Погода переменчива, какой часто бывает весною: поочередно с дождем идет мокрый пунктирный снег, поочередно со снегом летят тонкие лучи солнца; одинаковый в течение всего дня ветер все так же одинаково скашивает изливающиеся на землю стихии. По проспекту бесшумно катится трамвайчик, он идет по самой середине улицы, по ветру – яркий снаружи, пустой и полупрозрачный внутри. В салоне несколько пассажиров, осадки застали их врасплох; наверное, поэтому никто не выходит на остановках, и трамвай притормаживает на них совсем зря, долго ждет хоть кого-нибудь, держит двери открытыми, приглашает – нет, пусто. У трамвайного окна на красном обшарпанном сиденье ютится-ежится женщина, объемистый зеленый пакет стоит у нее на коленях – она везет своей подруге пряжу, много мотков пушистой разноцветной пряжи, ее груз очень легкий, ветер мог бы унести такой легкий груз. Она уже почти час едет одна через огромный дневной город, глядит за окно, смотрит на пыль на стеклах – когда она садилась в трамвай, на улицах было сухо, в небесах – ясно, на душе – легко.
Невысокого роста, приятный, хорошо одетый старик, с аккуратно подстриженными седыми висками, выглядывающими из-под берета, присаживается рядом с нею, предварительно спросив разрешения, осторожно снимает очки и, складывая их дужки обеими руками, кладет их на колени, на фалды серой брезентовой куртки. По его поведению заметно, что он хотел бы заговорить о чем-либо с этой девушкой, и сел с нею рядом только по этой причине – но, ах, все никак не может решиться... Он бессмысленно переминает очки в своих, еще мокрых от дождя, пальцах, видимо ожидая полного исчезновения красной отметины на переносице. Наконец он обращается к ней с вопросом, мучившим его все это время: "Извините, пожалуйста, – его голос звучит спокойно, по-домашнему, едва дрожит, – это не вы подходили ко мне с вопросами в юношеском спортивном клубе "Ласточка"?" Девушка оборачивается к нему, она, конечно же, хорошо знает о его присутствии, растерянности, внимательном взгляде; она на секунду напрягает лоб, будто пытается припомнить или хотя бы выдумать вопросы, которые она могла бы задать этому человеку в странной, абсолютно ей неведомой юношеской организации; ей понятно, что незнакомцем найдены ответы на какую-то былую, должно быть, долго мучившую его проблему... А что, если задача была поставлена ему еще в юношестве, причем в этом самом клубе по воспитанию молодежи?
Но у нее ничего не получается, она не может поддержать беседы, вновь задать чьи-то чужие вопросы, получить объяснение, – слишком уж далеки от нее такие понятия, как спортивный клуб, викторины, кружки авиамоделистов, она никак не может связать образ этого человека с юношеством. Наставник? Ветеран? Швейцар у входа? Она вынуждена сдаться. "Кажется, нет. Наверное, вы ошиблись". Она говорит это с неподдельным сожалением, всем своим видом давая понять, что готова выслушать его мысли прямо тут же, не сходя с этого места, но мужчина, почувствовав ее трогательную решительность, говорит: "Да нет, что вы, мы обсудили все с той девушкой еще в тот раз, это ведь сущая мелочь, я уже не помню, в чем, собственно, было дело, и сам хотел спросить вас об этом. Вежливо кашлянув, замолкает. – Неужели я перепутал? Действительно, не вы?" Та вздыхает, отворачивается, инцидент, судя по всему, исчерпан; всматривается в город – еще ехать да ехать.
