Наверное, рядом располагались лесопильня или аэродром. Непонятно, в какой стороне, но за лесом или в лесу постоянно воспроизводились рабочие звуки моторов. То стихая, то явственно приближаясь, они успокаивали Грабора надеждой на близкое присутствие человека. Он не спешил поделиться этой надеждой со своей спутницей. Она в эти минуты не хотела видеть никого, кроме него – Грабора, и сейчас нарочно путала дорогу по бурелому в ожидании рассвета. Он привык не вмешиваться. Она научилась потворствовать лишь нескольким своим желаниям, двум или трем, навсегда выделив их из всего спектра. Она была тверда в этом навыке. Иногда Грабор приобнимал ее на ходу, подбадривал, хотя она в этом не нуждалась. Ему нравилось, что ее блузка до сих пор пахнет утюгом и крахмалом. Она сказала:
– Там жил человек, родственник, в одной из деревень около аэродрома. Человек с заячьей губой. Когда приходили люди, он всегда прятался за печку.
– Я знаю, – ответил Грабор. – Это двести километров отсюда, мы никогда не сможем...
– Там уже другое название, – она оступилась, попав ногой на горб поваленного дерева.
Он успел перехватить ее руку и подумал: "Нет, запах не мог сохраняться так долго. Я вспоминаю другую женщину".
Механический шум исчез и теперь были слышны лишь шорохи листьев у них под ногами.
– Дай мне ключи от квартиры, мне будет спокойнее. Мне сейчас очень надо.
Грабор удивился. Юбка у нее была без карманов, а сумку уже давно нес он сам. Он вынул ключи, скрепленные стальным колечком. Один большой, словно от сейфа; другой поменьше – английский. Он увидел среди них и другой ключ, которого не замечал раньше.
– Это от чемодана?
Они рассмеялись.
– Да, это от чемодана, – она смеялась громче Грабора. – От чемодана в Клайпеде. О ужас!
Потом вновь посерьезнела, зажала ключи в левой ладони, а правой стала похлопывать по стволам деревьев.
– У него была заячья губа, и он работал на фарфоровом заводе. Жил у родителей, кормил всю семью. Они отбирали у него деньги, потому что он был урод. Он был не нужен никакой женщине на свете. Другое дело ребенок. Я была ребенок и стала его женщиной. Может, подожжем траву?
Грабор не согласился, и тут же в просвете между деревьями показалось шоссе.
– Ты действительно знаешь, куда идешь, – сказал он безрадостно.
Они сели у обочины. Грабор последовательно разбил о коленку и очистил два рыжих куриных яйца вкрутую.
– Соли нет. Я тоже ребенок.
Они отдыхали, лежа на теплом асфальтовом шоссе, вслушиваясь в его глубину.
– Пойдем, они уже едут.
Скатившись обратно вместе с девушкой в траву, он притянул ее к себе; внимательно глядя в глаза, снял через ноги юбку. Сел на корточки, ткнулся головою в живот, уронил ее и замер только тогда, когда почти вся колонна военных грузовиков прошла мимо. Оставались зеленые "Уралы" с громыхающими прицепами, они везли лес.
– Ты не орала?
Машины прошли мимо, оставив за собой бензиновый хвост. Никто из них не был уверен, что за это бесконечное время не проболтался.
Девушка долго сидела на земле: то ли на своей юбке, то ли на другом куске материи. Она сидела, раскорячив свои ноги и зажав обеими руками свою щель. Он положил свою руку поверх ее рук и нащупал все те же ключи в ее пальцах. Она их не выпускала ни на минуту.
– Ты до сих пор боишься, что я тебя обворую?
– Я никогда никому не давала себя целовать. Остальное – пожалуйста. Я никогда не целуюсь.
В ее голосе мешались обида и грубость, и Грабор пожалел, что повел себя с нею слишком резко.
– Как хочешь, – сказал он. – Двести километров.
Она сидела, не меняя позы.
Она сказала:
– Он был пьяница, тихий и добрый пьяница. Он всегда выглядывал из-за печки, когда я приходила к ним. Он закрывал себя руками. Мы решили подарить ему желтую рубашку, но его отец все равно ее у него отобрал. Миша знал, что рубашку у него отберут, и сказал об этом, когда мы ее дарили.
Она поднялась, быстро оделась, почти не отряхая с себя лесного сора.
– Нужно идти к людям. Ты наверно-хочешь-спать, – сказала она приветливо. – Я привыкла спать только дома, – и в доказательство погремела бессмысленными ключами.
До восхода оставалось часа три-четыре, будить людей глубокой ночью они бы не решились.
На траву начала выпадать роса, и Грабор предложил идти по дороге.
– Через сорок минут здесь должна пройти другая машина, – сказал он.
– Мне это уже неинтересно.
Грабор обернулся, почти по-отечески отряхнул траву и листья с ее одежды.
Улыбнулась.
– Пойдем скорее, холодно, – согласилась она и незаметно опустила связку ключей в сумку за его спиною.
– А я прыгала-скакала, себе ноженьку сломала, – отчетливо выговорила она слова считалки, продолжая идти рядом с Грабором, ровно, нога в ногу.
– Человек – несовершенное существо, – было непонятно, шутит он или говорит всерьез. – Человеку не нравится, что его память помнит. Слишком много лишнего, и ничего...
Он думал о женщине, от которой когда-то пахло утюгом и крахмалом. Он не знал и не помнил, о ком конкретно думает. Ему не нравилась эта пропасть между воспоминанием и отсутствием предмета воспоминания в реальности.
