ФРАГМЕНТ 28
Лизонька вскоре пела песни, заглушая музыку. Она организовала из мужчин группу сопровождения. Фима махнула рукой на супруга, разговорилась с Грабором. В основном спрашивала о погоде в Нью-Йорке.
– Прямо ураган? – повторяла она и покачивала головою. – С мороза хорошо в баню. Я последнее время работала в бане.
– Парили? Люблю потеть. Вы любите потеть?
– Нет, я директором. Всю жизнь в сфере обслуживания. В "Юбилейном". Раньше это называлось "Дом Быта", знаете?
– Помню.
– Я и в похоронных услугах работала. Представляете, молодая девчонка, и тут жмурики... Ко всему нужно подходить с талантом.
– Это как? – Грабор поставил кулачки у себя под подбородком. Какая правильная женщина, подумал он.
– Хотите, расскажу про мой первый гроб? – Серафима сахарно рассмеялась. – Это как боевое крещение.
Грабор тоже рассмеялся и налил им обоим теплой водки. Лизонька перешла на украинские песни и скрестила руки на своей груди. Грабор посмотрел в ее сторону с сожалением.
– Представляете, целая нация и каждый без конца думает: "Чому я не сокил".
Девушка меланхолично кивнула.
– Я как бы стажировку проходила. И тут первое задание. Надо было срочно сделать цветочки... Украшения для гроба.
– Зачем цветочки?
– Нам так заказали. Такая услуга, – Фима удивилась его непонятливости.
– Вот как? Услужили?
– Мы шили эти цветочки с Марией Иванной всю ночь. Пальцы искололи, устали, глаза ничего не видят. Но старались. Прямо один к одному. Один к одному. Я до этого и шить толком не умела. Жалко только, что Мария Иванна не позволяла курить.
– Зачем вам курить, – сказал Грабор. – Вы же будущая мать.
– Почему будущая, – опять засмеялась Фима. – У меня двое.
– Ой, извините. А как с гробом все закончилось? Украли?
– Нет, все хорошо. Утром покойника уложили. Стало грустно. Только я не смотрела на него. Я на цветочки смотрела. И знаете, такая гордость была, так красиво. И начальница моя говорит: так и нужно относиться к своей работе.
– Да, – согласился Грабор. – Ну их к черту, покойников... Беда с ними... Я их боюсь... Видел... Вы видели?
– А вы чем занимаетесь? – спросила Серафима бодро.
– Контрабандой попугаев, – ответил Грабор. – Делаю для них шестнадцатиквартирные домики. Дерево из Мексики. Шелковица. Здесь такое не растет. Остальное время спасаюсь от депортации. У вас как с документами?
– Пока еще хорошо, – смутившись, сказала она.
– От тюрьмы не зарекайтесь. Правильно я говорю?
Подошел Оласкорунский, за ним какие-то кавказские мужики, пытающиеся обнимать Лизоньку в порядке неустановленной очереди. Толстая подло присвистнула, увидев серьезную физиономию Грабора:
– Он у нас работал фотографом, – пояснила она публике конструктивно. – Снимал политиков, дипломатов, артистов кино. Потом их голых баб. Его нынешнюю профессию я назвала бы "альфонс". Он только овладевает новой профессией.
– Вот это романтичнее. Я боялся, что ты распугаешь народ. Я – дистрибьютер. Мне Лизонька говорила, что вы распространяете здесь "Мэри Кэй". Я делаю то же самое. – И не дожидаясь вопросов, добавил, – я продаю вечную молодость. Потанцуем?
Он увлек Фиму на середину зала.
– Вы такие хорошие, – сказала она. – Давайте потом еще раз увидимся. Вы ведь здесь надолго? Приезжайте.
– У нас много праздников. Два рождества, два новых года. Потом все это умножается на два из-за разницы во времени. Дробится на часовые пояса и умножается снова.
Грабор встретился с Оласкорунским в туалете, тот, расстегивая пуговицу, травянисто посмеивался.
– Хозяйская дочка. Кличка Бразильский Воск. Рекомендую, совсем рекомендую. Она вчера ходила в баню... Как в кино... О Господи, смешно-то как.
– А чё такое? – засмеялся Грабор, поддакивая.
– Ей какой-то мальчик понравился... Мы с ней дружим по телефону... Я как старший наставник... Он ее пригласил в баню, она все спрашивала, как ей быть, о чем разговаривать... какой купальник... тушь потечет... Я говорю "будь вежливой", и всё... Красота и молодость при тебе. Она отдалась в бане всем шести мужикам. – Оласкорунский икнул, сказал серьезно: – Скоро поедем, "Битлз" попоем, "Финляндия" у меня осталась...
– Папочка, ты грустишь? – Граб похлопал его по плечу.
– Я заказал в Кишиневе цепочку 999 пробы, знакомый мастер, хорошее плетение. Ни хрена не сделал. Вот тебе и Советская Власть. Вот тебе и Новый Век. Y2K, – я бы сказал.
ФРАГМЕНТ 29
Когда они вошли в зал, Алехин приветствовал их в рокоте микрофона:
– Наши друзья из Нью-Йорка! Приветствуем столицу мира и его окрестностей. Классные ребята!
Под торжественную музыку внесли мертвого поросенка, ресторанщики украсили его зеленью, обложили маринованными чесночными дольками и пластиками лимона.
Лизонька стояла с бокалом шампанского в руке, Грабор подошел к ней и встал рядом. Он должен был произнести тост, к которому был совсем не готов. Он не умел говорить тостов, всегда обходился лишь двумя-тремя словами и своей щербатой мимикой.
– Семья Грабор... Семья Граборов... Маэстро фотографии... Художница. Впервые в нашем городе из Нью-Йорка. Итак, вы решили встречать новое тысячелетие в Калифорнии!
