1. В конце недели из Лондона прилетел отец, непривычно чужой, сосредоточенный; замшевая кожа его нового пиджака вызывала аллергию, но он все равно не снимал его и сморкался в разноцветный шелковый платок. Раздавая подарки, он улыбался: что еще подарить женщине, кроме золота? Он всегда привозил дорогие украшения, особенно дочери и жене. Ловелас, сердцеед, герой любовник: все это проступало сквозь привычную маску занятости, и одного взгляда на похорошевшую дочь было достаточно, чтобы она поперхнулась, хлюпающе прошла по коридору в больших для ее ног шлепанцах и заперлась в ванной с кисточками для ресниц.
– Европа, черт подери, – процедила она сквозь зубы и оглядела себя в зеркале. – Я сделаю себе пластическую операцию. Это решенный вопрос. – Алеида приподняла свои голливудские груди ладошками с хищными ногтями и на мгновенье беззвучно расплакалась.
Отец приехал надолго: работу в Англии потерял, к тому же из-за его непостоянства где-то в этой самой Европе повесилась его любовница, очень молодая особа: то ли манекенщица, то ли балерина. Алеида представляла себе картину примадонны в балетной пачке, безжизненно висящей в дверном проеме, возмущаясь ее водевильностью. Думать об этом не хотелось, она не знала, должна ли об этом думать. Мама Нана понимала больше. Ей было ясно, что Микаэл появится со дня на день, и ее это радовало: он всегда вносил оживление в их быт, водил в ресторан, выгуливал собаку.
Микаэл с прежней небрежностью распаковывал чемоданы, и женщины одинаково удивились, обнаружив, что вещи у него остались те же, непостаревшие. Одинаковая одежда (если он не решил всегда покупать себе одно и то же): черная шелковая пижама, приобретенная Наной лет десять назад, связка дорогих галстуков с картинками мультипликационных героев, пара костюмов... Владелец одежды тоже не изменился. Он знал секрет молодости и часто по этому поводу мрачно шутил, что продал душу дьяволу. Это звучало правдоподобно. Вся семья в глубине души этим гордилась.
Однако сейчас в его появлении было что-то неправильное: та демоническая, блистательная энергия, исходившая от него и притягивающая к себе самых разных женщин и мужчин, преломилась и странным образом начинала отталкивать. Деловой, вдумчивый, Микаэл Нерцесс обнимал своих девочек, удивляясь собственному равнодушию, чувствуя, как оно передается им. Давно не виделись... слишком много предательства совершено... На это можно было смотреть сквозь пальцы, если бы он не сказал нечто совсем чудовищное, выходящее за рамки здравого смысла. Он сказал, что приехал сюда, чтобы написать книжку об Эрнесто Че Геваре.
– О ком, папа? – вздрогнула Алеида.
– О Че Геваре. Мы должны вернуться к символам нашей молодости, исполнить свой долг. Не смотрите на меня так. В нашей жизни больше не было героев.
Нана подняла брови, выдерживая насмешливую паузу.
– Об этом аргентинском санитаре? Ты от горя сошел с ума? – спросила она, зная, что удары судьбы он преодолевал с таким животным цинизмом, будто только к ним и стремился. – Опиши историю его астмы...
Он сохранил невозмутимость, не обиделся.
– Хочу написать о революционере, о мировой революции. Сейчас это самая актуальная тема. Торговый центр взорван, остались руины... пустота... идеологический вакуум...
– Вот и пиши про Бен Ладена. Про Мухаммеда Атту. Про субкоманданте Маркоса... Про армянский терроризм... Папа, этот взрыв был красивее, чем все наши арабские войны!
Девочки продолжали осмыслять сказанное.
Отец, не отвечая, вынул из саквояжа две литровых бутылки беспошлинной граппы и прошел на кухню, где обычно работал. Осмотрелся, чтоб удобнее расположиться. Алеида смотрела на него, замутняя глаза поволокой отчаяния.
– Папа, а как же я? – сказала она с влагой в голосе.
– Все для тебя, – Микаэл Нерцесс не понял реплики и внимательно посмотрел на жену. – Ложитесь спать, мои хорошие, – нашел он самый правильный ответ.
К его ногам подошла собака, старая рыжая дворняга с улыбчивой лисьей физиономией, по-кошачьи потерлась скатавшимся боком о материю его брюк. Ей одной казалось, что ничего не изменилось. Преданность бывает сильнее инстинкта и чутья.