"Вы не композитор? – только с формальной точки зрения может показаться, что старик навязчив, он не просто пытается продолжить разговор, а сверкает догадками, проявляет участие, готов помочь, например предложить ей слова какой-нибудь удивительной песни, если соседка и впрямь окажется композитором. – Вы все время барабаните пальцами по обивке. Ищете новый мотив?" Очередное предположение мужчины приводит даму чуть ли не в восторг, она неожиданно начинает смеяться, будто тот затронул самую легкую и безболезненную для нее тему, в ее смехе нельзя найти никакой подоплеки, это не игра, не выход накопившегося за день напряжения, это – просто смех. Весело и старику. Он и сам не знает, как это ему удалось так чудесно рассмешить собеседницу, но ее безукоризненный хохот передается и ему, он подхватывает его мелодию; они смеются вместе, широко, громко, изгибаются, иногда стукаясь головами о спинки стоящих впереди кресел. Их веселье заразительно, оно привлекает внимание всех находящихся в трамвае людей; эти, немногие, мило оглядываются на счастливую пару, улыбаются ей в ответ, отмечая про себя необычную для тусклого, полуживого города и плохого времени года строгую возвышенную красоту их попутчицы. Она действительно красива, естественна в каждом своем жесте, улыбке, выражении глаз; в общем, что-то неуловимое делает ее по-настоящему привлекательной; может быть, это опыт предыдущих поколений, порода и хм... Она просто хороша собой. Просто хороша. Ладно?
К сожалению, хохочущий рядом с нею старик воспринимается пассажирами не иначе как недоразумение, случайность, выскочка, занявший совершенно не свое место в жизни; в лучшем случае – он родственник или даже, что совсем уж вряд ли, отец, но нет, нет – слишком уж насторожен, слишком уж следит за собою, смеху воли не дает, старается понравиться, не переборщить. Он все еще продолжает смеяться, устремленный куда-то в пустоту салона, когда вновь слышит ее приветливый, но не лишенный лукавства голос: "А я ведь разгадала вас; не хитрите больше..." Он так и замирает на вздохе, вздрагивает, проглатывает готовящийся смешок, не смеет повернуться некоторое время, а когда наконец поворачивается, оказывается бледен, подчеркнуто стар, зачем-то трогает губы, свой далеко не идеально выбритый подбородок, в его глазах мелькает что-то жалкое, чуть ли не отчаяние. Он молчит, ему кажется, что теперь он разоблачен, повергнут, еще минута – и ему уже не останется смысла жить. "Я разгадала вас. Вы хотите со мной познакомиться". Старик ждет, что за этими словами последуют другие, разумные, страшные, но девушка с ласковой методичностью называет ему свое имя, коротко касается родителей, сообщает о длительном сроке замужества, о вполне вероятном таланте ее ребенка и уже в конце рассказывает о своей профессии, месте работы; она историк.
"Удивительно... удивительно... – незнакомец пришептывает, покачивая головой в такт ее речи, глядит куда-то в пол, – удивительно... – он повторяет это слово опять и опять, хотя в действительности рассказ девушки ничем не примечателен, все очень просто в ее жизни, очень правильно, лучшего пока и не пожелаешь. При появлении последней своей мысли старик с некоторой удрученностью вновь вступает в беседу, быстрым шепотом, тоном возмущения и приказа, декламационно сотрясая рукой: – И вы никогда, никогда не мечтали отсюда уехать? вы остаетесь здесь из-за своей семьи? из-за любви к Родине?" Он заранее знает ее ответ и от этого знания становится еще сумрачнее, смотрит за стекла в город, на улицы, дома, изредка встречающиеся по пути революционные памятники, которых уже почти не видно в пелене падающей с неба воды. Но девушка будто бы и не слышит этого, по мнению старика, рокового вопроса; она все говорит и говорит, прижимаясь к своему свертку, – обнимает его, поглаживает ладонями; рассказывает о всех трудностях, должно быть возникающих теперь между ними.
О муже, о ребенке, которых она никогда не сумеет разлюбить, о путевке на юг, приобретенной ею с большими сложностями, и что же теперь делать с этим югом, отпуском, ведь так хотелось развеяться, отдохнуть, пожить около моря в каком-нибудь тихом поселке. И старик забывает о беде, подлости, снегопаде, расстается с пронзительной и, может быть, бесполезной темой заграницы, успокаивается, решив, что и в жизни этой женщины, и в его жизни все нормально, что любви и простого уюта может вполне хватить на каждого...
