и эстетическое: несколько ваз, статуэтку, раскрытую иллюстрированную книгу, тетрадь, авторучку, подсвечник. На экране компьютера маячили еще не разбитые ребенком средневековые замки, на стене висела карта золотых полушарий, увиденная из шестнадцатого века, тома энциклопедии "Британника" были также уместны и сверкали золотом на обложках.
– Араукария, – торжественно сказал Грабор, хотя в точности не знал, что это слово означает: название аквариумной рыбки, цветка, очень гладкого предмета архитектуры. – Араукария мирового океана, – завершил Грабор свою мысль таким же возвышенным тоном.
– Это певица, Араукария Блюм, – поддержал его Оласкорунский.
– Курить будете на террасе. Я пошла разогревать ужин, – сказала Эва.
– Нам араукарию, пожалуйста.
Услышав голоса, сверху спустился Стасик. Грабору показалось, что он именно спустился, а не скатился кубарем, как это было два года назад. Он выглядел сосредоточенным, будто только что оторвался от кинофильма или книги.
– Черепаху рисовать будем? – спросил его Адам. – К тебе наставник приехал.
– О, черепах он рисует замечательно, – сказала Лизонька, подошла к мальчику, подняла его на руки так высоко, будто пытаясь усадить на свою грудь. – Как тебя зовут, ребенок?
В ответ тот засеменил руками и ногами в воздухе и вскоре сполз по увлажняющемуся телу Толстяка, так же молча. Он пытался вспомнить, кто такие к ним приехали. Грабор подошел и ткнул ему в живот пальцем. Стасик принял боксерскую стойку, сделал несколько перескоков и небольно стукнул его два раза по джинсовой заднице.
– Какой мужчина! – обрадовалась Лизонька, села перед ним на корточки и начала секретничать.
Мальчик тоже заговорил с нею, но шепотом, так, чтобы никто не слышал. Толстая стояла на коленях и была с ним одного роста: ребенок долго-долго что-то рассказывал ей, прижимаясь к ее уху, иногда хватал зачем-то ее за волосы.
– Это крестик, – сказала Лиза. – Просто это другой крестик, другого народа.
– Мы вас ждали на Рождество! – Эва встала, прислонясь к дверному косяку. – Я обиделась. Бутылку хранили, на дне осталось. – Она поставила на стол неоткрытую бутыль шведской водки.
Оласкорунский, перехватив взгляд Грабора, сказал:
– Хочешь финской клюквенной? От нее тоже голова не болит.
Стасик валялся на полу вместе с Монбланом, Толстая курила на террасе. Когда она вернулась, пес освободился от мальчика, встал на задние лапы, вновь похабно навалясь на Толстяка, водил ее по комнате, иногда соскальзывая и цепляясь когтями за ее свитер.
– Хочет показать, кто здесь главный, – педагогично заметил Адам. – Он сторожевой пес. Когда я купил его, он был вот такой малыш. – Адам опять сделал жест руками. – Я и к Эве вернулся из-за него. Говорят, он сильно скучал, скулил. Не мог же я оставить ребенка без папаши.
Стасик продолжал перемещаться по дому в боксерской стойке, Лизонька, танцующая с Монбланом, радостно повизгивала:
– Господи, он хочет меня трахнуть.
– Он у нас еще маленький, – повторил Адам и вывел собаку во двор, взявшись за ошейник. Вернулся, спросил: – Грабор, ты не ревнуешь?
Музыка запела голосом Натали Коул, блюз, посвященный памяти ее отца Натаниэля Коула.
– Wa-oo wa-oo wa-oo wa-ay...
Удивительно, как девочки способны вторить своим отцам.
– Sittin' by de ocean me heart, she feel so sad, (2 times)
Don't got de money to take me back to Trinidad.
– На нас похоже, – сказала Толстая. – Но рыдать не стоит.
– А мне грустно иногда, – призналась Эва.
– Fine calypso woman, she cook me shrimp and rice, (2 times)
Dese yankee hot dogs don't treat me stomach very nice...