Люди зааплодировали родному штату, поросенку, Лизоньке, которая уже успела познакомиться со всеми мужиками. Грабор откашлялся, разглядывая микрофон, и невнятно, с большими паузами, заговорил:
– Я точно не помню... То ли в Хабаровске, то ли во Владивостоке... Отец был военным... Ну знаете... бывает... Я этого праздника ждал с детства, честное слово. Я спрашивал... Читал много... Какая теперь разница... Мы с другом сидели на горке... Елка около Дворца Спорта... Мы с ним мечтали про двухтысячный год... Все будут летать на машинах... Поймают снежного человека... Мы решили праздновать вместе. Поклялись. – Из зала сорвалось несколько хохотков, кто-то хлопнул в ладоши. Грабор замолчал, обвел стол неправдоподобно трезвым взглядом. – Его убили в России в прошлом году... Я пью за его упокой... Только за его упокой. Мы обещали... А вы идите на хуй! Все! Спасибо!
Он хлопнул водки и опустился на свое место. Микрофон умело перехватила Лизонька и продолжила его мысль:
– В нашей жизни случаются, бля, трагедии. Они случаются для того, чтобы мы были, бля, сильнее. Я, к примеру, сифилисом болею, а мужики все лезут! Ха-ха-ха! Они ко мне лезут больше чем к этой мандавошке, бля. Она меня моложе на двадцать лет, бля! А мужики, бля, лезут ко мне, бля. И бабы лезут ко мне, бля. Девочки, смотрите, вам мамки не показывали, бля! Вам такого никто не показывал, бля. – Лиза достала из платья свои безумные материнские груди и расставила их на лица людей как фашистские пулеметы. – Смотрите, бля. Американцы, бля. Тьфу на вас еще раз. – Дорогие товарищи, – Лизонька аккуратно вернула свои объемы в прохладу материи. – Бразильский воск – это больно, – она перешла почти на шепот. – Это может оторвать губы! Все для красоты... Единственно для чего... И это правильно! – Она хлопнула ладошкой по столу. – Выпьем за красоту женского тела! За процветание женщины в новом веке! За процветание науки! Кто скажет проще? Кто готов к новому тысячелетию? Смотрите на меня! Чтобы солнце светило нам даже зимою! Чтобы Христос! За его ярость! Чтобы его праздник! Мало рыбы! Мало икры! Мало! Надо чтобы наши дети умели плавать! – Она раскатила мысль настолько громко и хорошо, что за столом проснулся каждый: женщины до этого возгласа в основном дремали. – Плавать! Баттерфляем! Чтобы больше люстр! Мужики, парни!!! Слушайте меня! Считайте! Фредди – "Богемская Рапсодия", пять минут пятьдесят семь секунд! "Иглз" – "Отель Калифорния", шесть минут, тридцать одна секунда! "Дип Перпл" – "Дитя во Времени", десять минут восемнадцать секунд! "Лед Зеппелин" – "Лестница в небо", ровно восемь минут! Ровно! "Мит Лоаф" – "Рай под фонарем", восемь минут, двадцать восемь секунд. "Битлз" – "Вчера", две минуты, четыре секунды! "Джон Леннон" – "Воображение", три минуты, четыре секунды! "Роллинг Стоунз" – "Анджи", четыре минуты, тридцать четыре секунды! Саймон и Гарфункел – Грабор, проснись сейчас же! "Мост над шумной водой" – четыре минуты, пятьдесят две секунды! Миссис Робинсон! Сколько? Всем стоять! "Битлз" – "Эй, жид!" семь минут, восемь секунд. Моррисон – "Беглые в дожде", семь минут, пять секунд. "Энималс" – "Дом восходящего солнца", четыре минуты, тридцать секунд! Билли Джоэл – "Спокойной ночи, Сайгон", семь минут ровно! Вот так и прошел век! Привет из Нью-Йорка! Привет всем участникам Броуновского движения!
Алехин подобрал микрофон из ее рук. Он сиял.
– Философский тост! Выпьем же за праматерь всех городов! За Новый Йорк! – Он подождал, пока застолье отплачется и закинет головы, продолжил: – Нас хотят поздравить с новым тысячелетием Кларк и Мария с соседнего столика. Они отмечают свою свадьбу в новогодний день. Эта бутылка вина от молодоженов. В другом углу зала встали двое молодых: ухоженный баскетбольный негр в светящемся галстуке и белая бутылкообразная женщина со скатившейся по плечу лямкой пляжного на вид платья. Они поклонились под долгие аплодисменты.
– Все равно они ничего не слышат, – остановил их Алехин. – А теперь – танцуют все. Нью-Йорк, выше нос. Мы уже не в Сибири.
– Кто нам заплатит? – прорвалась к микрофону Лизонька, все громче воя на весь беззвучный ресторан. – Кто нам заплатит? Я работаю здесь как лошадь! Три часа, сорок четыре минуты! Кто нам заплатит? Мне нужно кормить бабушку! Цунами! Зондский пролив! Кракатау! Литуя! Тягун! Волна в сорок метров! Кто я вам? Дэнги! Дэнги давай!
И вот однажды мы с Андреем поехали на заготовки сырья для крайкома, завод кожевенный был от крайкома, и мы поехали в село Кашу. Пока ездили, на заводе выбили окна и через окно залезли на завод и пустили в кожи какой-то яд, и кожи стали дырявые, но где было целое место, там было крепко. Мы привезли сырье, и тут такое горе. Но Андрей вышел из положения: где была кожа цела, там было крепко. Он стал делать крой и вытачки, и все перекрыл. А завод стоял в лесу, так было страшно, и все время Андрея стали преследовать. Ему предложили уехать. Он выучил ребят работать и сдал им завод, отчитался и уехали.
Приехали в Болотное, и Андрея послали работать в Юргу в военный лагерь, и он там стал секретарем ячейки. Устроился кухонным рабочим, потом приехал за мной верхом на лошади. А я была в это время у мамы, и были у Андреевых родителей, у Романа Д. и Марии В. На этот раз они уже нас приняли хорошо, по-родительски. Это был уже 1930-й год. И мы уехали с ним вдвоем на одной лошади верхом сорок километров. И я устроилась там работать.
Андрей работал в Омской пехотной, а я в Томском артполку в столовой комсостава посудницей, и мы с ним работали в разные смены, он с семи часов утра, а я с трех дня до одиннадцати вечера. Он ходил, меня встречал, это было уже после отбоя, нас несколько раз забирали в комендатуру к коменданту Докучаеву. Андрея звали Грабором, а меня Граблей. Спали все лето под кустом и в дождь, и в хорошую погоду, потому что хотели быть вместе. Я была беременна, и в декабре 24-го декабря 1930-го года родился у нас сын Коля.