"А ведь вы меня неправильно поняли, Наташенька. Дело вовсе не во мне. И даже не в тех вопросах, заданных мне вами когда-то. Я бы всерьез хотел поговорить о моем сыне... – Хотя направление разговора переменилось, и все происходящее, по всей вероятности, стало гораздо яснее, девушка сохраняет прежнее выражение внимательной симпатии в глазах. – Вы должны меня выслушать, пока еще есть время. Понимаете, мой сын... он удивительно интересный, глубоко образованный человек, импозантный, пользующийся успехом у сверстниц, но, боже мой, как он неприспособлен, робок в жизни. Девушки просто льнут к нему, и я даже подумываю о самом страшном... Однако он совсем не интересуется ими..." Она слушает все это так же прилежно, как и в первые минуты разговора; теперь, когда многое наконец встало на свои места, она ощущает, быть может, скуку или усталость, но никак не показывает этого, тем более рассказ старика о его замечательном сыне становится все интересней и интересней, в какой-то момент она с ужасом понимает, что случившееся с ней сватовство и сводничество на самом деле вовсе не лишены оснований, история попутчика настолько поразительна, что она уже допускает свое участие в ней. Она борется только сама с собой, когда с холодным недоумением вопрошает: "И что же, вы хотите, чтобы я стала его репетитором, педагогом? Ведь я старше его по крайней мере на пятнадцать лет". Но старик увлечен, – наконец-то он нашел лучший выход, он настолько ясно видит спасительные перемены, которые должны произойти в судьбах его детей (а Наталья для него уже дочь, иначе и быть не может), что сейчас он просто кричит об этом: "Вы сами все увидите, сами поймете, пойдемте скорее, да скорее же вы, давайте сумку!"
Впрочем, страсти утихают после того, как странная пара оказывается на улице, в какой-то местности, заполненной преимущественно деревянными домами и бараками. Глиняная дорога размыта, идти очень скользко, женщина к тому же на каблуках. Они выходят, непривычно поддерживая за руку друг друга, на безбрежный, сырой путь, и мужчина здесь вряд ли способен служить надежной опорой своей даме. Рядом с ней он слишком мал ростом, неустойчив, зыбок, его попытки выбрать наиболее подходящие для шагов места всегда неудачны, он старательно тянется носком ботинка до какой-нибудь досочки, кирпича, да никак не может дотянуться. Здесь, на улице, он уже не так уверен в себе, как прежде, когда они практически выпорхнули из трамвая. Он извиняется перед девушкой за эту гадкую, бессовестную погоду, вспоминает что-то о предупреждениях, переданных по радио еще вчера днем, и вдруг, чуть ли не шаркая ножкой, что особенно нелепо в грязи, осмеливается предложить ей свой берет, – действительно, у нее ни зонтика, ни шляпы. Он протягивает ей свой мокрый, бесформенный головной убор, и через мгновение тот превращается в какую-то мягкую, тряпочную миску, выставленную под дождем. И девушка смотрит на этот игрушечный предметик в его руках, и на его руки, и на его лицо, перепуганное, худое, все еще не верящее, что она пошла с ним вместе куда-то, отреклась...
"Что мы с вами наделали, что же мы с вами наделали, я ведь совсем не знаю, куда идти". Ей хочется взять инициативу на себя, помочь, не дать старику поскользнуться, простыть – ведь теперь необходимо отвести его домой, напоить чаем... Но тот, сообразив, что эта часть города совсем девушке незнакома, страшна и она бог весть что может теперь подумать и о нем и о его сыне, начинает подробно объяснять своей будущей невестке их местоположение, перечисляет названия улиц, расположенных неподалеку, доказывает, что они находятся сейчас в пределах досягаемости от центра и он привел ее во вполне приличный микрорайон; это вовсе не трущобы, не окраина, и ее подруга живет буквально пару трамвайных остановок назад от той, на которой они вышли. "Вот и все!" – игриво, неуклюже, интонацией, которой обычно разговаривают с детьми, он сообщает ей о прибытии. Ему показалось забавным, что девушка, немного обогнавшая его и бесстрашно ступающая теперь напрямик по лужам, волоча его за собой следом, не узнала своего нового жилища.
Двухэтажное, по всей видимости недавно вновь оштукатуренное здание времен хрущевской застройки, с неразбитыми водостоками и палисадником во дворе, встречает их рядами квадратных, гостеприимных, хоть и занавешенных, окон. "Нам на первый". Подъезд в доме только один, лестничная клетка богата половиками на дощатом полу около каждой двери.
