16 августа
От скромности в карманах могут завестись блохи. Нет ничего вреднее скромности. Сердцу не прикажешь. Я хожу в этой округе уже четвертые сутки и все жду, когда они начнут меня убивать. Кто из них был первый * я уже не помню. Видимо, тот, с которым меня познакомил еврей. Когда начнут убивать, будет плевать на то, кто кого с кем познакомил. Мы шли по улице, он был в шляпе и вел меня под руку. Но и они между собой враждуют. Я помню одну из встреч, потому что долго вытирал ноги, а хозяйка была занята и даже не подняла глаз. Она была в черном платье, толстая, такая толстая, что мне захотелось блевать. У ней была черная размазанная помада на губах. Она сказала: "Ничего, можете ездить на автобусе". Я проглотил обиду и попытался прикурить, но из моих пальцев один за другим начали расти ублюдки. Кожа лопалась, и они вылезали из-под моих холеных ногтей мокрые, переливчатые. Я не мог удержать в руках зажигалку и уронил ее на ковер. Она сказала: "Я езжу сюда на автобусе каждый день, – и закурила сама. – Я, между прочим, здесь родилась". Я смотрел на нее и чувствовал, что она лжет. Я знал, скольких трудов ей стоило удерживать в руках зажигалку. Поэтому я даже не нагибался. Вечером я понял, что теперь и она будет меня искать. Она позвонила в дом, куда я зашел впервые. Меня позвали к телефону, и она сказала: "Я уже узнаю вас по голосу". Я промолчал и повесил трубку. Ублюдки растут у всех, в каждой руке, в каждом пальце каждого человека скрываются эти твари, и когда выходят на свет – улыбаются грязными, тонкими ртами, пускают слюни, но вы никогда не посмеете стряхнуть их с себя. От брезгливости. Все скрывают это. Скрывают свои руки в перчатках, карманах... Потому что им еще нужно выжить. Раньше я не знал об этом. Я никогда не напишу о том, что было раньше. Слишком дорого стоит. Выходя на улицу, я понял, что она не смотрит мне вслед. На стенах висели какие-то награды, грамоты. Я мог бы изучать все это несколько часов и не требовать к себе ни малейшего внимания. Я решил уходить, потому что дело, видимо, уже было сделано. Я вышел наружу, стал оглядываться по сторонам и увидел колибри. Я увидел колибри в этом городе в первый раз в жизни, хотя живу здесь почти двадцать лет. Она порхала над каким-то желтым кустом. Я подумал – это значит, что все не так уж плохо. Я стоял у этих дверей очень долго, хотя птица уже улетела. Мне казалось, что все, что я могу сделать – это вернуться назад в контору, к толстой женщине, или вот – стоять здесь. Вечером она меня нашла, и я должен был ей сказать "да" или "нет". Это было глупо. Я сделал вид, что не понимаю, о чем идет речь. Я устал к этому часу, размяк, подобрел. Поэтому я согласился. Я не помню на что, но это уже не имело значения. Я почувствовал, что меня не пощадят. Человек в очках а-ля Троцкий смотрел на меня сквозь стекло, исписанное рекламными буквами. Он приветливо помахал мне салфеткой, должно быть догадавшись, что я здесь делаю. Скорее всего, это понятно всем. И мне стало страшно, но я даже не мог закрыть лицо руками. Где-то я слышал, что любовь – это каменный замок с двумя дверьми.
17 августа
Расплатился нормально, копейка в копейку. Мне сказали, что пока могу здесь оставаться. Оказывается, многие люди делают пластические операции. Я видел ночью. Она действительно стала намного красивее. Буду думать. Глядя на нее, можно решить, что каждый является родственником какому-нибудь богу. Времени не существует, пока ты чувствуешь, что такое стиль. Пока ты можешь управлять им. Например, мне нужно довести начатое дело до конца. Другой бы на моем месте уже умер. Пришел на площадь, как обычно. Ничего не изменилось. Они имеют право так относиться ко мне, даже если я никого из них не оскорбил. Мне их жалко. Несколько футболистов бегают по полю прямо перед окном. Здесь очень высоко, и я не уверен, что смогу спуститься. Но я сам попросил, чтоб меня оставили здесь одного минут на пятнадцать. Сильно пахло свежей известкой, но я уже привык. Половицы расшатаны. Я подошел к окну и спросил: "А где вода?" Один из них начал вертеть краны. "Нет, я имею в виду другую воду", – повторил я, чувствуя, что вот-вот уже не смогу сдержаться. Я не стал оборачиваться. Они тоже молчали. Они все равно должны были понимать, что мне нужно. "Но вы же не предупредили нас", – промямлил кто-то у меня за спиной. Если бы я был помоложе, то задушил бы их обоих. Поэтому я просто попросил их уйти. Теперь лучше всего спуститься через какой-нибудь черный ход, чтобы не встречаться с ними на улице. Здесь мне и придется сегодня спать. Это не самое худшее место. Шлак, пыль... Кажется, здесь гнездятся голуби. Представляю себе их недоумение, когда они вернулись назад и никого не нашли.