Исполнилось Коле две недели, я поехала к нему в Юргу, еще больная, маленький ребенок, и мама со мной поехала. Он жил на краю города в маленькой избенке у старика Маца. У него была вторая жена и сын; мачеха мальчика не любила, и вот этот мальчик подружился с нами. Я приехала и ничего не знала, а этот мальчик мне рассказал, что к дяде Андрею ходила Нюрка Лопатина, но пока жила мама, все было хорошо.
Потом раз в воскресенье я была дома одна с малышом, и вдруг залетает ко мне в комнату эта шкура, Лопатина пьяная, и парень с ней лет пятнадцати, жулик, как потом узнали, и выхватывает нож и говорит: "Нет, я тебе не отдам Андрея, или уезжай отсюда, или вот тебе смерть", а я кормила ребенка грудью, и в это время забегает старик Мац, хозяин дома, он слушал на кухне, и схватил ее за руку, а его мальчик позвал соседа, и увели их обоих. Если б не хозяин, то была бы мне амба, но Андрей ей дал потом, и она смоталась из Юрги.
ФРАГМЕНТ 30
Они выбрались во тьму и побрели в сторону джипа неравномерными группами, молдаване обнимались, влюбленно перешептываясь. Свет фонарей был надтреснутый, жалкий. Под ногами разламывались листья. Мальчик сидел на плечах Оласкорунского, – его неимоверно удлиненная тень сонно покачивала головой.
– Он его уронит, – сказала Эва и запахнула шубку.
Молдаване, произнеся несколько слов, тут же погружались в молчание. Грабор тоже пытался шутить, невыносимо. Лизонька потягивалась, но, скорее всего, собиралась с силами.
За руль сел Адам, перебросившись с Эвой несколькими неясными репликами. Толстяк забралась в багажник. Грабор захлопнул за ней вертикальную дверцу, постучал по стеклу – мол, как ты там. Она в ответ напялила на себя детскую бейсбольную кепку, сделала губами "сю".
– Адам, вы любите "Битлз"? – бодро спросила Серафима на одном из перекрестков.
Оласкорунский промолчал, дожидаясь светофора. Казалась, он ведет машину с закрытыми глазами.
– Сегодня много полиции, – сказал он.
– А я люблю.
Толстяк в заднем отсеке запела французскую песенку. Эва молчала, роясь в бардачке.
– Дайте мне сигарету, – она обернулась к Грабору. Оласкорунский полез в карман, но Грабор уже протянул ей пачку.
– Джон Леннон умер, – включился в разговор молдаванин.
– Его убили, – поправила Фима.
Толстяк продолжала накручивать шарманку Эдит Пиаф. "Па-па-па, па-па-па." Адам вел машину настолько медленно, что и само это могло внушать подозрение.
Город спал, на деревьях мерцали лампочки, Санта Клаус, развалившись в санях, недвижимо гнал своих оленей. Рога одного из них, сделанные из скрученных ленточек папье-маше, были закинуты на правое плечо и доставали своими отростками угол белого кирпичного дома, за которым им было нужно поворачивать.
– Вы когда-нибудь разбивали пиниату? Завязывают глаза. Дают дубину.
– Любишь сладкое?
– Адам, просто я люблю сладость разрушения.
С такой же вызывающей тщательностью Оласкорунский припарковался возле соседского "Шевроле", помог Лизоньке вылезти из багажника. Захлопнул двери, два раза свистнул бипером и положил его в карман. Они вошли во двор с мельтешащими насекомыми под лампой. Монблан вскочил, разулыбался слюнявой пастью. С танцами последнее время он уже ни к кому не приставал.
У самых дверей дома, почти на пороге, Эва качнулась в сторону Оласкорунского, пытаясь вырвать ключи от машины из его пальцев. Тот отреагировал движением корпуса слишком резко и толкнул ее, высвобождая накопившееся напряжение или просто не рассчитав своих сил.
– Што ты, ну што ты, – процедил он в тот момент, когда она плашмя рухнула наземь. Своей беленькой шубкой, еще более светлой прической каре, хрустнув, как казалась, не только костьми, но и засохшим скальпом лакированных прядей.
ФРАГМЕНТ 31
Он тут же бросился к ней, чтобы помочь подняться, но она сама вскочила на ноги, стараясь ударить его по лицу, отодрала от себя его руки и пробежала в дом, отбрыкиваясь от попыток, не слушая извинений.
– Это случайность, – голос Оласкорунского дрожал, несмотря на его внешнюю уверенность. Грабор ринулся за ними следом, Толстая обняла мальчика, но он вырвался и тоже вбежал в дом.
– Случайность, – хрипела Эва, бесстрашно набрасываясь на Оласкорунского и, хотя он был выше ее на голову, уже поцарапала ему лицо. – Ты бросил меня в грязь. Перед людьми, – повторяла она, до сих пор не привыкнув к этому новому для нее унижению.
Она хаотически двигалась по комнате, увлекая за собой Адама, уронила настольную лампу. Лампа, упав на ковер, продолжала светиться. Желание вырваться на свободу и продолжать борьбу менялись в ней через каждое мгновенье. Отомстить хотелось больше. Она оторвала воротник на его рубахе наполовину, достала несколько раз кулаками до его рта. Адам вспыхнул, повалил ее на пол и прижал к ковру ее механические руки. Женщина извивалась, сучила ногами, стараясь попасть коленом ему в пах.
– Приживал, сука, – ей удалось высвободить одну из рук, и она мокро хлестанула Оласкорунского по щеке ладонью. – Дай мне ключи, – вдруг сказала она и, обессилев, раскинулась на полу.
Молдаван в доме не было, и Грабор вышел на улицу.
– Убери ребенка, – рявкнул он на Лизу.
Она стояла посередине комнаты с насмешливым видом. Грабор тоже не особенно волновался.