– Я слышала, ты вернулся из-за Монблана? – спросила Эва насмешливо, словно стеснялась сказать это раньше при собаке. – Папочка, налей еще.
Адам ухмыльнулся, разлил водку, предложил Грабору выйти покурить. Они вышли на балкон, облокотились на нескрипучие перила, пытаясь разглядеть содержимое огней под откосом.
– Завтра ты увидишь горы, – Оласкорунский обвел рукой невидимые очертания. – Школа рядом, даже отсюда видно. – Потом посмотрел на Грабора, на то, как он возится со спичками. – Я еще не научился курить сигары. Понта больше. Чувствуешь?
– Вы давно переехали?
К ним присоединились дамы с бокалами, погромыхивавшими льдом. Поговорили о ценах на дома, собак и автомобили. Адам рассказал о своей новой работе. Он рисовал теперь комиксы для небольшого местного журнала.
– Мальчик у тебя отличный, – сказал Грабор Эве. – Я завидую. А у меня все то же самое. – Он обнял Толстяка. – Город будущего, женщины будущего. Тепло тут у вас. – Артистично задумался. – Я до сих пор у себя в мастерской. Вот Адам знает.
С Оласкорунским они были знакомы еще до перехода границы, но по-настоящему сблизились, когда Адам приехал в Нью-Йорк и остановился на несколько дней у Грабора. Тот тогда жил на Ист-Вилледж, в украинском районе, в студии серба-националиста. Серб снимал квартиру для своей молодой жены, художницы, которая часто бывала в Нью-Йорке для встреч со своим любовником. Обычно этот художник там и жил, но Богдан пустил туда Грабора на пару месяцев, до тех пор, пока тот не найдет себе квартиры. Стояла беспросветная жара, Грабор моментально заболел от кондиционера, от непривычного ему города, от одиночества. Иногда звонил телефон, и в трубке начинали щебетать дамы на южнославянском. Перенести бомбежку Сараева на понедельник, приказывал им Грабор. Дамы после этого звонили с еще большим упорством. Квартирка была завалена пропагандистской литературой, увешана абстрактной живописью и двумя старыми иконами. Тараканы, болезнь, чужой город довели его до галлюцинаций. Иконы по ночам беззвучно шевелили губами, на коллажах начал проступать портрет одного и того же мужчины с усами. Приезд Адама оказался для Грабора спасительным. Уравновешенный, скептичный Оласкорунский вернул Грабору трезвость восприятия, отобрал таблетки, алкоголь, взял с собой на рыбалку. Он был некрашеный блондин с вьющимися волосами до плеч, работал под калифорнийского хиппи, ему когда-то предлагали сниматься в роли Исуса Христа. Когда передвигался, было видно, что ему некуда спешить – казалось, что он всегда идет по пляжу вдоль океана. Разговаривал Адам тихим, доверительным тоном, причем настолько обстоятельно, что его собеседник на глазах скисал в простоквашу. Это было связано скорее с его темпераментом, чем с тактикой общения. Все темы для Адама были одинаково значительны и серьезны – Грабор за всю жизнь не смог найти для себя ни одной, чтобы отнестись к ней с благоговением. Ему нравилось, что на земле существуют другие люди.
– Если бы мне выкололи глаза, – сказал он, обращаясь к Эве, – я вылепил бы твое тело как скульптор. Заметь, я ведь к тебе никогда не прикасался. – И только потом понял, что ляпнул нечто бестактное.
Все трое смотрели на него с восковыми улыбками, Толстая зажгла спичку и тут же ее задула.
– Чавалэ, учитесь говорить комплименты женщинам, – Грабор продолжал настаивать на своем. – Кто мне звонил? – вдруг вспомнил он.
ФРАГМЕНТ 21
Это был Большой Василий. Грабор удивился, где тот отыскал его номер, перезвонил, несмотря на поздний час.
– Что-нибудь случилось? – спросил он.
– Ничего не случилось. Магазин сгорел. Как ты там? Что нового?
– У нас скоро должно отвалиться переднее колесо. Почему сгорел? Беда какая. У вас там все нормально?