2. Утром следующего дня Алеида вышла из метро на 9-й улице машинально, по привычке: когда-то она работала в этой части города; к тому же ориентироваться в симметричных кварталах легче. У выхода натолкнулась на бродягу, сидящего на смятых картонных коробках с желтой телефонной книгой в руках. Его отвязанный вид почему-то напомнил ей, что еще в поезде она должна была выпить свои таблетки.
За витринами Balduccies громоздились немецкие пироги с ягодными начинками, черные шоколадные торты с завитками белого окоема на верхушках, нарезанные пирожные с разноцветными прослойками начинок. Алеида засмотрелась на них и задела плечом за этажерку с фруктами, стоящими у входа, чуть не уронив дыню, лежащую на горе апельсинов. Оглянулась, легко хлопнула себя по щеке словно в наказание за проступок. Тесный от торговых полок и покупателей, этот магазин никогда ей не нравился. Он был скорее похож на музей, на антикварную лавку – и по богатству выбора, и по ценам. Излишества вымершего аристократизма, расфуфыренное барокко, бесстыдный свет дряхлой Европы, – он может отталкивать с такой же силой, как и радовать. На вращающемся деревянном постаменте были выставлены огромные сырные головы, отвратительные, как отрубленные морды свиней; банки солений и варенья домашнего приготовления светились простодушными самодельными этикетками с подписями производителей; свернутые вчетверо половики лавашей и пластмассовые кирпичи хлеба; бутылки самой разной высоты, пузатости и окраски стекла с маслом и уксусом; куриные яйца в приоткрытых пластиковых контейнерах, настолько большие, что невольно пожалеешь курицу, которая их снесла; жадные до красного рта доморощенные помидоры... Алеида, как испуганный зверек, водила носом, вдыхая базарные запахи Падуй, Мадридов и Лиссабонов; следила, как по помещению, расталкивая покупателей, мечется маленький чернявый работник в несвежем белом халате, сжимая в руке круглый надкушенный пирожок с фиолетовым язычком повидла, рискующим вот-вот упасть на пол. Где-то сбоку, в вышине надрывался оперный баритон. Снующий итальянец двигался сейчас как марионетка на уверенных веревочках этого голоса.
Алеида купила небольшую пластиковую бутылку воды, стараясь не обращать внимания на мелькающее изобилие. Она решила думать только о своей любви, только о ней, несмотря на все тревожное, что было у нее с нею связано и вращалось теперь в душе лохматым светящимся клубком. Сегодняшний выезд в город мог закончиться для нее плохо: увы, существовал некий печальный опыт. Ее вымышленная подростковая бездомность, беспомощность, болезнь... любовь, которую тоже можно было считать болезнью, пришли к ней одновременно, вызвали смятение, которое в одиночку не преодолеть. Они познакомились с ним около года назад во врачебном кабинете: он – молодой доктор, пусть это слишком книжно... но в принципе касается только их обоих, потому что это – любовь. "Семейная средиземноморская лихорадка, периодический перитонит, армянская болезнь – наследственное заболевание неизвестной этиологии, встречается в основном у женщин средиземноморского происхождения (евреи-сефарды, арабы, армяне, марокканцы, ливийцы и др.). Известно немало случаев и в других этнических группах, в частности у евреев-ашкенази, так что не следует исключать диагноз этой болезни на основании нетипичной этнической принадлежности. Заболевание начинается обычно в возрасте 5–15 лет, но иногда гораздо позже. Приступы возникают нерегулярно и у одного и того же больного бывают различны. Их продолжительность, как правило, от 24 часов до недели, частота варьируется от 2 раз в неделю до 1 раза в год. Тяжесть и частота приступов снижается с возрастом..."