Молдаване уже завели автомобиль и о чем-то перешептывались за закрытыми стеклами. Грабор открыл дверь Фимы и сказал:
– Пойдем, – он не знал, что может сказать еще. – Я люблю "Битлз".
Те нерешительно повиновались.
Когда они вошли в дом, то застали всех в прежних позах. Эва лежала под Оласкорунским, иногда предпринимая попытки к действию. Тот успокаивал ее словами:
– Новый год. Миллениум. Гости пришли.
На какую-то долю секунды он расслабился, и Эва вырвалась из-под его твердого тела.
– В грязь. Сволочи, – она схватила сковородку, полную холодных жареных баклажанов, он успел увернуться, и она ударила его ею плашмя по уху. Коричневая маслянистая масса потекла по волосам и бороде Адама.
– В грязь, – выговаривала она, и в ее глазах стоял бесстрашный блеск.
Она швырнула сковородку в многопредметность залы, отошла обратно на кухню и бросила в Оласкорунского фотоаппарат Лизы. Адам умело отклонился и, отряхивая баклажаны со своих локонов, холодно спросил:
– Ты понимаешь, што ты делаешь?
– Вон из моего дома. Вот что я делаю. Дай мне ключи от машины.
Толстяк неожиданно пробудилась от своего насмешливого одиночества и, увидав молдаван в комнате, двинулась на них и сказала:
– Валите отсюда. Хором. Это не ваш праздник. Наш праздник.
Грабор помахал им рукой на прощание. Ребенок молчал и лишь иногда обращался к матери вскриками. Грабор попытался объяснить ему, что происходит.
– Мама волновалась за твою безопасность, – сказал он.
В этот миг Эвка двинулась в сторону террасы, Адам уже не препятствовал ей. Она подошла к вазе с цветами, дотянулась до нее и швырнула в стену со всем содержимым. Грабор взял мальчика за руку, и они пошли с ним наверх.
– У нас на сегодня много планов, – напомнил он Стасику. – Мне нравится, что твоя мама такая храбрая. Совсем не боится Адама.
– Мне тоже нравится, – согласился мальчик.
– Будем смотреть "Синдбада"?
– А они?
– Скоро придут. Подожди меня здесь.
Он спустился вниз и увидел папочку, стоящего в углу комнаты. Тот заложил руку за руку и влюбленно смотрел на сожительницу. Лизонька откупоривала коньяк. Эва оставалась босиком и топтала ногами битый хрусталь. У нее потекла тушь, но Грабор не решился сказать ей об этом. Вскоре она закончила свой танец и сказала, обращаясь к Лизоньке с Грабором:
– Пойду покатаюсь.
– Я разогрею ужин, – сказала Лизонька. – Забинтовать?
Эва вымыла ноги под кухонным краном, при ее росте это было трудно. Потом залепила раны пластырем, надела черные хлопчатобумажные носки. Лиза разлила коньяк по четырем рюмкам. Эва подошла и выпила одну из них залпом. Грабор сделал то же самое.
– Мог бы, – Лиза провела указательным пальцем от себя до Адама.
– Забыл, – ответил Грабор и стал собирать осколки с пола. – Ступайте смотреть кино, – вяло сказал он, сидя на корточках. – Ему скучно.
– Бедный малыш, – Оласкорунский прошел мимо стола, поднял цветы с пола и положил их в раковину. – Эти отчалили?
– Не беда. Потом созвонитесь. – Толстая пошла мыть посуду. – Мне переодеться?
– Конечно.
Разгром не соответствовал масштабу недавних эмоций. Адам завязал мусорные мешки, вернулся в залу и сказал:
– Будьте осторожны со стеклами. У нас сегодня Господь дикий.
Они поползали по ковру, собирая осколки. Оласкорунский сидел на ковре, сложив ноги по-турецки, и оглядывал его поверхность круг за кругом. Иногда он приподнимался, высмотрев осколок, брал его кончиками пальцев и клал на салфетку, лежащую на столе.
– Таксисты понравились? – спросил он с нетвердой улыбкой. – Вот так и живу.
– Лизоньке понравилось. Она любит мужчин.
– Там не было мужчин, – огрызнулась Лиза. – Там только Грабор козлился. Лечись электричеством.
Стасик выглянул сверху через перила и крикнул:
– Началось! Поднимайтесь. – Потом оглядел комнату. – Где мама?
– Видишь, наводим порядок, – пояснил Адам. – Останови пленку.
Мальчик продолжал маячить на лестнице. Грабор подошел к тумбе, на которой стоял фасадный ряд картонных домиков. Он зажег в них свет и уставился в окна, ожидая увидеть там признаки жизни.
– Здесь вот такой случайно не пробегал? – спросил он Стасика серьезно, показывая указательным и большим пальцами человечка размером с зажигалку.
– Такие скоро по тебе начнут бегать, – сказала Лиза.
– Смотрите, Шумахер вернулся, – Оласкорунский не скрывал удовлетворения.
В дом действительно вошла Эва – каталась она всего минут пятнадцать – и голосом, делающим спиральное возвышение, сказала:
– Кто-то еще не спит.
– Новогодняя ночь, – пожал плечами Грабор, но Стасик уже исчез. – Замечательный архитектурный ансамбль. Даже здесь не спят, – он прикрыл ставни крайнего домика.
– Ты еще здесь? – зыркнула на Оласкорунского.
Тот ухмыльнулся и пошел по направлению к лестнице.
– Девочки остаются одни, – прокомментировал Грабор и стал подниматься за ним следом.
ФРАГМЕНТ 32
Женщины уехали встречать рассвет на океан, забрав с собой остатки мадеры. Помчались. Когда они возвратились, Эва сделала заявление:
– Этой здесь больше не будет.
Держались они спокойно, но Толстая тут же поднялась наверх и начала упаковывать вещи. Грабор прошел на кухню, взял Лизонькины ключи от машины и положил их в один из томов энциклопедии. Вернулся к Адаму и разлил виски по квадратным стаканам:
– Девочки молодые, кровь с молоком, – сказал он. – Какое счастье. Мы слишком брутальны для вашей компании?
– Неврастеничка. Не обращай внимания.
Они сели за столик на веранде и стали наблюдать восходящее солнце.