18 августа
Ничего дурного в этом не было. Даже ближе. Не люблю никуда ездить.
23 августа
Я никогда раньше не писал дневников. Не знаю, почему это случилось со мною несколько дней назад. У меня к тому же все это время было очень плохое настроение. Поэтому совершенно не хочется переворачивать страницы. Если уж я этим занялся, то допишу до самого конца. Когда цель будет достигнута. Писать, оказывается, еще трудней, чем говорить вслух. Я никогда бы никому не сказал вслух о том, что хочу сделать. Не знаю, что меня останавливает. Если бы я сказал кому-нибудь правду, то уже никогда бы не смог совершить задуманного. Потом, когда я говорю самому себе о своих планах, это звучит очень ненатурально. Словно из кино. Может быть, расскажи я это какой-нибудь женщине, меня бы полюбили. Это то, что мне как раз не нужно. Мне нельзя вовлекать чужих людей. Я помню все, что было позавчера, но не хотел бы читать об этом. Хотя я мог бы удержаться, промолчать, ни о чем не рассказывать. Криминальные истории начинаются и заканчиваются сплошным дерьмом. И если я записал что-то о позавчерашнем случае, то я – дурак. Это не имеет к делу никакого отношения. Мне нужно быть осторожнее и ни в коем случае не оборачиваться. Если я начну читать и анализировать прошлое, я туда и вернусь. Больше всего пугает, что все это может прочитать кто-нибудь другой. Это слишком понятно. Это тоже похоже на историю с любовью женщины. Не знаю, каким образом можно всего этого избежать, но я действительно ни в чем не заинтересован. Я никогда не писал даже писем. Но мне нравится сама идея. Прожить в городе двадцать лет и потом, под старость, сделать описание какой-нибудь улицы. Лучше незнакомой. Случайной. Любой.
24 августа
Это произошло в каком-то придорожном отеле. Кажется, на сороковой дороге. В комнате был полумрак, и мы сидели с моим другом на койках и о чем-то разговаривали. Кажется, это было совсем недавно, но я понимаю, что от того места меня отделяет почти шесть тысяч верст. Мой друг был удивительно высокого роста, такого высокого, что он даже не мог чувствовать, пахнут ли у него носки. Рядом с ним я ощущал себя попрыгунчиком. Если я хотел ему что-нибудь сказать, то до боли задирал голову. Последнее время у меня не было никаких друзей, кроме него. У него тоже. Как раз в этом было что-то чудовищно несправедливое. Мы смотрелись с ним очень непропорционально. Он, наверное, должен был ходить рядом с человеком такого же роста, как и он сам. По крайней мере, в этом бы не было никакого намека на одиночество. Нельзя ни на что намекать. Тебя поймут все равно неправильно. Мы сидели с ним на койках друг напротив друга, уже была ночь. Это была такая гостиничная комната со смежной дверью к соседям. Было темно, и мы не сразу заметили, что оттуда вышла девушка. Она была в ночной рубашке и как-то странно передвигалась. Она шла, вытянув вперед руки. Потом она подошла к моему другу и осторожно начала трогать пальцами его лицо. Сначала медленно, едва касаясь. Потом быстро, словно скульптор. Мы молчали, а она все терлась и терлась об него. И потом они начали делать любовь. Она была совершенно слепая и шла только на звук голоса. Почему-то сегодня, добравшись опять до Восточной Пристани, я вспомнил эту историю про голос. Все-таки хорошо, что, когда пишешь, молчишь. На площади все по-прежнему. Переглядываются между собой, перестали здороваться. В конце концов, я не могу угодить всем. Было бы справедливо, если бы им было наплевать на меня и мне было бы наплевать на них. Так дела не делаются.