Она вышла из магазина, посмотрела на башенные часы большого красного здания, стоящего на другой стороне 6-й авеню, но вглядываться в стрелки циферблата не захотела. Она вовсе не хотела знать, который сейчас час: идея времени вытеснялась из ее головы более важными и неважными вещами. Ей давно нравилась плавная неопределенность в собственных действиях, позволяющая быть неточной в речи, необязательной в запоминании чужих слов и советов. Ничего серьезного в мире не существует. И это не только психологический трюк. Ничего, заслуживающего внимания, нет. Абсолютно ничего. Сегодня эта истина чувствовалась с особенной остротой. Какая там совесть, работа, мечта о продолжении рода или о спасении человечества, когда у тебя обморочный перитонит, приступ за приступом, резь в животе, охватывающая квадрант за квадрантом. Физическая боль, отвратительная штука, преследующая ее уже несколько дней и не снимающаяся никаким адвилом или уколом, ее полная беспомощность перед этой болью и понимание, что помощь извне почти невозможна, довели ее до отчаянной степени релятивизма: она с легкостью могла бы сейчас посылать на гибель целые народы, если бы кто-нибудь сказал, что это поможет. Можно себя убить, но зачем, если через 24–48 часов боль пройдет, а цветущие мгновения молодости останутся. Хотелось выть, хотелось уснуть... как тут уснешь?
Она поднялась по ступенькам ирландского паба, попросила себе двойной "Джек Дэниэлс", сделав акцент на слове "двойной", и поплелась в сторону уборной, к телефону-автомату. Трубку подняли сразу, но тут же извинились, попросили подождать. Алеида обхватила низ своего живота густо окольцованной пятернею и, не обращая внимания на бармена, начала молитвенно покачиваться в дверном проеме.
– Как вы поживаете, доктор? – начала она разговор с трескучей иронией. – Я звоню вам уже битый час, но ваша секретарша меня не соединяет. Вы дали ей особые указания?
– Что-нибудь случилось? Прости меня, я очень занят. – Мужчина на другом конце провода сохранял строгость, в которой уже обозначались отеческие интонации.
– Джозеф, мне больно. Это не проходит. Дай мне морфию, кокаину, яду. Местные таблетки помогают только в телесериалах.
– Я знаю, что у тебя все нормально. Нужно просто немного потерпеть. Я не имею права. Купи мортрина, прими четыре таблетки. Я готов осмотреть тебя сегодня после обеда.
– Я не придуриваюсь. Я брошусь под поезд. – В словах ее не было плаксивости, а угроза, произнесенная в свой собственный адрес, звучала как угроза всему городу: даже бармену, наблюдающему за ней краешком глаза. – Я люблю тебя, – продолжила она с прежней резкостью. – Знаешь, где я сейчас нахожусь? Пиццерия на 6-й и 9-й. Здесь теперь ирландское место. Ничего особенного. Приятная обстановка. Ты всегда очень занят... Гордыня – худший грех. Ты помнишь эту пиццерию?
Она вернулась к стойке, перехватила взгляд бармена. Он ничего не мог слышать, неужели это заметно? На людях ей страдать не хотелось. Она подняла бокал и сделала неженский глоток, представляя себе, как бурбон прокатывается по пищеводу и спускается куда-то вниз, обволакивая золотом средоточие ее боли. "Это должно было пройти пару дней назад, неужели они могут меня обманывать? Может, я действительно умираю?" Она взглянула на бармена опять и поняла, что он просто рассматривает породистую кавказскую женщину. Высокая, черноволосая, с огромными влажными глазами в "нефтяной" поволоке. Она допила напиток и величественно качнула кольцами золотых серег. "Боль несет в себе тайну, и если я сейчас умираю, то, возможно, сияю последним свечением жизни".
– Все в порядке?
– Все в порядке. Я умираю.
Она накинула на себя темно-коричневую шелковую дубату, которую купила себе когда-то в индусских кварталах, и переправилась через 6-ю авеню, неторопливо оглядываясь. Ветер носил по улице раскрывшиеся листы бесплатных газет. Гуднул автобус: то ли длине ее юбки, то ли невнимательности. Взлетевшая стая голубей ударила в лицо городским прогорклым запахом.
3. Вдоль узкой Гринвич-авеню тянулась праздничная ярмарка в честь сегодняшнего Дня труда. Характерные палатки с кока-колой и лимонадом, шашлыки на деревянных палочках, шаурма, гамбургеры, жареные початки кукурузы... Пролетарская радость... Алеида с нездоровой отстраненностью внесла свою боль в ряды звенящего праздника. Опустив голову, она следила за ногами идущих впереди пешеходов. Это были мужчины с выпуклыми небритыми ляжками. Все они разговаривали с кем-нибудь по мобильным телефонам, под их ноги сыпались крошки, капали брызги от помидоров. Пройдя половину улицы, она попала в окружение черных африканских масок с деревянными лицами; какой-то бородач в яркой одежде бил в бонги и, увидев Алеиду, поздравил ее с Днем Колумба.