Дорога стала пустой, не считая узкого слоя тумана, повисшего над нею. Первые огни появились минут через сорок, где-то справа. Это были не фонари, а просто большие лампочки, подвешенные на столбах. Дом, стоящий за ними, тоже был освещен. На вывеске значилось, что это улица им. Фабрициуса, номер один. Дом не был обнесен забором и походил скорее на какую-то сторожку. Внутри, судя по всему, спали; свет внутри был погашен.
Они все равно решили подойти к этому дому, несмотря на безмолвное сопротивление Грабора.
Ставни ближайшего окна были раскрыты – в нем виднелся силуэт какого-то пожилого человека. Подойдя ближе, они увидели перед собой большую черно-белую фотографию. Все окно было заполнено ею – непонятно, как туда проникал днем солнечный свет.
Старик на этом портрете был запечатлен в момент жеста. Казалось, он хочет что-то объяснить собеседнику и пользовался для этого всей мимикой и руками. Его левая ладонь с кольцом на безымянном пальце была поднята вверх и открыта, а правая направлена во мнимом рукопожатии прямо в душу зрителя. Сдвинутые черные брови, сосредоточенные глаза, рот, кругло разжатый для короткой фразы, тяжелый нос и даже оттопыренное длинное ухо выражали собой убедительную просьбу "послушай меня".
Они смотрели на старика довольно долго. Теперь им чудилось, что он колдует или гипнотизирует. Снимок был сделан так, чтобы лоб у старика светился.
– Профессиональный кадр, – пробормотал Грабор. – Люди тщеславны.
Они пошли прочь вдоль тусклого поля, пересекли ручей по деревянному мостику. Вдали опять послышался шум самолетов.
Идти к аэродрому не было смысла, и они повернули направо, на проселок. В поле виднелись рыжие цветы, огоньки – они цветут в этих местах в начале мая, но сейчас еще не раскрылись. Ни Грабор, ни девушка не обратили на цветы внимания. Деревня, рассыпанная на пологом холме, была уже хорошо видна.
Девушка вновь заговорила:
– У меня была спазмофилия, я не могла дышать, и сердце, наверное, тоже не билось. А он сказал врачихе – если она умрет, я повешу тебя вот на этом гвозде. Он бывал яростным, убедительным. И врачиха поверила, и сидела со мной по ночам.
– Ты к чему это? – спросил Грабор, хотя это было вопреки его правилам.
Она не ответила, потому что оба они устали смертельно. Теперь они искали только горящих окон.
Окна второго дома, к которому они подошли, были также завешаны фотографиями. Вернее, фотопортрет был только один – он был прикреплен на окне слева, остальные окна были наглухо задрапированы. На этом снимке был изображен другой старик: бородатый, улыбающийся крестьянин без двух передних зубов. Он был изображен на фоне другой, скорее всего, кавказской деревни. Да и сам он был кавказец, похож на армянина.
Грабор промолчал на этот раз, только повернулся к своей спутнице, и они судорожно переглянулись. Пролетел самолет невысоко над ними. Девушка что-то вспомнила и опять начала рассказывать о ком-то. То ли о человеке в желтой рубахе, то ли о своем отце.
– Я была как дубленая шкура, без сознания, и не дышала. Чтобы снять спазм, нужно было, чтобы я вдохнула озона или разреженного воздуха, не знаю. А у него был конь, цирковой, черный, переливчатый, и он запрягал его в бричку. Только в тот день коня почему-то не было, и он тащил меня через весь город на руках, на аэродром. И то ли угрозами, то ли уговорами заставил летчиков поднять меня в воздух на кукурузнике. И спазм прошел.
В высоком окне следующего дома, совсем рядом, помещалась фотография двух красивых женщин в купальных костюмах, в полный рост. Они стояли, и их взгляды будто бы тоже просились в вечность, несмотря на крики петухов и лай собак. В окошке другого дома был парень в военной форме, такие фотографии укрепляют на могильных камнях.
Они еле волочили ноги, когда наконец увидели первое освещенное окно. Идти до него пришлось долго – деревня была очень разбросанная. Но только они к нему приблизились, окно погасло и они вновь увидели улыбающегося армянина.
Сохранять невозмутимость было все труднее. Окна гостеприимно светились, но тускнели и выставляли самые неожиданные фотографии, едва почувствовав шаги Грабора. Бабки в теплых платках, черепа с пробитыми киркой лбами, портрет давно почившего вождя, натюрморт с грушей и пустой рюмкой, негритянка со смолистыми косичками...
Окна гасли, и Грабор понял, что они принимают за домашний свет лишь отражение восходящего солнца на стеклах. Они успокоились и спросили у женщины с алюминиевой канистрой, где здесь можно переночевать. Она пересекала улицу, не обращая внимания на пришельцев, остановилась и смущенно сказала, что у нее сейчас тесно, из райцентра приехали погостить дочь с мужем.
– А вы идите в школу, сегодня воскресенье...
Расстилая свое тряпье на чердаке Лучановской восьмилетней средней школы, Грабор опять задумался о разнице между воспоминанием и реальной утратой. Девушка за время их прогулки стала внимательней к нему, даже покорней. Она попыталась успокоить его:
– Нас так давно не было в этих краях. Нас, может, здесь никогда не было. Нас, может, здесь не должно быть. Откуда ты знаешь, как у людей все должно было измениться. Они просто стали жить по-другому. Ты же догадывался, что здесь должна наступить другая жизнь.
– Да, всего двести километров, а сколько воды утекло, – изрек Грабор и тупо уткнулся в ее блузку, пахнущую утюгом. Потом вдруг привстал и печально добавил: – Ты потеряла ключи, дорогая. Ключи от твоего чемодана в Клайпеде.
Она провела рукой по его голове и сокрушенно вздохнула:
– О ужас!
Следующий рассказ
|
