С пологих, ярко заснеженных пригородных холмов татарские дети скатываются к реке на санках. Они ложатся на деревянный, крашеный, иногда обитый материей, верх и со стремительным шорохом спускаются в долину, раскинув в стороны, на манер самолета, свои короткие руки. Все склоны пестрят их чудной разновозрастной одеждой, издалека дети похожи на занятых только своим делом, расхрабрившихся от скорой весны воробьев. Спешат куда-то и кто куда, одергивают друг друга, собираются в группы, вновь разбредаются по одному. Высокое пустое небо, раскинутое над ними, недосягаемо и мало интересует их, как, собственно, материки и страны из учебника географии: а зачем вспоминать об этом – ведь и так хорошо, всем весело. Их санки доезжают в большинстве до подножия горок и останавливаются там на ровном месте, часто смельчаки переворачиваются и летят кувырком, задев за какой-нибудь бугор или трамплинчик, и только самые расчетливые или просто счастливые могут достигнуть речного берега, опередив соперников на внушительное расстояние.
Один из таких победителей, совсем еще малолетний ребенок, неожиданно оказавшийся у самой береговой черты, ворвавшись с разгону в голые, торчащие изломанными рядами тальниковые заросли, смущенно глядит на товарищей, оставленных где-то на вершине горы, проводит несколько раз рукавом по сырому носу и, верно поленившись подниматься обратно, продирается к реке, отчаянно раздвигая локтями скользкие тальниковые прутья. Выходит на лед и направляется через реку, волоча за собой безжизненные, перевернувшиеся на бок санки. Мартовский, подтаявший, а сейчас опять замерзший снеговой наст без труда удерживает этого маленького пешехода, и он, вдохновленный легкостью передвижения, идет куда-то, куда его еще не водили, – в лес.
Сосновая просека открывается его взору сразу же у противоположного берега, там, где река поворачивает к заводскому поселку, и он решает идти именно на просвет деревьев, догадавшись, что в дальнейшем по свободной местности шагать будет куда удобнее, чем напрямик в сугробы. Напоследок мальчик еще раз оборачивается на дальние снеговые горы и на своих малолетних товарищей, но, заметив, что там в его отсутствие все продолжается, как и было, без сожаления идет вперед, все дальше. Преодолев несколько низких угловатых торосов, расколотых о береговые глыбы, он наконец выходит на опушку леса, поскрипывающую корабельными соснами. Он поднимает голову в тесной, завязанной на мертвый узел, шапчонке, и бесконечно большие, лоснящиеся чешуей деревья осторожно раскачиваются перед ним от легкого, живущего, наверное, только в небе, ветра. Но ни деревья, ни другие громады ландшафта совсем не внушают страха этому ребенку, хотя он видит их так близко впервые. Отыскав среди нетоптаных снежных залежей чью-то старую, чудом сохранившуюся тропинку, он углубляется в сумеречные, пахнущие праздником и выстуженным чуланом чащи, но идет настолько уверенно и бездумно, что лес принимает его за своего самого обыкновенного жильца. Ни одна птица не выпархивает из древесных крон, ни один волк не изменяет своей дороги, не почувствовав в приближении этого человека ни опасности, ни добычи.
Впрочем, он еще и не человек, этот маленький татарский мальчик, его принимают здесь за своего потому, что он, как и многие обитатели леса, совсем недавно родился: животные понимают, что в его вторжении нет никакой, и тем более агрессивной, цели, что он идет куда-то лишь потому, что ему пока что не холодно, а любопытство, направляющее его шаги, знакомо и зверью. Отсыревший, немного впалый у стволов сосен, снежный покров усеян мелким древесным сором, – снегопады задерживаются здесь ненадолго, зацепившись на хищных, крепко сомкнутых хвойных лапах; солнечный свет проникает в низину, преломляясь сквозь этот синий навес, и ровно рассеивается на воздухе лишь для того, чтобы подчеркнуть его спокойствие, показать редкие наплывы и дрожь, возникающие иногда от падения шишек, от вздоха старости какой-нибудь умирающей сосны. И мальчик идет в этом тихом дневном освещении, и его деревенская одежда ничуть не выделяется из привычного для зимы лесного однообразия, вот только санки с сиденьем из желтых реек, только они слишком яркие на этом фоне. Он так и катит их за собою, и они иногда нагоняют его при рывке, стукаясь о пришитые задники его валенок. Наблюдая со стороны, можно решить, что мальчик выполняет в этом лесу какое-то загадочное, известное только ему и его наставнику, поручение: несет письмо или передачу съестного для лесника; он идет так хорошо, так непринужденно, будто наверняка знает, что где-то в глуши его ждут и встретят, ему и в голову не приходит, что такой встречи может и не произойти – раньше ведь такого и не было. Поэтому пока он совсем не вспоминает о доме, о родных и, уж конечно, не думает о многочисленных и, как это всегда бывает в детстве, безразличных, едва знакомых ему друзьях. Татарчонку почему-то нравится идти по снегу среди кустарников, деревьев, пней: пожалуй, нельзя даже сказать, что им движет любопытство, – просто здесь оказалось лучше, чем с детьми на горках, только и всего.