– Хивук поджег. Говорит, что негры. Или Тулио. Он мне должен восемь тысяч. В Сан-Франциско вернешься?
– Ну да.
– Съезди на Гэри, там напротив русской церкви ресторан. – Василий барачно закашлялся. – Посмотри, есть он или нет. Какой он. Там снаружи и внутри должны зеркала висеть.
– Ты простыл?
– Будь осторожнее с этой шкурой. Договорились?
Грабор раздосадованно положил трубку.
– А у нас все здоровые. – На пороге показалась Эва с дымящимися котелками. – Корейское едите? Случилось что-нибудь?
– У меня друг летающую тарелку построил, – сказал Грабор. – И ее угнали.
– А мы в провинции сидим, – отозвался Оласкорунский.
Они поужинали из железных блюд с горелкой посередине. Эва приготовила океаническое ассорти в соусе карри. Грабор теперь играл с последним оставшимся у него кальмаром: тот ходил по столу от пепельницы к бутылке и обратно, ноги его путались при ходьбе.
Все плавно молчали, мальчик был отправлен в постель.
– А что у вас случилось с "Тойотой Камри" 92-го года?
Эва показала кисть левой руки, лицевую сторону: всю в шрамах, со смещениями кожи.
– Бриллианты не носим, – она тут же спрятала руку и объяснила. – Я высунула ее наружу, за крышу держалась. Пальцы шевелятся. Стасик в машине был...
Оласкорунский потяжелел взглядом.
– Она потеряла сознание, болевой шок... А эти приехали и начали: "Где страховка?" А она ничего сказать не может, ребенок под мышкой... Адам сигарно вздохнул. – Мы расходились тогда, она с одним старичком в Чикаго собралась...
Эва опустила глаза, челочка ее наехала на половину лица, закрывая глаза и нос.
– Теперь папочка Адам все оформил. За синхронный перевод с меня денег не брал. Работу вот получил, переехали.
Ребенок очнулся от шума их голосов и, еще не до конца проснувшись, заговорил капризно, грозно, обвинительно.
– Что я вам сделал? – начал он. – За что меня оставили без десерта? Я прекрасно знаю, что вы сейчас едите десерт. Это нечестно. Я тоже заслужил десерт, я сегодня склеивал домики.
Эва зажала рот ладонью, тут же ее передернула, прикрывая свой смех другой ладонью. Станислав продолжил по нарастающей.
– Вы сговорились, чтобы оставить меня без десерта. Я знаю, что мистер Грабор привез что-то вкусное. Сидите, смеетесь, едите десерт. От меня забрали даже собаку. Это несправедливо. Родители должны воспитывать детей десертом.
Грабор захотел подняться и успокоить мальчика, но Адам остановил его взглядом.
– Вы смеетесь надо мною, а сами едите десерт. Я лучший в классе по баскетболу. Мне тоже положено все, что вам. Что вы там кушаете? Десерт? Мороженое? Коньяк? Я сегодня с мамой склеивал домики, я играю в баскетбол. Кто разбудил меня? Папа? Мистер Грабор? Вы нарочно разбудили меня, чтобы кушать десерт. – Он не плакал, он произносил речь. – Я запомню эту ночь навсегда. И вы тоже запомните эту ночь. Пока я жив, я буду это помнить. И Грабора, и тетю Лизу.
Адам с Грабором вышли на балкон. Эва отвела Лизоньку показать спальную:
– Мы у Стасика ляжем втроем, вы у нас.
– Завтра ты увидишь горы, – повторил Оласкорунский, ему до сих пор нравилось, что его назвали папочкой. Потом заговорил тише. – Мы действительно нужны друг другу. Устроил ее на курсы, не век же домохозяйкой. Договорились, что я буду заниматься с мальчиком. Хорошо, что вы приехали.
– Я счастлив, – ответил Грабор. – У меня свинья в багажнике лежит.