Внутри, в квартире так же уютно, подметено, вполне обычная, земная обстановка. Несколько замешкавшись в прихожей, они проникают в единственную, просторную, светлую даже в вечернее время, комнату без картин и фотографий на стенах. Машинально садятся куда пришлось, осматриваются, причем осматривается и хозяин: наследили, посередине комнаты тянутся мокрые следы их ног, большие и поменьше, вперемежку друг с другом, а потом расходятся по своим местам. "Слушайте, а что же мне теперь со своей пряжей делать? – Зеленый кулек стоит, горбато прислоненный к дверному стояку, яркий, как предательское напоминание. – Меня же ждут; вы знаете, – она виновато морщится, – мне, наверное, скоро придется уехать. – Старик тоже с недоверием и обидой взирает на этот кулек, словно и не тащил его у себя под мышкой несколько минут назад: – Я ведь все-таки направлялась по делу, у меня подруга... она вяжет очень хорошо..." – "Вы вообще думаете, о чем говорите?! – старик выдерживает многозначительную паузу, после чего, действительно, о многом приходится задуматься. – Мой мальчик должен подойти с минуты на минуту... Неужели вам не ясно, что он тут же доставит ваш пакет по любому адресу?" Женщина вздыхает, поудобней устраивается в кресле, разглядывает несколько блестящих вещей на журнальном столике: "Извините, я как-то сразу не сообразила". Однако старикан уже ласков – да что вы, при чем тут извинения, просто мой сын еще не подошел, он много, очень много работает. Мужчина забирает с кровати ворох своей одежды и, уходя на кухню переодеваться, молча, даже торжественно укрывает ее колени маленьким одеялом. Впрочем, через секунду, так и не переодевшись, он вбегает обратно в комнату, застывает, восхищенный нарядами и украшениями, поблескивающими на ключицах его новообретенной дочери. "Он сейчас явится", – словно в подтверждение своих слов, старик указывает на висящий на спинке стула и явно принадлежащий какому-то молодому человеку модный мужской костюм. Не совсем понятно, как эти слова могут быть связаны с присутствием в комнате костюма, но девушка отмечает про себя, что у молодого человека, должно быть, хороший вкус, хотя до сих пор испытывает волнение в преддверии встречи. Еще с полчаса они обсуждают странности характера жениха, представляют себе его изумление и радость, когда, вернувшись с работы, он найдет в своем доме свою прекрасную повелительницу, но, собственно, еще до начала просмотра фотографий (старик решает представить ей свое не слишком фотогеничное, по его словам, чадо хотя бы таким образом) женщине уже окончательно ясно, что, конечно, никакого сына у старика нет, да и быть не может, и самое интересное в этом открытии, что именно так все и должно быть, такова природа вещей. Эта уверенность полностью оберегает ее от жалости и фальши, она с любопытством рассматривает снимки, предложенные ей стариком. Фотографий много, попадаются и цветные. На них, действительно, запечатлен приятный юноша во всевозможных ракурсах, и его лицо ей несомненно хорошо знакомо, – только вот никак нельзя вспомнить, где она с ним раньше встречалась, может быть, видела в кино? на сцене? Но разговор все продолжается и продолжается, когда все фотографии тщательно просмотрены и обсуждены, собеседники переходят к толстой кипе журналов, лежащих у столика прямо на полу, делятся мнениями об увиденном, сверяют свои пристрастия – смотрите, смотрите, как хорошо! Перед их взорами мелькают репродукции старых картин, пейзажи социалистических строек, далеких рек, о сыне давно уже не говорится ни слова, будто бы их план отменился, рассыпался. Когда на дворе темнеет, старик включает электричество и серьезно, совсем по-другому, чем днем, смотрит на женщину, пока наконец не произносит: "У вас удивительные, просто удивительные глаза. Они сверкают у вас, как лучи солнца, как бриллианты". И женщина улыбается ему в ответ, не замечая ни пошлости его слов, ни нелепости своего положения, потому что то, что он сейчас сказал, и есть самое главное, единственное, что прекрасно понятно им обоим, то самое важное, что вообще в этой истории можно в конце концов сказать.
Следующий рассказ
|