– Может, тоже куда-нибудь поедем? – предложил Грабор.
– Они сожгут дом.
На веранду заглянула Толстая:
– Ты наших ключей не видел?
– Мне срочно нужно позвонить в Израиль. Убери ряху.
Она ушла, захлопнув дверь от сигаретного дыма. Эва помогала ей в поисках, даже тени злобы не было на ее лице. Она размышляла вслух:
– К таксистам ездили на нас. На море ездили на нас.
– Их давно не было видно, – соглашалась Лизонька.
Адам подобрал фотоаппарат, валявшийся на склоне, – тот при ударе не треснул, но стал хлипким, расшатанным, возможно, еще работал.
– Портишь чужие вещи, – сказал он, внося фотоаппарат в комнату.
Поисками ключей занялись все четверо. Грабор ходил по дому, причмокивая. Он поглаживал рукой по подметенным столам, беззлобно приговаривал: "Идиотка, гомосексуалистка, все известно".
Эва поднялась наверх укладывать мальчика. Лиза сидела на стуле, обхватив голову руками.
– Мы звонить будем или нет? – высунулся Адам с веранды. – Какая там разница во времени?
Грабор поднялся:
– Лизонька, они никуда не могли исчезнуть. Мусор сегодня не выкидывали. Проверь мешки.
Толстая исчезла из поля зрения. Мужчины просидели на веранде два часа, дозвониться до Иерусалима не смогли.
– Грабор, ты не знаешь своего домашнего телефона. Как так можно жить?
– А чё мне его знать, когда меня нет дома? Пусть мне звонят.
Он поднялся на второй этаж, заглянул в комнату к мальчику. Прикрыл дверь, стараясь не скрипеть. Потом разделся и лег в постель рядом с Лизой.
– Простоволосая, – сказал он, разглядывая ее спутанные на затылке прядки. – Здравствуй, жопа, новый год. Мы с Адамом так и не дозвонились.
– Где наши деньги? Дурак... Выполняй свои обязанности...
Она раскудахтала ягодицы руками и как всегда была готова к полету.
ФРАГМЕНТ 33
Их разбудил Оласкорунский, вид у него был виноватый, сонный. На улице стемнело.
– Привет, миляга, – сказал Грабор. – Поспал?
– Она настаивает.
Толстая тоже проснулась, оценила ситуацию и процедила сквозь зубы.
– Додик, ты видел эти сраные ключи?
– Я хорошо знаю Грабора.
Тот поднялся с кровати, подобрал с пола трусы и, надевая их, сказал:
– Пусть исполнится то, что задумано. Пусть они поверят: и посмеются над своими страстями. Пусть они пожалеют сами себя. Пусть станут детьми, если серьезное для них еще существует. Разве Богу было грустно, когда его сына распяли? Если он Господь Бог, он бы улыбнулся. Он подарил себя людям. Он такого не делал. Боги не могут себе позволить ерунды.
– Вчера было можно. Теперь нельзя. Новый год, всё по-другому.
Грабор оделся, спустился вниз и прошел в гараж на улице. Монблан радостно встрепенулся. На веревках оставались лишь недосохшие джинсы, свитер и несколько пар носков. В свете одинокой лампочки без плафона ему напоследок чудилось родное. Доски, прислоненные к стене, старый комод, чужие велосипеды, ненужная машина для сушки белья. Сырой, нежилой уют. В гараже ему нравилось больше, чем в доме. Он вернулся в залу и только сейчас увидел Эву, свернувшуюся калачиком на маленьком диване, укрытую ершистой беленькой шубкой. Его одежда была аккуратно сложена на обеденном столе, поверх нее Стасик положил книжку с картинками бабочек, которую Грабор прислал ему на Рождество два года назад.
Ребенок сидел за компьютером, Грабор вернул книжку на полку.
– Играешь?
Он развернул Станислава к себе в вертящемся кресле и, улыбаясь, щелкнул его по носу.
– У вас игривый мальчик! Все время играет.
Поцеловал Эву в ухо:
– Не притворяйся, пьяница. Все-все-все. Отличная ночь. Здравствуй, жопа, новый год.
Роман Дмитриевич украинец, родился в 1874-ом году в Черниговской области, работал у помещика, а потом в шахте, женился в 1897-ом году, взял в жены Привалову Марию Васильевну, родился сын Михаил Романович, в 1900-ом году родился Иван Романович, в 1903-ем году родилась Ольга. Жили они уже в Донбассе, работал Роман в забое, возил уголь на четвереньках из шахты на-гора. В 1905-ом году родилась Надежда, а в 1907-ом году родился Андрей в Донбассе. Жили в бараке, там были сплошные норы, и вот, пятеро детей, стало жить тяжело в бараке, а Мария Васильевна, жена Романа, готовила шахтерам обеды, и вот в таких тяжелых условиях Роман отработал пятнадцать лет.
И в 1908-ом году он пошел в Сибирь ходоком. Их было пять братьев: Роман, Пегас, Александр, Василий и Карп, и еще две сестры: одна Устинья, а другая Федора. И вот они все переехали в Сибирь, все братья и сестры, и отец Дмитрия Романовича, и его жена переехали в Томскую губернию Болотинского района поселок Варламов Падун, вот там и обосновались. Стали там жить, в первую очередь поделали землянки и стали жить и строить себе хаты. Пегас и Роман приехали в Сибирь женатыми, только у Романа было много детей, а у Пегаса не было детей. Александр и Василий и Карп были еще молоды, Федора замужем, но она с мужем уехала дальше, в Красноярский край, Новоселовский район, Черная Кожа. Устинья еще была маленькая.
Роман с женой ходили в лес, валили лес на пахоту, а ребят пятеро оставались дома. Андрей был еще маленький, не ходил, старшие убегут гулять на улицу, Андрей лежит в ямке, в землянке, обмочится, обмарается и мух полно, голодный, грязный, целый день один. И вот приходят родители из леса и думают, что он, Андрей, уже умер или мухи съели, но он, говорит, еще жив, шевелит ногами в ямке мокрой. И потом пришла мать Романа и стала Андрея в травке парить, кормить, и Андрей ожил, стал ходить, а в 1909-ом году уже хату построили, и Мария Васильевна родила еще сына, Прокофия, и стало шесть детей.