ФРАГМЕНТ 22
Лизонька стояла на втором этаже, у окна в спальне. Грабор удивился, увидев ее стоящей к нему спиною голой: обычно она стеснялась своего низа. Тело ее светилось в темноте, издалека ее можно было принять за первобытную скульптуру или за снежную бабу. Она смотрела на небо. Когда Грабор подошел к ней и обнял ее за бедра, он заметил, что, кроме звезд внизу, над склоном мелькают, вспыхивают и гаснут светящиеся жуки. Она вздохнула и потянулась к нему задницей.
– Зачем ты надела туфли?
– Тебе не нравится? – Она попыталась сбросить их, шаркнув нога об ногу, и тут же застонала, кусая лепестки синтетических цветов на подоконнике.
– Ребенок услышит, – прошептал Грабор и зажал ей рот левой рукой.
Она вырвалась, крутнув головой, и застонала еще громче.
– Я хочу, чтобы слышал. Я хочу, чтобы он проснулся, открыл дверь и смотрел на нас. Не останавливайся. Я хочу, чтобы он долго-долго смотрел, чтобы ему было страшно. Чтобы я смотрела на звезды, а он смотрел на меня.
Она кончила и со скрипом увлекла Грабора на кровать; больше не кричала, а лишь с необъяснимым трудолюбием терлась о его член грудью.
Грабор стеснялся обстановки, боялся ее огромных наманикюренных ногтей. Она настояла на своем, выдрочила, успокоилась:
– Вот теперь я люблю тебя. Теперь мы дома.
– Ребенок спит ...
Толстая посмотрела на него зло, презрительно.
– Это ему на десерт. – Потом спросила: – А ты вообще для чего живешь, Грабор?
– Для того, чтобы обслуживать дам в области рта.
Он встал с постели, оделся, сказал, что пошел покурить.
– Кинь мне полотенце, пожалуйста.
ФРАГМЕНТ 23
Грабор спустился в залу. Оказывается, Эва еще не ложилась, сидела за прибранным столом и разговаривала по телефону. Он сел рядом, улыбнулся, увидев, что она тоже играет с полузасохшим кальмаром, заставляя его маршировать по столу. Она заканчивала разговор, и Грабор решил, что не мешает ей своим присутствием.
– Выпьем? – спросил он, когда она положила трубку.
– Вот сейчас-то и выпьем, – сказала она, гриппозно блестя глазами. – Вы так звучите! Запишу на магнитофон.
– Извини, – пожал плечами Грабор. – Я не хотел.
– Плевать. Надо хоть как-нибудь наполнить этот дом жизнью. И вообще у меня проблема с отцом. Наливай. – Она принесла два тяжелых квадратных стакана. – Я буду с тоником... Только ничего не спрашивай. Он попросил одолжить меня три тысячи.
Грабор округлил глаза.
– Он развелся со своей женой и теперь торчит в Италии с какой-то сучкой. Собирается зарегистрировать отношения.
– У тебя будет молодая мама.
Эва была дочерью крупного промышленника, о котором Грабор когда-то читал в журнале. Ее бывший муж работал с ним вместе и, на чем-то обломавшись, отправил жену в Калифорнию, в заранее приготовленный дом. Оласкорунский работал у них по хозяйственной части, поддерживал порядок. Эва приехала с теннисной ракеткой, зубной щеткой и ребенком. Считалось, что она пробудет здесь месяц. Потом дела отца и мужа ухудшились, за ней никто не приехал, только пересылали деньги. Оласкорунский несколько недель вел себя бесполо, но на какой-то праздник они напились, и все стало, как сейчас. Эва вычислила по телефону любовницу мужа, живущую с ним в Париже. После чего хладнокровно развелась.
– Только Адаму ничего не говори, – сказала она. – У Адама дела стали лучше. Надо, чтоб еще лучше.
– Образуется, – сказал Грабор. – Когда-нибудь должно.
– У меня образуется, у отца образуется, а когда вот у тебя образуется, дурак беззубый? Ты дошел до ручки. Она проститутка? Я, кажется, наговорила ей сегодня много лишнего.
– Разве не видно? – удивился Грабор.
