По зеленому косогору, утыканному короткими деревами, мы бежали не оглядываясь, свободно дыша. Топот преследователей давно стих, но мы продолжали свой беспризорный бег, иногда переговариваясь обрывочными репликами: "Зря мы Элку бросили!" – "Угу". – "Нам не в ту сторону!" – "Угу".
Лес, действительно, становился все более непонятным, темным. – "Тайга началась!" – "Угу". На каком-то шаге нам пришлось остановиться, чтобы выбрать новое направление, – тут же мы злобно поссорились и с хрустом разошлись друг от друга. В общем-то побежали мы так же разобщенно, не сговариваясь, каждый по отдельности почувствовал, что дело пахнет керосином и любое промедление равно тому, что нас просто "возьмут-повяжут". Я сразу рванул к лесу, Грабор попытался воспользоваться такси, лязгнул дверцей с криком "руку прищемлю", заткнул все пробки и видел, как к остановке стекаются преследователи, объясняют друг другу, что случилось, стучат крупными пальцами по ветровому стеклу. Он еще посидел немного, безучастно отзываясь на шутки водителя; потом выскочил наружу и, деловито оборвав с себя руки официальных граждан, побежал следом за мной – о спорт, ты мир!
Не думаю, что за нами была организована погоня, – самое большее, что они могли сделать, это перекрыть шоссейный путь в город, но мы все равно бежали, хотя бы ради страховки, а может быть, и для некой телесной радости – рвать траву стремительным корпусом, стучать башмаками по тугой и где-то внутри полой земле, – беги себе да беги навстречу времени и марсианским пространствам. Лес был пуст, мир здесь продолжался без людей, природа уже распустилась, распоясалась, начала покрываться пылью. Охотники и собиратели ягод занимаются в это время года обычным городским трудом на фабриках и в конторах, починяют свои личные автомобили, дарят женам ситцевые платья в цветах.
В лес они входят значительно позже, стремясь к холодным туманам и тусклым взглядам животных, к философии увядания и расслабленной тишине. А пока молва пугает горожанина почти смертельным энцефалитом, березовый сок уже отошел и вешние воды поднялись к небу – наступила любимейшая пора побега из тюрем. По телевидению и радио непрестанно передают сводки о приметах беглецов, по экранам мелькают хмурые фото в профиль и анфас, на дорогах – проверки, собаки обнюхивают чемоданы отъезжающих. Но жиганы тем временем блукают по лесостепи, пережевывая в губах горькую сломанную травинку; вынюхивают заброшенные хижины, спят где-нибудь на мохнатых болотных кочках, смотрят свои невнятные звериные сны, в забытьи напевая извечное "я себя одной надеждой тешу", и лишь иногда выбегают на проселок в сморщенных бабьих платках, голося вдогонку крестьянской подводе.
– Смотри-ка, паровоз идет! – Мы увидели его сверху движущимся среди березовых стволов. Он шел, неторопливо перебирая шпалы, урчал с особенной трудовой сытостью. Сбегая с горы уверенным боковым шагом, Грабор недоверчиво оглядел местность. Вдоль дороги ютились глинобитные хижины, на плетнях погромыхивало годами сохнущее белье. Даже речка есть! Она жалобно блистала под жердочным мостиком и, казалось, текла и туда и обратно. Нужно было узнать, в какой стороне находится город.
– Он там! – махнул рукой веселый цыганский дядька, и от его взмаха повеяло соленым теплом и свежим самогоном. – Часа через два будете.
И мы потопали, доверяясь его дружеским словам. Внутренний восторг не находил достойного выхода – хотелось свистеть, пиная камни или хотя бы картонные коробки. Нас окружали рябые ландшафты бестолкового пригорода; красные от латеритного выветривания почвы, когда-то бывшие неприступным гранитом, к времени нашего посещения стали вязкими и кишели личинками могильных жуков и бабочек. Наступал час сушняка и болезненного голода, – овощи еще не поспели, цветы на картофельных полях вызывали досаду и даже отвращение. Хотелось попросить у местного населения хоть хлеба, хоть квасу с огурцом – подойти и встать смиренным иноком, улыбаясь нежной славянской улыбкой, – "здравствуй, матушка, это я, твой далекий неверный сын..." Но поблизости никого не было, хорошо, что отыскалась засыпанная опилками колонка и мы открыли под ее водами свои безбожные рыбьи рты. "Элку, наверное, отпустят, она замуж собралась". – "Как бы ты сам не стал ее мужем..."
Хотя она и вправду была ни при чем, а просто с некоторых пор стала добрым наблюдателем нашего хулиганства – могла в два счета за компанию уехать в соседний город, залезть на чужой балкон по приставленным ригелям; да что угодно – хотите – буду молчать, хотите – смеяться. Хотя то, что мы дойдем до города, для нас обоих представлялось сомнительным – существование такого внезапного мира, как только что нами открытый; и то, что мы в течение своей жизни могли так и не попасть сюда, наводило на мысль о совершенно иных землях, о Палестине например.