Роман Дмитриевич оставил Марию в деревне, а сам пошел работать на транспорт, стал ездить кондуктором, и Пегас переехал в Болотную, стал работать тоже кондуктором, там и остался жить, а Роман вернулся, стал крестьянином. В 1912-ом году родилась у Романа дочь Марфа, уже семь человек, жили, работали, и в 1914-ом году родился еще сын Илья и в 1916-ом году еще родился сын Дмитрий, а Прокофий умер шести лет.
Михаила взяли в армию Колчака в 1918-ом году, и брата Романа Карпа. Они служили в Томске, а в 1919-ом году Михаил умер от тифа. Как получили телеграмму, так Мария Васильевна преждевременно родила еще мальчика, назвали Михаилом. Его накрывали два месяца на печке в шубе, и вырос мальчик. Александр женился, шесть человек детей было: два сына и четыре дочери. Сын Иван погиб в 1942-ом году на фронте, был директором в школе. У Василья тоже было тринадцать детей: две дочери и одиннадцать сынов, восемь детей вырастили, и в Отечественную войну один сын погиб – Костя.
ФРАГМЕНТ 34
Дверь в комнату была приперта чемоданом, замок не работал. Где-то снаружи шаркала метла, звенели стекляшки, шуршали разгребаемые листья и сухие жуки. Длинные отсырелые подушки прижимались к стене, расшарканной желтой известкой, простыни пахли чужим человеком. Грабор лежал на самом краю кровати, его голова, наполовину прикрытая перевернутым раструбом пластикового плафона, казалась случайным предметом среди вороха скрученных простыней, человекообразного одеяла, бутылочек, тюбиков, рассыпанных сигарет. Он слушал звуки улицы, плеска воды в ванной комнате и женщины, поющей в плеске этой воды под душем. Ему хотелось пить, но он знал, что не осмелится прикоснуться к этой воде до тех пор, пока не поймет, в какой стране мира он находится. Он знал слова Тихуана, Мексика, Лиза, Новый год, Миллениум, таксисты, но они означали для него ровно столько, сколько могут означать любые другие слова – например, мракобесие. Об этом слове он и думал, подставляя к нему залетных попутчиков: мракобесие катаракты, мракобесие перпендикуляров, мракобесие раскрасневшихся... больше всего ему понравилось – мракобесие араукарии. Последнее мракобесие араукарии. Вот этого ты и ждал: новый век перпендикулярного катарсиса; люди раскраснелись, летают на машинах, изобрели бессмертие.
Лиза вышла из ванной, сияющая плотской чистотой, она небрезгливо ступала по липкому карпету мотеля, который с четвертого раза попался им вчера под колесо: в других местах американцев опускали на деньги.
– Мы едем на пирамиды, – сказала она. – Хочу видеть Тутанхамона. Вставай, мальчик. Помчались.
Грабор промолчал, лишь включил Тутанхамона в список своих мракобесий. Он разглядывал Лизу, как неверный отец впервые разглядывает своего взрослого ребенка. Женщины – достойное создание природы, близкое к совершенству; они нужны только в исключительных обстоятельствах.
– У меня нет ни документов, ни денег. Я хочу домой.
– Ты человек или бумажник? – спросила она мимоходом, отодвинула чемодан и распахнула дверь. – Мексика! Чебуреки! Человеки!
ФРАГМЕНТ 35
Они рухнули в койку, стреножились, шевелить ногами и руками сил не было. Лизонька заговорила первая:
– Я все знаю про твой Бразильский Шелк. Она проститутка, не обманывай меня. Где вы с ней встречаетесь? Ты знаешь, куда едешь, ты всегда знаешь, куда едешь.
– Купи шампанского. Я сейчас позвоню – и будет шампанское.
Лиза встала на четвереньки, поднесла к губам безжизненную телефонную трубку. Та выскользнула из ее неусердных пальцев, телефон не пиликал. Девочка пошла в ванную чистить зубы.
– Я знаю. Я все знаю. Скажи сам.
В дверном проеме появилась горничная, заговорила, не поднимая глаз. В двенадцать часов они должны были отсюда выметаться; сейчас полвторого. Лиза прикрыла наготу шторой, Грабор приподнялся на кровати, обнажив красивую шерсть на своей груди.
– Юниа Совьетика! Салуд! Вы читали "Семь деталей мировой головоломки"? – Грабор старался говорить как можно проникновеннее. – Инсхуриенте Маркос, он здесь, у вас. Мы пришли ему на подмогу. Ну, хотя бы на пару часов. Можно?
Женщина слушала его, но, как ему показалось, недостаточно внимательно.
– Вы в курсе, что доход Дженерал Моторс выше валового продукта Дании? У Форда выше Южной Африки! Дайте рабочие места антиглобалистам! Еньки гоу хом! – продолжал он представлять свои воззрения по возможности дружелюбно, но вдруг психанул от усталости. – Толстая, подари ей мою зажигалку! – Он швырнул ее Лизоньке, но та не стала ловить, разочарованно отстранилась, извинилась перед горничной и прикрыла дверь.
Надо мотать домой, повторил про себя Грабор, когда Лизонька ушла разговаривать с менеджером. Он начинал ожесточаться, подходило время опохмелиться и продолжать банкет нового тысячелетия. Он не видел различия между двухтысячным и две тысячи первым: празднуют пышно, как никогда; день сегодня особенный, и трястись на койке в чужой стране нет смысла. Мексика казалась ему липкой и враждебной. Он не знал названия местных денег; пиастры? Ванная оказалась выкрашена в густой красный цвет, по скользящим следам кисти можно было полностью изучить работу маляра; плитка на полу тоже была красной, но вдоль стен чередовалась с белой. Он встал под душ, улыбнулся с трагической признательностью горячей воде, нормальной работе смесителя и кранов. Когда он вышел, Лизонька уже собрала вещи.