– В этом мире никогда ничего не видно. Вы давно знакомы?
– Я собираюсь жениться. Слышала, как она воет?
– Хорошая партия.
– Мне больше ничего не надо. Ты будь осторожней с нею, у нее было страшное, у нее дети погибли... Она совсем озверела с тех пор.
– Через пару лет и ты отбросишь коньки.
– Посмотри на свою руку. Головой не ушиблась? Шумахер сошел с ума.
– Я пересажу кожу.
– С какого места?
– Что ты делаешь? Не лезь. Я к тебе равнодушна.
– Я стану счастливым, потом все остальные.
– Ты хочешь меня осчастливить? Ты много пьешь.
Грабор убрал руки с ее ляжек. Эва встала из-за стола, чтобы выкинуть опротивевшего ей кальмара. Грабор поднялся тоже, обнял ее, прижав к стене. Совсем другая, гладкая, если не лапаешь девок – забываешь, зачем живешь, подумал он.
– Что ты делаешь? Не дури. Отправлю в обезьянник.
ФРАГМЕНТ 24
Грабор проснулся от пения птиц, скрежещущих, пиликающих, свистящих. Где-то вдалеке раздавался стук молотка по деревяшке, трудовой, ритмизованный, будто кто-то выстукивает марш. Музыка радиопередач мешалась с криками соседей, разговаривающих по телефону. Изредка прошаркивал автомобиль, лишь подчеркивая размеренность пригородной жизни.
Грабор подошел к окну посмотреть на горы. Их дом, оказывается, находился на вершине склона, и местность вокруг просматривалась на десятки миль. В долине виднелось несколько невзрачных построек, парковка и баскетбольная площадка, на которой неторопливо передвигалось несколько подростков разного роста и цвета кожи. Далее в просветах между пальмами и какими-то хвойными растениями виднелся город, переходящий в синеву гор под живыми шевелящимися облаками. Субтропические запахи напоминали о каникулах на теплом море. Грабор подумал, что они выбрали хорошее место для встречи Нового года. Он посмотрел на телевизионных девиц, делающих спортивные упражнения на пляже, и спустился вниз.
– Не смотрел телика сто лет, – сказал он. – Удивительная роскошь. Такие девки.
Оласкорунский стоял на кухне и тонко резал сыр на досочке специальным прибором. Пахло кофе и одеколоном. На салфетке лежало несколько пирожных разной конфигурации: заварные, бисквитные с черникой, узорчато-кремовые с вишнями и мармеладом.
– Тебе эспрессо или капуччино? – спросил Адам. – Мы тут разжились кофейной машиной. Видел такую?
– Где остальные?
– А вы отдыхайте. Ничего страшного, – сказал Оласкорунский дружелюбно. – Вон твой Толстяк прибежал.
Лизонька вошла в комнату, раскрасневшаяся, в желтых рейтузах и синей кофточке. Стала вытирать у порога ноги, она была босиком.
– Я похожа на пчелу? – спросила она, хлопнув себя по бедрам. – Такой овал и внизу тоненькие ножки. – Она подошла к зеркалу и переместила заколку на голове.
– Лизонька у нас собирает мед, – пояснил Оласкорунский. – Они с малышом утром устроили заговор. Уехали за сладким. Помчались. Стас, оказывается, все знает.
– И ты знаешь это слово?
– Лиза, вы попочки от помидор отрезаете или режете все вместе? – Адам был великолепен.
– Отрезаю, первым делом отрезаю. Какие красивые спички. Длинные. Удобно для костра.
Стасик оседлал Монблана во дворе, Лизонька за компьютером изучала местные достопримечательности. Когда Эва встала, начало темнеть. Грабор с Оласкорунским поехали в магазин.
ФРАГМЕНТ 25
– У нас мирное сосуществование, – сказал Адам, когда они выехали на небольшое местное шоссе. – Несчастье сплачивает. Запоминай дорогу. Здесь все просто.
