Когда я вернулась, наш дом был разграблен. Я увидела это издалека, потому что ворота оказались выбиты вместе с кирпичным куском забора, стекла на фасаде разбиты, хотя, уезжая, мы закрывали ставни. Я боялась войти внутрь и стояла на пустой улице, пока совсем не замерзла. Меня испугала собака, чей-то брошенный ошалевший пес, который выскочил из-под забора Карапетянов (они вряд ли стали бы держать непородистого зверя), и, раскрыв беззвучную пасть с желтыми клыками, бросился по пыльной улице в мою сторону. Я попятилась и вбежала в дом: благо двери были открыты. Мебели в наших шести комнатах почти не осталось, но я была к этому внутренне готова, это ожидалось. Поначалу опустелость не расстраивала и не давила, она казалась кинематографической, – что-то из мрачной фантастики про технологический кризис. Ужас начался только тогда, когда я увидела на полу наши семейные фотографии, разбросанные в гостиной. Следы солдатских ботинок на снимках сохраняли отпечатки фекалий, словно кто-то перед уходом случайно наступил в дерьмо, но потом очень долго кружил по комнате в поисках выхода. Я подняла свадебный снимок родителей за самый краешек, отнесла на кухню и подставила под струю воды. Водопровод работал, электричество тоже: можно было считать это чудом, если бы еще большее чудо не ожидало меня впереди.
На железной сетке кровати стоял наш телевизор, включенный в розетку; даже антенна была подсоединена. Я положила на него фотографию родителей, нажала на кнопку и отпрянула от грохота налетевших на меня звуков. Транслировали чемпионат по боксу. Два тяжеловеса, черный и белый, работали на последнем издыхании: потные, с окровавленными губами, замедленные в своих передвижениях и сокрушительных, видимо, ударах. Я засмотрелась на игру мужских мышц, волевые взгляды соперников. Я вовлеклась в это зрелище вместе со зрительским залом, замирающим и аплодирующим по мере развития драмы. Их страшный бой казался мне праздником: он напоминал мне о городе, полном огней и жизни, в то время как наше селение жалко ежилось у подошвы горы. Бокс я любила всегда, хотя не знаю ни одной фамилии спортсменов, кроме Мухаммеда Али и Ника Тайсона. Мне достаточно этого. Первый воплощает собой благородство, подкрепленное силой духа и тела; второй – неуправляемый злобный инстинкт, насилие и хулиганство. Я бы хотела, чтобы Али победил Тайсона, если они оба еще живы и могут встретиться на ринге. В школе мне нравился один парень, тоже боксер, но я не могла с ним дружить из-за национальности, хотя я слышала, что все возможно, если бы он принял нашу религию.
Я походила по комнате, пытаясь найти школьные фотографии, но неожиданно расплакалась, увидев мамино трюмо, изрешеченное пулями; на нем кто-то написал ее помадой грязные, нецензурные слова. В тумбочке у кровати лежала аккуратная кучка дерьма: у людей, которые здесь квартировали в мое отсутствие, был грубый, варварский юмор. Кому-нибудь это покажется смешным, но зачем они ходили по своему же калу, размазывая его по паркету, я не понимаю. На нескольких скомканных тетрадных листках, которые я подняла с пола, были написаны лишь первые приветственные слова "здравствуй, мама". Солдат начинал писать их три или четыре раза одинаковым неустановившимся почерком, но обращался не только к своей родной маме: он хотел похвастаться и получить жалости у всех матерей. Я плакала бы дольше, если бы меня не раздражал отвратительный запах и всеобщий разгром. Я оторвала от простыни, валявшейся в углу, большой кусок, сделала тряпку и села на кровать отмывать фотографии. На кухне, под раковиной, нашлось полпакета порошка для мытья посуды: подобным чудесам я уже не удивлялась. Я смывала со снимков коричневатую грязь в надтреснутый пластмассовый тазик, стараясь не смотреть на изображения детства. Я могла на них и не смотреть, я узнавала их на ощупь. Папа с орденскими планками возле памятника Ленину; мы с братом, сидящие на его плечах где-то на пикнике в горах; они с матерью в Ессентуках со специальными целебными кружками; мы с братом в национальных костюмах, похожие на жениха и невесту; большая семейная фотография на фоне новой мебели, которую мы привезли