Он многое понимает, когда выбирает себе путь: огибает темный, ощетинившийся сучьями бурелома овраг: дойдя до просторного, полностью лишенного растительности природного склона, ложится на санки, уж это он умеет, и вновь летит вниз, подставляя теплому весеннему ветру свое крепенькое лицо. Он не догадывается, что остался совсем один и его сейчас никто не видит, когда, совершив свой очередной скоростной спуск, с гордостью оглядывается на дикие, сливающиеся с линией горизонта горы: он ведь опять уехал дальше всех, дальше всех. Ребенок прав, и он чувствует эту правду. Совершенно неважно, что никто не соревнуется с ним, главное, что он мчался сейчас быстрее любого своего возможного бега, быстрее себя самого. Он уж было собирается подниматься обратно на гору, но неожиданно вновь натыкается на свою, недавно потерянную, тропинку. На этот раз колея проходит по какой-то проталине, на которой четко видны следы продолговатых, сильно разрыхливших когтями ее поверхность лап. Наверное, ребенок тихонько радуется этой своей находке и продолжает идти, стараясь ставить ногу след в след. Тропа плутает по сырой, залитой мягким вечерним солнцем лощине. Изредка останавливаясь у бесформенных, кем-то раскопанных земляных куч, полных развороченных прелых листьев и огрызков кореньев, ребенок вспоминает, что видел такие листья осенью, когда еще не было снега; морщится, увидев черную, еще дымящуюся лепешку звериного помета: должно быть, здесь ходила Сонька, их старая молчаливая корова. Татарчонку кажется, что он вот-вот услышит глуховатый, скоблящий звук ее болтающегося на шее колокольчика, и хотя ничего не слышно, тишина не вызывает в душе мальчика ни малейшего беспокойства. В лесу, как всегда, тихо, и ничто не изменяется в этой тишине: все так же шуршат по снегу железные полозья санок, поскрипывает под пимами снег.
Пока еще бодро, не догадываясь об отчаянности своего положения, мальчик следует избранному пути и незаметно для себя вновь проникает в чащу; оказывается в скоплении тесно стоящих друг от друга деревьев; долго стоит у заломленной, чуть ли не с корнем вырванной, рябины, инстинктивно обрывая и запихивая в рот горсти сморщенных рыжих ягод, пока вдруг не ощущает на себе чьего-то дикого, явно сосредоточенного лишь на нем одном, затянувшегося взгляда из-за ветвей. Это филин. Неизвестно откуда взявшийся среди бела дня, на огромном, накрепко впившемся корнями в землю сухостое, он сидит, схватившись хищными лапами за короткий древесный отросток, низко, всего пару метров от земли. Сонный, пустой, разбуженный случайной теплынью, он тяжело и плоско смотрит на татарчонка, и тот, съежившись, словно какой-то скуластый карлик, тоже смотрит ему в глаза, воровато заглатывая комки перезрелой рябины. Мальчик не знает, что это такое и зачем это здесь находится, так близко от него самого: сидит и царствует, так черно, неожиданно затеняя своим контуром от взора путешественника весь остальной мир.
Большая, нелепая, похожая на приколоченный к ветке деревянный истукан, птица никак не реагирует на появление перед ней столь же странного затрепанного существа, не меняет выражения глаз, но и не закрывает их, видимо считая свое возвращение в забытье преждевременным. Мальчик тоже никак не может решить, что же ему подумать об этом явлении, да и кто же это все-таки, если долго и внимательно смотрит на него и на его детские санки? Он переминается с ноги па ногу; беззвучно дышит, чуть приоткрыв круглый обветренный рот в налете какой-то съедобной грязи, и, вдруг сорвавшись в неведомые глубины ясного, абсолютно непредсказуемого прозрения, четко, удивительно безошибочно говорит самому себе: это мой отец... это и есть мой отец... он всегда наблюдает за мною... вот и сейчас... здесь, совсем рядом... Он опять и опять повторяет эту спасительную бессмыслицу, не в силах проглотить мерзлую кашу горьких, вязнущих во рту ягод, и, уже захлебываясь от рыданий, от первых страшных слез одиночества и счастья, почти не слышит испуганного рывка крыльев; не видит зловещей тени, взметнувшейся к гаснущим небесам, поднимаясь все выше и выше над тайгой, холмами, равнинами, уходя куда-то вдаль, на север, в безлюдность, где, может быть, до сих пор сохраняя свой заброшенный покой, скрывают тайны жизни и смерти других людей опустелые лагеря Инты, Кожвы и Каджерома, и лишь иногда одинокий дымок охотника или старовера пробивается по стволам сосен к вершинам, тут же теряясь в живом океане бескрайних лесов.
Следующий рассказ
|