В супермаркете они погрузили в тележку несколько бутылок с соусом, пучок листьев салата и мешок легковоспламеняющегося угля. В мясном отделе Оласкорунский задержался подольше и стал ходить вдоль прилавка взад-вперед, разглядывая содержимое и ценники упаковок с говяжьими отбивными. Он был недоволен.
– Написано "на распродаже"...
Он взял картонную рекламку с надписью "три девяносто девять за фунт" и пошел искать служащего. Грабор порылся в мясе, цвет мяса ему всегда нравился. Ему стало стыдно, что он не понимает. Адам вернулся минут через пять, но уже с менеджером. Они исследовали прилавок с удвоенной тщательностью.
– Все разобрали, – сказал менеджер, пожав плечами. – Извините.
– Ради Бога, пусть разбирают, – сказал Адам. – Мне непонятно, зачем вы рекламируете то, чего нет.
– Извините, – сказал менеджер. – Я схожу в разделочную.
Мальчик лет пятнадцати в униформе супермаркета привез девятидолларовые стейки по три девяносто девять за фунт.
Оласкорунский помял их в руках и бросил четыре штуки к себе в каталку.
– Вечер все равно пропал, – сказал он. – Надо взять какое-нибудь кино и купить мороженое. Детей воспитывают десертом.
В "Блокбастере" они действовали вдумчиво, антично. В отделении иностранных фильмов ничего лишнего нет. Там нет ничего полезного для цыганской жизни.
– Они глупостей не снимают, – объяснил Адам. – Сегодня нам нужны испанские страсти. Твоей Лизоньке понравится. Любовь, кровь, коррида. Это даст вам новый заряд.
– Куда больше, – Грабор смахнул какую-то щекотку со щеки. – Она хочет из страсти вырвать мне сердце. Поздравь меня.
Адам подобрал мультфильм ребенку, они выстояли очередь в кассу, после чего переменили свое мнение.
– Синдбад-мореход, – сказал он, быстро направляясь в глубину зала. – Синдбад на десерт.
– Синдбада я тоже люблю, – отозвался Грабор. – Я ходил на него с девочкой в седьмом классе. Когда провожал, она взяла меня под руку.
– И тут секс, – рассмеялся Оласкорунский.
Адам выбрал один из последних выпусков Синдбада, они вновь вернулись в очередь, Грабор от скуки стал рассматривать окружающих. Его внимание привлек полноватый, женоподобный старик, абсолютно лысый, с накрашенными губами: он увлеченно что-то рассказывал, жестикулировал, смеялся. Грабор сначала принял его за пидора, но, понаблюдав за ним некоторое время, понял, что это женщина, лысая от какого-то облучения, болезни. Он подумал: какие все живые, радостные, а ведь кажется, что через минуту умрут. Кошмар какой-то.
В коробке от Синдбада оказалась другая пленка, Оласкорунский попрепирался с кассиром, сходил в детский отдел, опять встал в очередь и сказал:
– Пришлось взять другую серию.
ФРАГМЕНТ 26
Под Новый год в гости пришла молодая пара, эмигрировавшая из Кишинева. Он, служащий банка в недорогом костюме, с зеленым шелковым платком в нагрудном кармане, молчаливый, стеснительный. Она, активная, критичная, в черном платье с цветами.
Лизонька тут же стала хвастаться орхидеей, которую ей подарил Грабор. Нечто взлохмаченное, красно-зеленое, похожее скорее на фрукт, чем на цветок.
– Она похожа на меня. Посмотри-и-и-те, – Толстая прикладывала растение к своей щеке, трогала его лепестки кончиками ресниц.
Сходство было: и в Лизоньке, и в цветке просматривалось что-то от лахудры и араукарии. Лиза тоже была в черном, обтягивающем, подчеркивающем отсутствие трусов. Эва несколько раз переодевалась, окончательного результата никто не заметил. Мальчика причесали, собаке подарили новую пластмассовую кость.