из Москвы. Отец послал "КамАЗ" оттуда где-то полгода назад, сам прилетел следом. У нас было три комнаты с коврами на стенах, но мою спальню обклеили фотообоями с высокой кокосовой пальмой на фоне заходящего солнца. Отец привез кожаный диван и два кожаных кресла, огромный журнальный столик со стеклянной столешницей, два телевизора, музыкальный центр, несколько люстр с галогеновыми лампами, испанскую спальню вместе с этим проклятым трюмо, дубовый кухонный гарнитур "Красная Шапочка", дорогое постельное белье... все, что нужно для жизни. Солдаты пустили мебель на растопку, хотя во дворе росло несколько ореховых деревьев, а черешневое совсем засохло. Я знаю, что они боялись выходить из дома ночью. Поэтому за мебель я их уже простила, хотя все равно не понимаю, зачем стрелять по зеркалам и гадить на пол. У них в нашем доме был какой-то штаб: у нас действительно надежный кирпичный дом, как у Наф-Нафа, самого умного из трех поросят. Я кое-как оттерла пол в гостиной все той же простынею и потом с отвращением выбросила ее во двор. Наружная дверь была выломана, и поэтому я закрыла дверь в свою комнату, приперев ее телевизором. В куче вместе с простыней я нашла свой старый свитер и американский флаг, который кто-то привез отцу в качестве сувенира. Он висел у нас на стене, и мы в общем-то гордились им, потому что такой вещицы в нашем селе ни у кого не было. Он остался в целости и сохранности: яркий, как матрас, плотный как рогожка. В него я и завернулась, забравшись в угол кровати; положила под голову сумку и потом еще укрылась пальто.
От телевизора мне было не так одиноко; казалось, что боксеры, беззвучно гарцующие в нем, охраняют мой сон. Я бы так и уснула, если бы вдруг не почувствовала, что кроме меня в доме кто-то есть. К этому моменту я уже не чувствовала никакого страха. Мне казалось, что все худшее позади. Я решила, что в дом забрался этот приблудный пес, но оказалось, что пришел Хасан по кличке Джимми из дома напротив. Его все звали Джимми, потому что он любил индийские фильмы. Он постучался, позвав меня по имени. Непонятно, как он догадался, что это я. Наверное, потому, что увидел мокрую половую тряпку в прихожей. "Здравствуй, Зарема, – сказал он. – Можно я посмотрю у вас телевизор?" Как тут не согласишься, он всегда был придурком: вечно стоял обкуренный, прислонившись к водосточной трубе, и смотрел на наш забор. Это правильная пословица: как баран на новые ворота. Он сел на край кровати и уставился на беззвучный экран. "Классно, – говорил он иногда, комментируя поединки. – Меня вставляет... А тебя, Зарема, вставляет?" Я пожимала плечами и наконец осмелилась спросить, где по его мнению находятся мои родители. "А-а, – махнул он рукой, – это все из-за "Волги" Кулумбекова. Он уехал и не оставил нам ключи". Джимми снова погрузился в телевещание и я подумала, что он чокнулся окончательно. От изумления я не могла закричать, начать тормошить его за плечо. У меня застрял ком в горле. Но он вовсе не свихнулся, а просто уже ко всему привык, и теперь его больше интересовал телевизор с цветным изображением, пусть даже без звука. "Они приехали на грузовике, – невозмутимо продолжил он, – и стали загружать все, что им нравится. Они были обижены, что мы хорошо жили. Они не верили, что мы могли хорошо жить. Некоторые из них никогда не видели настоящего ковра. Они были рады, что у них теперь есть настоящий ковер. А "Волгу" открыть не смогли. Она до сих пор у меня стоит", – сказал он с неожиданной гордостью. "Где мои родители, Джимми?" Бокс закончился, на экране стали показывать женщину с шоколадом. "Ну как тебе, Зарема, сказать. Нас положили лицом в лужи и решили расстреливать. Я бы эту "Волгу" гвоздем открыл! – опять возвысил он голос. – Потом пришел их начальник, закричал "отставить" и стал бить их прикладом по голове. До крови бил, они ползали перед ним на коленях. А мы так и продолжали лежать, пока он не приказал подняться. Они увезли все, что погрузили. Только "Волга" осталась. А когда твои родители ушли, сюда въехала другая армия. Вроде поприличнее. Никого не били. В районе сожгли из огнемета какого-то дурака. Надо прятаться лучше".