– Сегодня Праздник рабочих, – засмеялась она, но, схватившись за живот, опять поморщилась.
– С Днем Колумба! – закричал он опять, не переставая стучать по своим барабанчикам.
Она с интересом постояла у японской лавки с подвешенными у потолка фонарями и лампами из рисовой бумаги. Ей понравилась золотошвейная раскраска декоративных наволочек, которые она поначалу приняла за подстилки для журнального столика. Усевшись на круглый плюшевый пуф, выставленный для продажи, она вынула из сумки плоскую фляжку в бумажном пакете и сделала большой глоток. Художник на противоположной стороне улицы шутливо погрозил ей пальцем. Он продавал картины с изображением собак одинаковой породы: Алеида все равно не знала пород собак.
– Ты еще не освободился? У нас праздник. Дерьмо невероятное. Могу купить тебе новые носки, – сказала она из очередного телефона-автомата, заметив, как рябой мексиканец меряет носок, присев на пуфике, на котором она только что сидела. – Я могу купить тебе что угодно. Дай мне морфию.
Он закашлялся и повторил опять, что с ней не может быть ничего опасного.
– Я доктор, профессионал. Ты предмет гордости нашей клиники. Ты моя невеста, в конце концов.
– Ты меня не любишь?
– Конечно. Поезжай домой. Я буду у тебя через два часа.
Алеида слушала его, разглядывая людской поток слезящимися глазами: если на секунду забыть о боли, это – даже красиво, волнообразно.
– Я в Виллидже. Хожу по местам нашей боевой славы. Помнишь: ты вел меня пьяную из Китайского города и я сказала, что никуда не пойду, потому что у меня есть ты... Я не хожу с незнакомыми мужчинами... Я тебя тогда не узнала... Ха-ха-ха. Здесь очень шумно. Приезжай. Я умру без тебя.
– Мне нужно работать.
– Сегодня выходной.
– Алеида, я выполняю свой долг, – сказал он серьезно.
– Клятву Гиппократа? Ты выполняешь клятву Гиппократа? Сектант! – она бросила трубку, ссыпала в карман оставшуюся мелочь и решительным шагом дошла до конца праздничного променада.
В конце улицы стоял передвижной дизельный генератор электроэнергии, пригнанный сюда из-за поломки ночных фонарей. На улице было еще светло, но он работал на полную мощность, трудолюбиво рокоча и вздрагивая: злобная механическая тележка с фонарем на погнутом стояке. Он вырабатывал из себя жалкий электрический свет, заглушая хохот гуляк и зазывные крики лимонадчиков. Алеида встала перед ним руки-в-боки, неустойчивая на высоких каблуках, в высоких сапогах до колена, в черной кожаной юбке поверх плотных черных колготок. Абсолютная латинка на вид, ироничная пьяная латинка с громким базарным голосом.
– Ты тоже работаешь? – закричала она, обращаясь к шуму двигателя. – Выполняешь свой долг в День труда? Ты тоже самец? Мне больно! Самцы, вы не знаете моей боли... – Она обернулась к празднику, обращаясь к наступающим мужчинам. – Самцы, вы должны мне помочь! Вы знаете почему? Потому что на этой улице я самая красивая! Самая красивая!
Она отхлебнула еще немного, подошла к генератору и потешно пнула его колесо кончиком сапога. Человеческий поток двигался в прежнем аляповатом беспорядке, машина работала с прежним бесстыдством.
– Я самая молодая, – продолжила она, вдруг вспомнив, что не совсем права. Рядом на бордюре сидел подросток и зашнуровывал высокий ботинок девочке со стальным колечком на пупке. Мимо пролетела девица на роликах с длинным французским батоном, торчащим из-под петелек рюкзака.
Приступ боли нахлынул без ревности, без сердечной обиды: размягченность алкоголем напомнила о постоянном внутреннем умирании, тлении. Она увидела луковицу боли внутри, пылающую, как лампа на дудке стеклодува, синеватые гирлянды кишок; печень, похожую от пьянства на морскую губку; сердце, которое она почему-то считала самым неприятным объектом в своем организме: имитацией независимого живого существа в груди... Живого существа, а не ребенка... Размягчающиеся кости, пальцы, которые могли бы фарфорово треснуть в любой момент, попав в хлопок дверей электрички; тазовые суставы, кости ног, на которых она все еще носит свое тело и больную голову по этому чумному городу, изображая из себя по привычке драгоценный сосуд, который нужно наполнить любовью.