Поросенка выставили гостям навстречу: мужики сами приготовили его по кавказским рецептам, намазали аджикой и положили в духовку до скончания века. Женщинам его морда опять не нравилась, прикрыли салфеткой. Подарки разворачивали торжественно, толпясь и повизгивая. Положения взглядов, недомолвок, полунамеков, разыгранные за эти несколько предпраздничных дней, привели к тому, что каждый получил то, что хоть немного хотел: все были в миллиметре от психологического совершенства. Новогодняя елка стыдливо соперничала с "селедкой под шубой".
Стол девочки сделали пышный, молдаване принесли квашеной капусты и большую банку маринованных шампиньонов. Хозяевам подарили тяжелую коробку шахмат.
– Мы, конечно, небогато живем, – сказал Сергей. – Тем не менее.
После первого бокала гости оживились, в Серафиме всплыла обида, она спросила у Лизоньки:
– Вы когда начали собирать валюту?
Толстая пожала плечами и сказала, что работала валютной проституткой.
– Ничего не было, – успокоила она молдавскую девочку. – Я им пела "Подмосковные вечера". Этого хватает. У меня такой характер.
Женщина участливо вздохнула и добавила:
– Подумайте только, легко ли с дебилою жить?
– ???
– У меня у первого мужа фамилия была Мозолкин. – Фима посмотрела на Лизоньку со значением. – И что же вы думаете?
– С наступающим!
– Вот я и говорю, – она погрозила пальцем сочащемуся пряной влагой поросенку. – А у второго – Набилкин. Мозолкин и Набилкин. Куда я только смотрела? Еле-еле его на работу пристроила.
Сергей покраснел, налил себе рюмку водки и с чувством расшатанного достоинства сказал:
– Крыса ты, Фима. У нас сегодня праздник. Миллениум. Газеты надо читать.
– У тебя каждый день праздник.
Оласкорунский обнял гостей, подойдя сзади. Он сиял великодушным спокойствием.
– Музыка! – сказал он. – Серафима обещала мне тур медленного танго.
Он поставил диск с приятной певицей, поющей на португальском. Стен Гетц с девушками. Эва занялась обслуживанием гостей, Лизонька улыбаясь постукивала вилкой по своим ослепительным зубам.
– Босса-нова опять в моде, – сообщил Адам. – После банкета все отправляемся к Саше на танцы. Разомнем старые кости. Лады?
Он увлек Фиму на середину комнаты, элегантно зацепив ее бакалейный пальчик.
– У нас неделя испанского кино, – сказала Эва. – Так красочно. Одна женщина могла кончить только тогда, когда вонзала отточенную шпильку в затылок своего партнера. Жизнь, уходя от него, переходила к ней. Баба красавица, свет не видывал. Вы бы видели ее лицо, когда она кончала. Это и есть самое настоящее счастье.
– Все они плохо кончат, – неожиданно для себя скаламбурил Сергей. – Я в такие дела не верю.
– Во что же вы верите? – спросил Грабор искренне.
– Я верю в закон, – ответил Сергей. – Порядок должен быть. Нельзя допускать анархию. Особенно с бабами. Вы думаете, Мозолкин, ее первый муж, умер? Хрен-с-два. Фима родила второго ребенка, они на радостях нажрались, и потом он, конечно, убил своего дедушку. Он был штангист.
– Посадили?
– Конечно. Нельзя доверять женщинам. Вы, я вижу, молодожены?
Лизонька подошла к молдаванину сзади и закрыла ему ладонями глаза:
– Смотрите, – сказала она, – я закрываю ему глаза, а он сам затыкает свой рот.
ФРАГМЕНТ 27
Миллениум в ресторане Шендеровичей состоял из шести придвинутых друг к другу столиков, немного отличающихся высотой, отчего поставленная на стык бутылка красного вина, не удержав равновесия, поскользнулась на скатерть. Струя кровавой жидкости опрокинулась между вазой с цветами и женским оголенным локтем в молочно-рыжих веснушках; торопливо просочилась по хрустящей, слегка измятой ткани и остановила свое продвижение длинноруким островом, заканчивающимся у хрустальной плошки с салатом оливье, наперстка с мексиканским соусом и двух алюминиевых вилок, сцепившихся друг с другом в единоборстве.