Я не помню, как он ушел, потому что уснула, а когда проснулась, была совсем темная ночь: какая-то глубокая, глухая, как каменный мешок. Я стала думать о родителях и как хорошо, что они живы; и было совсем тихо; и стреляли где-то далеко-далеко, и от этого становилось уютно. Я вспоминала день, когда все это началось. Я помню все, до последней былинки. Мы смеялись весь день как больные, потому что Буня Закаев из кожно-венерологического отделения сделал какому-то старику рентген. Он был очень настойчивый, этот старичок, откуда-то с гор. Почему-то его направили к Буне, и он ошивался у его двери весь день, выпрашивая рентгена. "Нету у меня рентгена!" – "Есть у тебя рентген!" Он маячил там до вечера, пока Буня не посадил его в платяной шкаф, продержал там минут пять, постучал по стенке: вот тебе рентген, дедушка, завтра получишь снимок. Мы всей семьею ржали над этим дедом; я закручивала банки с соленьями во дворе, мама готовила ужин. Тут явился сам Буня Закаев и говорит, что надо бежать в часть, потому что там выдают автоматы Калашникова и матрасы. Отец занервничал, побагровел и спрашивает: зачем? "Пригодится". – "Ну и иди один". Буня ушел, оставил у нас свою сестру Жанетту, она мне помогала с моими банками и тоже все хихикала над историей про шкаф. По телевизору выступал наш президент в новой генеральской форме, но говорил в основном по-эстонски: приятная, необычно баюкающая речь. К вечеру мы узнали, что там произошло. Буня сказал правду. Действительно, оружия было настолько много, что каждый мужчина мог вынести по несколько стволов: и народу собралось изо всех окрестных поселков. И все ликовали, стреляли в воздух и в эти казенные матрасы. Потом приехал имам Турпал, взобрался на бампер своего газика, прочитал молитву, закончив тем, что Аллах проклянет всех, кто взял сегодня в руки это оскверненное оружие. Дети звали его Дедом Морозом, когда он появлялся по телевизору. Теперь его зовут так даже взрослые на радиовещании. Люди побросали автоматы на землю; кто-то отказался, но из-за его криков в мегафон все в конце концов разошлись. Тут и подкатили за трофеями его ребята. Обидно, когда приезжаешь к шапочному разбору...
Я проснулась часам к одиннадцати: сказывалась разница во времени. Я бы спала и дольше, но сильно шумели вертолеты. Я умылась под краном на кухне – ванная была раскурочена, словно в ней разворачивался трактор. Составила список покупок, необходимых в хозяйстве: продукты, мыло, свечи, постельное белье, стол, стул. Подумав, я занесла в список автомат Калашникова, хотя знала, что оружие женщине никто не продаст. Потом съела "Сникерс", который купила еще в поезде, привела себя в порядок и пошла на работу в новом костюме. Он был сильно мятым, и я немного этого стеснялась, надеясь, что смогу погладить его у нас в родильном доме. По профессии я – акушер-гинеколог и без лишней гордости могу сказать, что специалистов моего уровня в районе, а может, и во всей республике больше нет. К тому же все доктора давно отсюда выехали, как люди другой национальности. Поселок заметно ожил по сравнению со вчерашним безмолвием. На пути встречались старики, радостно отвечающие на приветствия; женщины брели на рынок и обратно, ребятишки в песочницах отливали кастеты из свинца. Был осенний солнечный день, напомнивший мне почему-то о первом сентября, гладиолусах и накрахмаленных школьных фартуках. Вертолеты, постоянно пролетающие над поселком, мимоходом давали очереди по идущим по улице людям: то ли по приказу, то ли из баловства. Поначалу я вздрагивала и жалась к заборам, но уже через несколько дней привыкла и поняла, что мой путь на работу всегда будет сопровождаться обстрелом. Такой теперь будет жизненный уклад. Дворняга, испугавшая меня вчера, увязалась за мною уже в первый день моих походов на работу. Она шла следом, сохраняя внушительную дистанцию, но я все равно чувствовала ее присутствие. Она ждала меня во дворе даже в дождливую погоду, и когда я выходила из здания, поднимала уши и вставала с земли, чтобы вновь приступить к своей непонятной службе. Наш роддом после того, как имам Турпал взял его штурмом, оставался в плачевном состоянии. Разбитые окна заколотили фанерой, следы от пуль не