Грунт осыпался, опускался все ниже, вместе с ним уходили в землю утлые построечки, сараюшки. Кое-где образовывались болота – люди кидали на них доски, ходили друг к другу, пока те не затонут от всасывающего, жадно звучащего ила. Велосипедные колеса, опилки и чурбаны, ощипанные с куриц перья и полуистлевшие фуфайки – да, низинка цвела и грустно завидовала небесам. Некоторые дома, по воле случая установленные на каменных породах, возвышались над всеобщей голытьбой, удерживали террасы на раскоряченных слоновьих стояках; к вечеру заводили патефоны или просто выпускали обывателя постоять у перилец, поплевать вниз, украдкой провожая взором заходящее солнце. Народ тут проживал самый разнообразный: старушки, забывшие свое христианское детство; железнодорожные рабочие в целлофановых пакетах на голове; дачники среднего сословия, лелеющие своих хрюлей; деклассированные мудрецы, в юности цитировавшие Шпенглера, а теперь кричащие гордым петухом поутру, – обида и простосердечие мирно соседствовали друг с другом, делились папиросами, мутно глядели на поезда.
Поистине удивительное течение нашей юности вынесло нас тем июньским вечером в цветущую долину покоя и нищеты, и мы пошли к ее райскому воздуху, как в любовь, в сон, в теплый шелест. Мы улыбнулись яркими улыбками беглых каторжников альпийским лугам и вавилонским помойкам, словно получили наконец в подарок новую единственную родину, о которой, видно, помнили, да забыли. Победа в неравном бою, страшное преступление или неосторожное слово – то, что оставалось за нашими плечами, было абсолютно безразлично, лишь олимпийское счастье нашкодившего, пленительная ненужность спасения... такая мелочь – вот что в первый раз помогло ощутить нам свою принадлежность ко всему миру. Идущий по рельсам, спустившийся с гор, вспомнишь ли обетованную землю в недалеком пригороде, в которой никогда не сумеешь остаться, в которой бродят цветные собаки и хрипло поют любимый шлягер румяные девушки, влюбленные в каждого прохожего и беглеца?
Уже наступила осень, когда мы наконец собрались посетить нашу заветную Палестину. Перешли вброд речку, миновали целину, поднялись на огромный спортивный трамплин, содрогаясь от ветра, господствующего в вышине. Траектория нашего июньского бега открылась как на ладони: долина – с овчинку, город – столпотворение труб. Поминутно передавая из рук в руки литровую бутыль, мы цыганили горькую рябиновую настойку. "Нужно было морозов подождать, она б рассахарилась". – "Угу, нужно было". – "А в небе-то зима уже, холодно". – "Угу, мороз".
Но внизу осень все продолжалась и продолжалась – равнинные жители, засыпая, мы надеялись увидеть утром снег, а новый день был еще ярче прежнего. Необъятные запасы ранеток и рябин, вызывающее тоску изобилие, неприличная роскошь флоры – когда же все это кончится? Мы стояли на вершине иллюзорно шаткого спортивного сооружения, и страхи летающих лыжников вселялись в нас. "Наверное, они от отчаяния прыгают". – "Угу". – "А в шашки интереснее играть..."
Но вовсе не страх высоты и возможного падения тревожил меня в будке этого знаменитого сибирского трамплина, – внизу шумно шевелились деревья, какая-то птица, наверное ястреб, вела непонятный пространственный поединок с вороной, догоняла ее и вдруг уходила вбок, падала в лес и опять поднималась, но теперь уже спасаясь преследования, – примерно с такой же логикой дерутся коты, смотрят в разные стороны, наскакивают друг на друга, чтобы через секунду принять положение полнейшего отсутствия, замяукать на какую-нибудь отвлеченную житейскую тему... Нет, не страх высоты, не сознание собственной невесомости по отношению к прочности лежачих каменных глыб и строений, а обыкновенное беспокойство возвышения, возможности видеть все перелеты и переползания в живом мире, невзрачные крыши моей родины и ее бесшабашную разбросанность, все эти столбы, сосны, усталые пашни и железнодорожные насыпи; кладбище, осторожно подбирающееся к поселку, и оранжевые жилеты ремонтников, постукивающих по рельсам гулкими металлическими костылями; пеструю от опавших листьев землю; воду, уходящую в ее глубины до следующей весны: все эти забытые ландшафты, в которые я вбежал когда-то уверенно и беззаботно, перешел их остывающие холмы, не останавливаясь ни на минуту, и, быть может, ощутил себя веселым хозяином на этом немыслимом празднике жизни, словно мой бег вечен, а голос велик...
Следующий рассказ
|