Она шла по 8-й улице в поисках телефонной будки. Нечто похожее привлекло ее внимание возле шляпного магазина, но это оказалось счетчиком муниципальной парковки, нововведение. Увидев его, Алеида поняла, как давно не была в Манхэттене. Исчез магазин аквариумных рыбок, куда она заходила каждый раз, если шла мимо: с ней всегда здесь были приветливы, хотя знали, что ничего не купит. Витрины были заполнены обувью, в основном итальянской, лучшей в городе. Многие лавки закрывались и объявляли распродажи: исписанные красными и желтыми маркерами окна, сжатые губы проигрыша, удивленного превосходством утраты.
– Я самая красивая в этом городе, – повторила Алеида, столкнувшись с японкой в рыжем парике и ботинках на чудовищной слоновьей платформе. – Мне нужно преодолеть боль... Йоги могут жить зарытыми в земле... Японцы протыкают себя насквозь... Я должна быть тверда: красота – это стойкость.
Она осматривала город: все здесь было одновременно знакомо и незнакомо, многое напоминало о Джозефе. "В магазине для фриков мы покупали крашеные перья и оранжевые чулки, здесь он постригся перед нашим вторым свиданием наголо: хотел стать инопланетянином..." Запах горелых бубликов долетал, манил и обманывал. Дымили трубы вентиляции, шелестели страницами старые книги. Она побродила по университетскому кварталу и вернулась к триумфальной арке на площади Вашингтона.
Народу было мало, только что закончился концерт какой-то самодеятельной группы. Ее участники, одетые в черные смокинги, перетаскивали на грузовик черную аппаратуру. Dead Emotion, "Мертвая эмоция" – название так себе. В пустом резервуаре фонтана сидели усталые фокусники и дураки. "Мы стояли здесь ночью, у памятника Гарибальди, мы издевались над ним... Джо рассказывал памятнику о себе, сравнивая биографии. Он остроумный парень, потому что его биография всегда интереснее. Ему важнее то, что делает он сам... Самец. Сектант. Все они выполняют свой долг". Она сладко вздохнула, ей показалось, что она чувствует себя немного лучше. Опустошив фляжку, Алеида метнула ее в сторону кирпичного туалета, вышла на Салливан, чуть не захлебнувшись ароматом цветов на развалах у овощных лавок.
– Он никогда не дарил мне цветы, – сказала она вслух. – Подобные мудаки дарят цветы в главный момент своей жизни. Такие моменты случаются с ними ежедневно, но они всегда хлопают ушами.
Очередной телефон попался ей на Бликере, напротив суши-бара. В соседнем испанском кафе столики были выставлены наружу, за одним из них сидели две женщины, похожие на дам, и ковырялись с ярко-красными жареными лобстерами.
– Слушай, – спросила она серьезно, – а ты бы мог совершить поступок, который бы навсегда изменил твою жизнь к худшему? За который бы тебе было стыдно всю жизнь? Ты бы мог потерять свое лицо?
– Зачем?
– Чтоб доказать себе... Что ты всех в гробу видел... Что тебе и на себя наплевать... Что ты такой вот отвязанный... Я полюбила бы тебя еще больше. Полюбила бы, наконец.
Парень откровенно не понял, вообще глупость как таковая ему никогда не нравилась, хотя он догадывался, что люди могут отдаваться ей со всей полнотой страсти.
– Зачем? В чем идея?
– В том, что ты можешь вдруг взять и оставить свою работу, карьеру, долг, все бросить. В том, что ты свободен. Что они не могут тебя закабалить. Все ерунда, когда тебе больно. Все, что ты делаешь, – позорище по сравнению с моей болью. Я вижу сейчас, как все есть на самом деле. Я хочу лезть на стены из-за этого живота. Я вижу, как там темно, как там что-то шевелится. У меня битое стекло в брюхе. Оно светится. Оно превращается в алмазы, острые камни. Ты можешь бросить все ради меня?
– Это нелепо. Я доктор. Я знаю, что с тобой происходит. Тебе не нужно сейчас пить. Это остаточные явления после операции. Возвращайся домой. Пожалуйста.
– Я разговаривала сегодня с Гарибальди. Он не бандит. Он – такой же сектант, как ты. Дай мне морфию.
– Езжай домой и проспись.