закрашивали, лишь привели в порядок оставшееся оборудование и несколько больничных палат. Несмотря на перемены в обществе, женщины продолжали рожать. В первый день я приняла роды у двух приезжих из центра: там, говорили они, еще хуже. Иногда мне кажется, что я приняла роды у всего нашего селения, хотя оно достаточно велико и это просто невозможно. Поэтому и на рынке, выискивая подходящую кандидатуру посредника, я постоянно ловила себя на мысли, что держала кого-нибудь из этих малолетних преступников на руках, напутственно хлопая по попке на дороге в большую жизнь. Я долго наблюдала за тайными перемещениями между рынком и маленьким сквером со столиками для игры в шахматы, но так ничего и не поняла. Я волновалась за репутацию женщины и врача, хотя знаю, что моя стеснительность была нелепа. Я приходила на рынок несколько раз и в принципе уже знала, к кому мне надо обратиться. Денег было достаточно, я приходила сюда с большой дорожной сумкой – так что в любой момент покупка могла свершиться. Но всегда что-то мешало. Помню, последний раз все испортил Анзор. Этот загадочный пес продолжал бродить за мною, я настолько к нему привыкла, что вообще забыла об его существовании. В тот момент, когда я начала разговор с красивым высоким парнем, явно связанным с подпольным бизнесом, он неожиданно налетел на красавца и с визгом наслаждения стал кусать его за ноги. Так я и ушла.
Мне помог Джимми, хотя я даже не обмолвилась о своем замысле. Когда в очередной раз он зашел посмотреть телевизор, – развернул из мешковины новенький АКМ с деревянным прикладом, совсем такой же, какой мы изучали в школе, где нас, кстати, научили хорошо стрелять. "Сейчас, Зора, неспокойное время, – сказал он. – А ты живешь одна. Пусть полежит пока у тебя". Мне стало чудовищно стыдно, что я всегда считала его дураком. Мы поужинали вместе, хотя по обычаю я вообще не могла находиться наедине с мужчиной до замужества. Он рассказывал новые байки о похождениях Деда Мороза; говорил, что тот стал торговать головами иностранных туристов. Мы оба сомневались в целесообразности подобного бизнеса и решили в конце концов, что это провокация спецслужб. В том, что я давно ищу оружие, я так и не призналась.
Теперь перед сном я клала автомат на коврик у кровати, заворачивалась в американский флаг и засыпала под треск далекой и близкой перестрелки. Война вошла в установившийся шумовой ритм, который поднимал меня с постели ровно в семь утра не хуже будильника. Затем я прятала автомат под койку, грела воду в тазу, умывалась, завтракала и шла принимать роды у населения под гул бомбардировщиков и вертолетов. Меня никогда не покидала идея отправиться на поиски родителей и брата, но я не понимала, куда пойти, я и не спрашивала никого от страха. Меня пугало даже то, что меня узнают и зовут по имени-отчеству. Я встретила отца на почтамте, в очереди: он стоял, намереваясь отправить какую-то бандероль. Следом за ним в очереди стоял имам Турпал, тоже с посылкой под мышкой, но люди делали вид, что не узнают его. Не веря своим глазам, я приблизилась к мужчинам, пытаясь прочесть адреса отправки. Я не бросилась отцу на шею, как мечтала уже четыре месяца; я все еще считала, что это ошибка, обман зрения. Дед Мороз отправлял посылку в Москву, большего я прочитать не сумела, да мне и некогда было больше читать. Передо мной действительно стоял мой отец, и я остановила его руки именно в тот момент, когда он положил бандероль, отправляемую на мое имя на большие грязные весы. Я набросилась на него как пантера, сзади; вырвала бандероль, протащив ее у него под мышкой, и даже напугала кассиршу. Он обернулся в ярости, и было видно, с какой космической скоростью она тает, превращаясь в самую глубокую нежность. Это длилось несколько секунд, но всем в очереди почему-то стала ясна суть происшедшего: люди зачарованно смотрели на нас, некоторые подходили поближе, словно хотели нас потрогать. Имам куда-то исчез, так и не связавшись с Большой землей. Мы вышли из здания почты, отец взял меня за руку и незамедлительно повел к месту их нынешнего обитания. Он машинально забрал у меня свою бандероль и теперь нес ее, прижимая к груди обеими руками. Оказалось, что они уехали, не