– Он требует еще одну двадцатку, – сказала она. – Индейцев терпеть не может. Телефон заблокирован. Надо где-нибудь купить карту местности. Мы едем на корриду. Хочу посмотреть на мужчин. – Она окинула Грабора взглядом так, что ему зачесалось под мышками.
– Мне надо помянуть Бубу, – процедил он. – Отвези меня в Америку. Меня здесь арестуют. – Высморкался. – Выпей памяти своего Баланчина.
– Кого? – растянула она по восходящей.
– Кто у тебя в балете?
– Дети у меня в балете... – сказала Толстая рассеянно. – Мои однояйцевые двойняшки... В их честь построили Торговый Центр. Они так забавно цеплялись друг за друга... И этот ослепительный день под дождем... Что ты привязался ко мне? Я работаю на тебя, говорю тосты. В тебе осталось хоть что-нибудь святое?
Было видно, что за эти несколько секунд она очень устала, что она не в силах плакать или что-либо объяснять.
– Ты привязался ко мне в самолете, научил кривляться, красить волосы, позировать голой... Ты кончил в меня кровью в Бостоне, Грабор, а такого не бывает. Он мне не дал, не захотел. Он всегда был пидором, ему было со мной неинтересно. И умер как все. Оставил завещание восьми мальчикам с шестьдесят девятого года. Каждому по несколько миллионов. Хорошо любить счастливых? А потом... Потом наши дети погибли в автокатастрофе. Ненавижу Вашингтон.
Почему-то в Грабора вселилось такое же усталое безразличие и покой. Он подумал, что если настоящие дети погибли три года назад, то вымышленные погибли сегодня. Ему стало жаль сегодняшней новогодней смерти. Некоторым людям нужно позволять врать в этой жизни, это не дозволено никому, особенно детям и старикам, – но если все мы произошли от женщин, можно простить им что угодно.
– Девочка, а откуда фотографии? – спросил он.
Толстая бросила в него бесформенной влажной подушкой.
– Из журнала. Взяла и сканировала. Из "Таймс". Неужели ты не понимаешь, что я хотела тебе понравиться. Интересничала. Так делают все девочки.
– Извини, я просто не знал. Отвези меня домой, – повторил он и вспомнил, что у них по-прежнему нет дома.
Опять вошла католическая горничная. Ее поздравили с подоспевшими праздниками.
ФРАГМЕНТ 36
Во дворе мотеля стояли коллекционные автомобили. Проржавевший "Джип" времен второй мировой, ценный лишь по причине своей ржавчины и простоты. Два "Студебеккера": "Диктатор" 32-го (здесь все считали, что когда-то он принадлежал Эскобару) и "Президент" (тоже тридцатые), какие-то легковые автомобили, вернее, их останки: наполовину истлевшие от солнца, с выглядывающей из капотов проросшей травой. "Президент Стейт Лендкруизер" 41-го года стоял на четырех сваях, сложенных из кирпичей, в левом углу двора, прямо у гостиничного офиса. Единственный послевоенный "Мерседес" приближался к роскошеству образца; хозяин отполировал его крылья из нержавеющей стали, сменил обшивку в открытом салоне, прицепил новые колеса. Напротив громоздились невероятные деньги, но деньги думали на языке кактусов и пиастров. Владелец пиастров замер в дверях. Высокий, скорее обрюзгший, чем крупный; в черных трусах, линялой майке без рукавов и американской кепке. Мальчик, уменьшенная копия отца, сидел за большим деревянным столом, врытым в землю, держа перед собою автомобильный мотор, блестящий и страшный, как самовар или вырванная внутренность. Он улыбался, радуясь своему каннибализму – такой же круглый, в такой же майке, в такой же кепке, – и протирал механические подробности изделия жирной тряпочкой.
Грабор вышел на улицу и, тяжело дыша, написал губной помадой на заднем стекле автомобиля "Just Married" / "Молодожены".
Мужики дружелюбно вздохнули, сделали пальцами "во".
Толстая вышла на главную, судя по всему, улицу города и повернула налево. Грабор был уверен, что Северные Штаты находятся слева, он помнил, ему подсказывало сердце.
– Она переходит в пятую дорогу, – сказал Грабор. – Это уже наша.
– Не ссы в трусы, – Толстая вела посередине пустой улицы в пригородах Тихуаны. – Это ты перешел в пятую колонну.
О вчерашнем празднике напоминали только пустые пивные бутылки с красными орлами на этикетках, выставленные возле урн и лестниц жилых зданий. На одном из домов лежал гигантского размера Санта Клаус, покрывая собой почти всю крышу. Зацепившись ногами за провода, он свешивал свою бородатую голову с карниза, пластмассово глядя на проезжающих. Разметка дорог все еще оставалась американской, но чувствовалось соседство другого, километрового. Даже океан начинал пахнуть не ветром, а вздернутым травянистым песком континента.
– Грабор, ты не хочешь познакомиться с местными блядьми? – спросила Толстая. – "Ближе к Югу, больше перца".
– Я – не турист. Я хочу к Берте.
– Ты – хорек скрипучий.
Лизонька свернула к океану: он просвечивал из промежутков беленых зданий с криво наклоненными крышами. На улочке, параллельной береговой черте, она остановилась. Такие же белобрысые домики, стволы с посаженными на них круглыми прическами листвы, безлюдие, промелькнувшая в этом безлюдии девочка на велосипеде с красивой щербинкой во рту. Вдоль берега был положен бетон. Прерывистый, стертый колесами поребрик отделял дорогу от такого же обломившегося бетонного пляжа. Они встали следом за темно-синей "Ниссан Сентра" 1991 года с местными номерами, низвергающей из себя пластмассовые коробки и щепотки окурков.
– С Новым годом, – сказал Грабор и пошел ближе к воде.
Два эффектных парня вышли из машины на свет божий, вытащили полуспящую девочку – дочку одного из них. На свете бывают настоящие дочки, подумал Грабор. Отличная мысль, чтобы опохмелиться. Он сел на камень, разглядывая изъеденную стихией мертвую чайку: перья на ней еще оставались, перья никто не ест. Небо сливалось своим цветом с океаном – облака утопали в воде и волны задерживались на небе, – но океан был другим, чужим, иноязычным. Грабор понимал, что он становится жалок без родной земли под ногами.