– Не замечаем! Не замечаем! – забасил Алекс. – У нас новый век! Пьем за таксистов! За тебя, Сережка. Поцелуй Веру, она в другую сторону загляделась. Ха-ха-ха. За нашу комюнити!
Клавишник произвольно прошелся пальцами по электрооргану. Ведущий – высокий голубоглазый блондин в черном эстрадном костюме и черной рубахе с развернутым в стороны воротом – подошел к микрофону и, сбавив гул усилителей, заговорил:
– Не замечаем! Не замечаем! Это на счастье! Вино – Господня кровь! Правильно? Мы не из таких! Правильно? Класс! Супер!
Зал начал стихать в шахматном порядке, пытаясь понять своим многоголовым и разночинным мозгом шутку тостующего. Тот, не обращая внимания на публику, продолжил:
– Мы уже два часа находимся в новом тысячелетии! Нам кажется, что ничего не изменилось. Но на самом деле это не так. Правильно? Танцуют все. Дамы приглашают кавалеров.
Клавишник переключился на тромбон и сделал меланхолическое вступление. Ведущий запел, голос его оказался глубоким и бархатным.
За его спиной располагался большой желтоватый экран, по которому действительно плавали рыбы и осьминоги, как в местном городском аквариуме. Небольшой зал, обклеенный обоями, похожими на татарский ковер, был тускло освещен: эта тусклость не создавала расслабленности и уюта, на которую была рассчитана. Поражал своей задумкой потолок: куполообразный, он был выполнен в виде фресок, где среди ликов ангелов встречались лица семьи Шендеровичей: отец, мать, молодая дочь, несколько овалов пустовали в ожидании внуков.
Здесь гуляла еще одна компания: глухонемых черно-белых негров. Небольшая, человек пятнадцать. Казалось, что они празднуют свадьбу, одна из женщин была в свадебном платье, – они тоже веселились и шутили, щебеча друг перед другом своими пальчиками, иногда поднимались потанцевать. С первой секунды, как Лизонька попала в это заведение, ее внимание переключилось на людей за соседними столиками, она глядела на них, не отрывая глаз, пытаясь понять, о чем они разговаривают. Грабор несколько раз больно поворачивал ее голову в сторону тарелки, Толстая отмахивалась.
– Я добивался, повторяю, я добивался, чтобы тамадою был Алехин. Он работает у нас уже третий раз. Замечательно. Поразительная пластичность. Чувствует ситуацию. Все-таки такой день. Послушайте, какой голос. Вы откуда?
Грабор протянул руку соседу, небольшому человеку с непритворными немолодыми глазами, представился, представил Лизоньку.
– Молодожены? Из Нью-Йорка. За вас! За ваш город!
– Синие бушлатики, челочки, сапоги. Все как в Париже! Глобализация!
– Маленький синий бушлатик! Падал с опущенных плеч! Девочки!
По полу балетно скользили официанты, туго застегнутые белые рубахи сдавливали их шеи и этим увеличивали округлость лиц. Лизонька наконец отвлеклась от глухонемого миллениума и заговорила с женщиной, сидящей рядом.
– У вас здесь большая компания, целое сообщество. Хотя я не очень люблю Сан-Диего. Здесь очень томно.
Женщина соглашалась, разливала из графина водку, насколько позволяла длина ее руки; Фима отказывалась за себя и за мужа; Оласкорунские хохотали вместе с какой-то девочкой-полуподростком в чудовищно короткой юбке. Адам уже несколько раз танцевал с нею, Эву пригласил Шендерович, хозяин ресторана, обе пары хорошо смотрелись в движении. Стасик бродил по залу, протискиваясь иногда к столу к знакомым взрослым.
– Да, у нас общество, – подтвердила соседка напротив. – Женщина в обществе меняется. Вот видите: левее... левее... Вчера были волосы по локоть, а сегодня – каре. Вот вам и Миллениум.
– Это не ее волосы, я ей сама красила, – прошелестел душистый голос где-то за их спинами. – Вы закусывайте, закусывайте.