сообщив никому своего направления, хотя в действительности всего-навсего перебрались на самую дальнюю окраину нашего селения. Отец не знал, что в нашем доме давно нет военных; в центр пришел первый раз, чтобы отправить мне шарф и теплые носки: он считал, что я осталась в Москве у родственников. Мои мама, папа и брат жили в строительной теплушке на краю поля, полузаросшего полынью. Ее горький запах нравился мне с детства, но здесь он был совершенно неощутим оттого, что мои родители держали небольшой нефтеперерабатывающий завод. В железном гараже для автомобиля стоял котел, напоминающий самогонный аппарат. В нем мои отец и мать варили бензин из нефти, а брат продавал его оптовикам. Под нашей землей – целые озера нефти, бензина, мазута, просочившиеся в плодородную почву за десятки лет переработки. Я и раньше знала, что роя колодец, всегда можно натолкнуться на нефть. Промысел был опасным: эти вонючие котлы, на мой взгляд, в любую секунду могли взорваться. Отец сказал, что лесные братья поступают проще: подъезжают к трубе – мокрая тряпка – выстрел – навинтил краник – заливай хоть цистерну. Я не совсем поняла всего этого, как не поняла и радости жить в вагончике среди бензиновой копоти, и начала уговаривать родителей вернуться. "Папа, ты же врач, хирург – зачем тебе все это надо? В доме – порядок, можете посмотреть. Собирайтесь". Мама радовалась тихо, один раз прижалась ко мне и тут же отошла, а потом все поглядывала со стороны, улыбаясь. Еще до того, как отец решил что-то, она начала перетаскивать вещи из вагончика в наш "уазик". Отец, по-моему, и сам не заметил, как уже сидел за рулем, рассказывая анекдоты про армянское радио. "Сюда мы всегда можем вернуться, – сказал он. – А Нодару оставь записку: "Приехала Зарема. Ждем к ужину"". Они были счастливы, как дети. Я тоже. Нодар приехал с букетом роз и раскладушкой, которую ему подарили пьяные солдаты. Он сказал, что несет цветы своей невесте. "Жалко, что они не подарили нам дубовую кровать с палантином", – сказал он мечтательно.
После воссоединения семьи начались благодатные времена. Отец решил вернуться на работу в госпиталь, Нодар медициной больше не интересовался – промышлял чем-то, но всегда приносил хорошие деньги. Особенного ремонта и лоска в доме мы наводить не стали – все равно когда-нибудь разбомбят. Единственная печальная история случилась с Анзором, моим негласным ухажером и телохранителем. Джимми застрелил его по обкурке, вычислив в нем вражеского шпиона. После этого он несколько дней не появлялся на глаза, а когда пришел извиняться, принес зачем-то пятьсот долларов. Если родился придурком, то придурком и останешься...
В тот вечер мы отмечали день рождения отца, в гостях было несколько семейных пар его возраста и какой-то друг Нодара. Был настоящий праздник, отец сам завалил барана, жарили шашлыки, мы с мамой беспрестанно скользили от стола именинника до летней кухни. Мужчины выпили, произносили тосты: иногда воинственные, иногда примирительные. Друг Нодара призывал всех уйти в горы; брат старался помалкивать, только все разглаживал свою бороду. И где-то на десятом тосте что-то страшно громыхнуло в предгорьях на краю селения. Недалеко от нас. Вроде бы никакого шума до этого и не было (или мы не заметили за разговором), но получился такой звук и скрежет, будто с неба упал железнодорожный состав и сжался в гармошку. Мы помолчали немного и выпили: бокалы были подняты за молодежь. И уже после молодежного тоста в горах раздался чудовищной силы взрыв, пробежал волнами по ущельям, удесятеряясь зловещим ночным эхом. Отец встал первым и велел мужчинам следовать за ним. У нас были "уазик" и джип "Чероки" 1998 года. Я поехала вместе с ними, мы понимали, что произошло. Большой транспортный вертолет МИ-28 зацепился за наши горы и развалился на куски. Так случается. Этот шум может наделать только вертолет. Мы ехали на свет и нашли место аварии по всполохам огня. Сто покалеченных солдат были разбросаны по склону, они беспорядочно ползали в полутьме и пытались отстреливаться. В прожекторах и фарах наших автомобилей их было настолько много, что казалось, каждый камень зашевелился и из-под каждого камня выползла рыдающая змея. Они