– Ты видела меня таким беспомощным? – спросил он Лизу. – Ты помнишь Бостон, озеро, Форт-Брэгг? Я был таким когда-нибудь? Это в первый раз. Первый раз у меня такой праздник. Отвези меня в Америку. Я не люблю тут. Лиза, я не люблю латифундистов.
Толстая погладила его по затылку, перерастающему в спортивную кепку; провела пальцем по едва заметному родимому пятну на затылке.
– Смотри, какую мне вещицу подарили, – она разомкнула ладонь с синей пачкой сигарет неизвестного названия. – До Мехико тысячи полторы километров.
ФРАГМЕНТ 37
Очередь обратно в Северную Америку тянулась жестокосердечно, не менее часа. К машине подходили люди в шляпах, с корзинами и белыми пакетами для мусора: они предлагали сушеные красные перцы на переплетенных веревочках, маракасы, сигары, серебряные украшения с бирюзой, кактусовую настойку и шляпы, такие же, как у них на головах. На головах было дороже.
Торговцы с любопытством заглядывали в Лизонькину машину: на ее бюстгальтеры, висящие по углам картины, тыкающиеся друг в друга фен и будильник, на Библию, завернутую во фрагменты белья. Толстая выпорхнула несколько раз наружу с камерой, Грабор вспомнил, что камера скорее всего не работает.
Лизонька продолжала фотографировать и фотографироваться.
– Миллениум! – хихикала она. – Мужчиниум!
Контрольно-пропускной пункт нависал бетонным шестиполосным перпендикуляром бежевого цвета над шоссе. Пограничник кивнул Толстяку, посмотрел на документы Грабора. Грабор расплылся в дружелюбии:
– Рассеянный профессор! Первая премия Дарвина! Кредитная история!
Он протянул водительские права с фотографией Микки Мауса.
Их отправили в отстойник. Они ушли в сторону, припарковались в ожидании дальнейшего расследования вместе с остальными, такими же раздраженными и раздражительными в новогодний день.
Ничего не менялось, люди слонялись между редких людей в униформе, переговаривались и нервно смеялись. Лизонька сходила несколько раз в помещение местного офиса, где был туалет и продавалась газированная вода. По ее словам, Грабору нужно было возвращаться обратно в Мексику. К окошку администрации она даже не подходила.
– Здесь все повязано. Посидишь немного в гостинице, пока я съезжу к Оласкорунским. Могу позвонить бабушке. Или... Как ты ее называешь? Берта?
Граб только сейчас почувствовал оскорбленность своей цыганской крови.
– Мы "только что женились". "Just married". Кто посмеет? Оставь мне денег, Лиза. Уеду в Коста-Рику. Единолично.
Он кивал, разглядывал ситуацию, ему нравилось, что в небе все свинцовее клубятся тучи, что собирается большой дождь, гроза, ливень. Он подошел к самой невзрачной на вид девушке-пограничнице, стал ей что-то объяснять, в основном указывая пальцем на небо. Его документы переходили взад-вперед из рук в руки, Грабор настаивал на своем, он даже в какой-то момент разворошил ее прическу и поцеловал в лоб. Она отстранилась и по-матерински улыбнулась. Он обнял ее, приподнял на руки, вскрикнув на всю заставу:
– Дождик! Начинается дождик! Женились! – Он схватил на прощание ее форменную кепку и засунул себе в карман, втолкнул Толстую на сиденье и рванул с места с первыми грохотами грома. – Хватит, – сказал сквозь зубы. – Мой праздник... Ща бу ховоров в кипиш.
На шлагбауме остановился и потряс перед охранником старой газетой. Тот потряс другой старой газетой, радуясь обрушившемуся на землю дождю. Ударила большая спасительная вода, она размыла границы дня и ночи, воды и суши, женского и мужского: о государственных границах можно было больше не беспокоиться.
ФРАГМЕНТ 38
Великий дождь обрушился на территорию избранного полуострова.
Грабор размышлял о психической пластичности женщин; о том, кто кого может научить врать.
– Что такое человек без индивидуальности? – заговорил Грабор сам с собою. – Без собственного, так сказать, лица... Представляешь, да? Ни шрама, ни бородавки, ни мимики, ни улыбки... По-моему, как раз самое интересное. Яркие личности представлять слишком просто. А здесь: не опишешь, не нарисуешь. Вот главная загадка! Вот! Она-то и движет. Лиза, ты – слишком яркая личность. Хочешь, чтобы я бичевал в Мексике? Хабалка ты, Толстая. Самая настоящая хабалка.
Лиза молчала, пытаясь понять, к чему он клонит.
Грабор прошел в дожде Сан-Диего, переместился вместе с водой до Лос-Анджелеса. Музыку не включали; по сторонам не смотрели: вокруг мелькали мутные огоньки и электрические разряды. Лизонька помалкивала, иногда курила, тут же гасила сигарету в темноту едва ли раскрытой пепельницы. Прошли Тысячу Дубов, когда Грабора подрезал совершенно схематичный в дожде и тьме безобидный "седан". Грабор серебристо зарычал, обошел его и перестроился перед ним. Когда тот начал обгонять снова, неожиданно швырнул ему в лобовое стекло горсть крупных железнодорожных гаек: звон и скрип крушения исчезли в холмах и долах.
– Ты чего? – проснулась Лиза. – За нами послали вертолет. Я видела в кино. Лечись электричеством.
– Я не очень яркая личность, – придумал он продолжение своим мыслям, но свернул на первом же выходе с дороги. – С кем поведешься, от того и наберешься. Я не очень эмоциональный мужчина. Переборщил. Таксисты научили. Бомбы летят, не раздумывая. Солдаты должны оставить эмоции. У меня был товарищ из Пентагона. Поедем к нему.
– Ты эмоциональный мужчина. Ты неумный мужчина. Мальчик, спокойней. Сворачивай. Сюда, Шумахер хренов. Сюда, в глупость.
Они вышли на неосвещенный проселок, Лизонька включила свет в салоне, пытаясь разобрать по карте, где они находятся.
– Вентура. Узенько. Две полосы. Не оборачивайся.