– Меня выгнали из дома! Да! Мой отец. Он изнасиловал меня и выгнал на улицу... Мамашу я вообще никогда не любила. Я хочу к тебе. Я просто хочу к тебе.
– Твой отец в Лондоне, – сказал он холодно, – не обижайся, я должен идти оперировать.
4. Она побродила по лабиринтам Вилледжа, надолго остановилась около магазина раритетов у витрины, уставленной фигурками оловянных солдатиков. Шотландцы в клетчатых юбках шли в бой против англичан в лохматых папахах, конница крестоносцев сминала пестрые мавританские ряды, американская пехота наваливалась на японцев. В детстве она никогда не играла в такие игры и уже тогда решила, что одни виды игрушек Господь создал для девочек, а другие для мальчиков. В этом разделении нет ничего рокового, но сейчас и эта мелочь казалась серьезной. Когда-то ее поразило то, что сущность полов представлена разными хромосомными наборами: солдатики напомнили о том, что они с Иосифом совершенно разные животные, которым в принципе не дано понять друг друга. Это открытие показалось ей настолько значительным, что она решила выпить еще: алкоголь – замечательная анестезия.
Улочки продолжали напоминать ей о Джо, она не могла удержаться от слез. Вот парикмахерская, где из него сделали космического пришельца; вот лавка, где он купил у араба дутый серебряный браслет размером с подстаканник... Пьяная сентиментальность могла довести ее до истерики в любую минуту: Алеида зашла в первое попавшееся место, где они наверняка никогда не были вместе. "Три оливы", что-то средиземноморское. Она поднялась по узенькой лестнице в кафе с кухней, находящейся прямо при входе. На высоком вертеле вращалась огромная кукла шаурмы, нож стучал по дереву, кроша баранье мясо, шлепали о прилавок круглые горячие лепешки. Официантами служили студенты из Нью-Йоркского университета: приятная компьютерная молодежь с живыми, разговорчивыми глазами. Алеида прошла в полутемную глубину зала, села за столик у стены, отгороженный от остальных фанерными ширмами. Она заказала себе двойной бурбон со льдом, откинулась на деревянной лавке, разглядывая публику. Студенческой молодежи она не видела уже давно – наверное, со времен своей собственной учебы в Вашингтоне. Этот социальный класс существенно не изменился с тех времен, но непосредственности, детскости в них было больше. "Я превращаюсь в старую скандальную бабу, – подумала Алеида с легкой грустью. – Я уже ничему не хочу учиться, не хочу ничего знать. Вот и старость, где же мудрость? Детей у меня нет, может, не будет. И грудь у меня, как у американской мечты. И болею я самой неизлечимой болезнью. И пью я, как деревенская шлюха".
Она вздохнула и улыбнулась светлому дню за окном, первому воскресенью сентября. На темном столике возле пачки салфеток лежала пара тоненьких мелков, напоминающих об учебе. Она почеркала одним из них по столешнице, пытаясь придать своим поспешным штрихам контуры своего лица. Большие овальные глаза, тонкий нос, приоткрытый рот, огромная рассыпающаяся прическа надо всем этим. Проходящий мимо человек арабского вида мимоходом заметил, что очень похоже. Зачем мне его комплименты? Рисовать она совсем не умела. За соседним столиком молодая пара вперебивку проклинала республиканцев. На желтоватом экране, натянутом около барной стойки, начался показ какого-то черно-белого немого фильма без музыкального сопровождения. Она допила своего "Джека", попросила повторить и пошла на первый этаж, в уборную, надеясь найти там телефон. Живот побаливал, но уже не настолько, чтобы бросаться на людей. Внизу был зал, предназначенный для выступления артистов разговорного жанра. Представление еще не началось, и, кроме полотера, там никого не было. Алеида обнаружила среди плакатиков, расклеенных по стене, лицо одного уморительного актера, которого видела по телевидению. В женском туалете, судя по звукам, трахались две девочки. "Мой бойфренд всегда так делает", – говорила одна другой и хихикала. Алеида тихо закрыла дверь, сходила в мужскую уборную, набрала номер Джозефа. Мелочи оставалось минут на пять разговора.