извивались и тянулись к нам лопающимися руками, словно монстры в американском кинофильме. Они долго не могли понять, что мы – не бандиты, а медицинские работники. Им было страшно оттого, что они упали на чужую землю семенем, которое не прорастет. Мой отец шел на ствол, направленный ему в лоб, и говорил: у вас повреждена рука, вы должны следовать в госпиталь. Мужики прикатили лафеты от тракторов и сортировали раненых. Они, дети, они нас боялись и пытались защищаться, пусть мы и говорили на их языке. Мы боялись налета авиации, боялись Абу Саида – мы знали, что он сейчас ходит в горах. Мы таскали на тракторный прицеп Ивана и Василия, но они не верили, что мы желаем им помочь. Они не знали клятвы Гиппократа. Они дрожали всем своим никудышным молочным телом, желающим ободрать с себя униформу. У них были голубые глаза и ноль образования. Они пытались обороняться култышками своих оторванных рук и ног. Они замолкали, увидев меня. "Ты красивая", – говорили они и сдавались в плен медицине. Я помогала мужчинам перетаскивать солдат в машины: мы отвозили их в военный госпиталь, чтобы им не было так страшно. Только там и могли их спасти. Найти и собрать их было очень трудно – расползлись, рассосались. И потом, в этой ночной толчее, я увидела Женьку (Зеленую – мы так звали ее в институте), она сидела на холме в мужских сатиновых трусах и рыдала, закрыв лицо беленькими ладошками. Она была абсолютно пьяна и сказала, что вертолет "потерпел крушение" по ее вине: Иван и Василий дали Евгении штурвал, поводить. "Женька, скажи на суде правду, – начала я свои глупости. – Женька, нас сейчас начнут бомбить! Они подумают и решат, что мы вас сбили".
Никакой авиации в небе не намечалось. У меня в ногах валялась пьяная однокурсница, угробившая здоровенный транспортный вертолет. Мужчины отладили свою работу, пригнали еще пять рабочих автомобилей, развозили раненых по больницам: у нас там две больницы. Женька плакала и металась: думаю, ждала мести какого-то мужчины, а может, переживала, что он погиб. Лесные братья не нападали, они оказались в потасовке перемешанными с раненой толпой и отстреливали федералов из пистолетов Макарова. Я заметила это позже из-за болтовни с Женькой. Однако и к ней подошел бритый араб с татуировкой на запястье и выстрелил ей в голову. Он был очень серьезным на вид, хладнокровным и сосредоточенным. Он даже пробормотал нечто вроде приветствия в мой адрес. Тогда я поднялась, сходила к нашему автомобилю, достала автомат из дорожной сумки и отправилась на его поиски. Я нашла его сидящим на камне с сигареткой в зубах; он отдыхал, всматриваясь во тьму в поисках новой жертвы. Я незамедлительно его расстреляла, не проронив ни слова. Он тоже ничего не успел сказать, а только упал на спину как мешок с дерьмом. Я подумала, что он, возможно, никогда и не был живым человеком, а просто передвигался и отдавал приказания как зомби или механический манекен. Я стреляла ему в грудь настолько долго, пока не заметила, что наступил рассвет. "Аллах Акбар", – сказала я громко и стала лупить по своим. По их крикам я поняла, что они уходят обратно в горы. Я заняла позицию, сделав себе укрытие из четырех трупов, лишь для того, чтобы прикрыть отца и брата, пока они собирают раненых. Возможно, я кого-нибудь убила. Ко мне подошел друг Нодара – извинился за что-то. Я плакала, я отдала ему свой автомат – потом отобрала и положила обратно в сумку. Мой отец и брат были живы, они помогли мне подняться и дойти до машины.
Потом наш президент запретил мужчинам заниматься гинекологией. Это было ненаучно и оскорбительно по отношению к моим учителям, к науке вообще. Потом началось следствие по вертолету. Оно продолжается и по сей день, хотя виновников происшествия давно нет в живых. Потом я уехала в Москву, устроилась на работу в частный исследовательский центр, занимающийся проблемами бесплодия. Мы делаем женщинам искусственное оплодотворение, детей в пробирке. К нам приводят своих жен знаменитости: певцы, телеобозреватели, ученые, генералы и обыкновенные люди с деньгами. Я должна им помочь, хотя хочу однажды вернуться домой и загорать у нас во дворе в шезлонге, глядя на пролетающие самолеты.
Следующий рассказ
|