Он стал спокойнее; чувствовалось, что обрадован звонку, но расстраивается, что она до сих пор не добралась до постели. Алеида взялась рассказывать о месте, которое она сегодня обнаружила, сказала зачем-то, что обязательно пойдет учиться. Романо-германская группа, это всегда ей было интересно. Или на медика, чтобы самой себя лечить и не выпрашивать наркотиков. На программиста, чтобы быстрее заработать на собственный дом. Или на Бродвейское шоу, потому что еще молода и привлекательна.
– Здесь хорошо... Мне так легко с ними. Никто не пристает, не задает идиотских вопросов. Помнишь наш Новый год в Новом Орлеане? Я только сейчас поняла как это символично: год новый и Орлеан тоже новый. Здесь такие же хорошие дети – как на Бурбон-стрит. И потом меня укусила за палец полицейская лошадь за то, что я совала ей в рот жевательную резинку... Там живут призраки... Каджуны со стиральными досками... Здесь тоже классно. Ты приедешь? Я выздоровела. Я буду сидеть и ждать: час, два?
Он пообещал появиться минут через сорок. Это означало, что она добилась всего, о чем мечтала. Сегодняшний День труда можно считать удачным, свершенным: все неплохо потрудились в первое воскресенье сентября. Она вернулась к столику, повернулась к киноэкрану, на котором безостановочно демонстрировались фильмы с господином Чарли Чаплином. Вот он, жалкий и смешной, выходит из тюрьмы, смотрит снизу вверх на дебильного охранника, неожиданно встречает прекрасную девушку с букетом цветов, встречающую его у ворот. Она сообщает, жестикулируя, что купила дом для них обоих. Он оказывается нелепой хибарой на обочине какого-то бескрайнего пустыря с видом на фабричные трубы. Все в этом доме для смеха разваливается: сядешь на стул – упадешь, посмотришь в потолок – свалится на голову люстра, начнешь вбивать гвоздь – рухнет стена. Утром Чарли Чаплин прыгает с мостков в воду и больно ударяется головой о дно; это не пруд, а лужа. Молодая жена делает ему сэндвич невероятных размеров, и он никак не может засунуть его себе в рот... Где-то я все уже видела, – подумала Алеида... – Дежа вю... память поколений. Кино она могла смотреть где угодно, но вот эта обстановка... Студенты... греческо-турецкая кухня... густой израильский борщ в виде главной экзотики... здоровенные графины с британским элем... дым коромыслом... столик, на котором можно рисовать карикатуры и скотчи... Увидев свое нарисованное лицо, она поняла, что когда-то в юности была здесь со своим папашей. Он тоже рисовал ее, но более умело, даже страстно. И она была влюблена в него, как все женщины на этой земле. Он еще не уехал в Лондон. Он недавно перевез семью в Нью-Йорк и показывал своей очаровательной дочери Манхэттен.
5. Она закрыла глаза, пытаясь увидеть картинку боязливого счастья. Он, молодой демон, рядом с подростком, в котором все признают его любовницу, водит ее по главному городу мира. Они поднимаются на Всемирный торговый центр и Эмпайр стейт билдинг, катаются на теплоходике вокруг статуи Свободы, заходят в галереи Сохо к его друзьям, великим художникам... И он обо всем рассказывает... И ей все интересно, но самое главное, что ему интересна она, его дочь. И вот в ресторане он рисует ее портрет и говорит, что его самого фотографировать не нужно, потому что в жизни нет ничего ценного и существенного: все бардак и базар. Она слушает его: верит и не верит. Здесь он подарил мне духи, которые больше не производят. Когда-то она помнила дурацкую инструкцию наизусть, рецепт вечной молодости.
"Характеристика: респектабельный, пряный, особый, блестящий, чарующий. Нота "сердца": роза Грааса, белая магнолия. Теплые точки: Коко Шанель утверждала, будто брызнуть духами нужно в первую очередь туда, где ты хочешь получить поцелуй. Менее вызывающая рекомендация звучит так: духи наносятся там, где кровь подходит близко к поверхности кожи. Это: нижняя часть шеи, локтевой сгиб, запястья, мочки ушей и кисти рук; и в подколенную ямку. Великолепно держат запах волосы. Духи дольше задерживаются на коже, смазанной увлажняющим или питательным кремом. И только таким образом, нанося аромат на все теплые точки, вы сможете добиться постоянной, долго звучащей, эротической ауры вокруг себя".
6. Алеида шла быстрым шагом по 6-й авеню в сторону метро, имя Че Гевары горело розой на ее устах. Для нее в этот момент существовал только один человек на свете.
Следующий рассказ