25 августа
Постоянно думаю, что было бы с человеком, если бы у него не было рук. От природы. Если бы он был таким же идеальным животным, как дельфины, лошади или хищные птицы. Видимо, это самое главное. Что отличает. Душа не может реально ни к чему прикоснуться. Разве только к другой душе. Это иногда радует. Мне плевать, что чьи-то руки могут задушить меня, выстрелить. Мне кажется, что рукам больше нет места в нашу эпоху. Зачем? Возможно, раньше они были кому-то нужны. Я не верю. Верить – слишком большая скромность. Руки потеют в карманах. Они такие же залапанные, как деньги. Получается, что они гораздо важнее. Даже во время делания любви. Ветки деревьев тоже тянутся к югу. Дельфины же просто плывут, и если могут что-то схватить, то только ртом. В этом вся разница. Потому что для человека это означало бы жест настоящего бессилия. Единственно возможный настоящий жест. Соблюдать любые законы подобострастно. Не говоря уже о законах эволюции. Физики, ислама... Подходя к любым дверям, я просто прикасаюсь к ним своим лбом. Я что-то думаю в этот момент или ничего не думаю. Я уверен, что мне все равно откроют. Я привык, но понимаю, что это самая вредная моя привычка из всех, что у меня есть. Слава богу, что она за пределами любви и счастья. Руки нужны только детям. Это самое начало познания. Руки детей и вправду напоминают что-то настоящее. Я видел их кулачки размером с горошек, шевелящиеся пальчики. Дети умеют указывать. Это единственный случай, когда можно подчиниться.
Когда мы умрем, мы уже не будем никому подчиняться. Пока можно. Я был сегодня в ресторане, кажется, в очень хорошем. Там было пусто внутри. И я понял, что умею танцевать. Я попытался начать, но тут же понял, что все на свете умеют делать то же самое. Танцевать, очень хорошо танцевать, пока тебя никто не видит. Поэтому я испугался. Когда мне было сорок пять, я решил, что мне пятьдесят. Когда справлял девяносто пятый, пил за новый век. Дельфины понятия об этом не имеют.
26 августа
Стыдно сказать, но я опять на площади. Вчера отлеживался, кажется, у NN. Мой друг спросил меня по телефону – счастлив ли я. И я ответил, что совершенно счастлив. И потом около часа глядел на свои руки. Они, видимо, такие же, как у всех. Я глядел на них, пытаясь вспомнить, сколько же вещей я ими успел сделать. Оказалось, слишком много для одного. Слишком. Хоть в петлю залезай. Мой друг сказал мне, что я брежу прошлым. Но я не могу им бредить, потому что думаю, по существу, только о руках. Между прошлым и содеянным есть разница, хотя содеянное – это только руки. Это не относится к поступкам и фактам. На площади все нормально. Встретил Исаака. Он удивился, что мне до сих пор никто не помог. Он потащил меня тут же в знакомую контору. Как минимум, трое сразу отвернулись, и я увидел наконец их босса. Я стоял перед ним и смотрел ему в ноги. Я глядел ему в ноги и все хотел спросить: ну, и что дальше? Он бегал по комнате, иногда присаживался на стул, наверное, пытаясь ответить. Было противно. Тем более, я знал, что ответа все равно не получу. Поэтому я спросил вслух: "Ну, и что дальше?" И он ответил: "Дружище, вам не нужно ни о чем беспокоиться". Вскоре мы сидели в каком-то фургоне; начальник, как прежде, был с нами. Он тыкал пальцем налево и направо. Я должен был отвечать "отлично". К утру мы проснулись в доме его матери, и я с трудом вспомнил, что вчера мы весь вечер поднимали с нижнего этажа на чердак какие-то книги. В доме кроме матери жила ее сестра. Тетка этого босса. Эти два божьих одуванчика принесли нам завтрак. Оказалось, мы отъехали всего пару миль от города. Через реку. И, глядя теперь с другого берега на берег моей мечты, я опять и опять искал глазами Восточную Пристань. Исаак показал мне ее, и я впервые увидел ее издалека. То утро стоит отметить белым камушком. Я не зря заявил своему приятелю, что я счастлив.
14 сентября
В мире что-то сломалось. И это пугает больше, чем любая грубость. Пугает дружелюбие. Оно изматывает, приходится отвечать тем же самым. Бармены предлагают бесплатно выпить. Ни о чем не спрашивают, вряд ли даже смотрят в глаза, а просто говорят: "коньяку не желаете?" Это еще сильнее раздражает, потому что я решил на месяц воздерживаться от крепких напитков. Таксисты возят за бесплатно – кошмар. Приходится что-то объяснять, уходить в сторону, благодарить. Я ничему не удивляюсь. Людям с моими намерениями должны сыпаться в руки деньги сами собой. Меня должны кормить, защищать от каких-нибудь нелепых противников. Женщины тоже. Они должны что-то чувствовать. Как выясняется, не нужно оповещать человечество о своих планах. Оно интуитивно воспринимает любое отклонение и тут же готово максимально дружелюбно противодействовать. Исподволь. Вряд ли за прошедший месяц со мной случилось что-нибудь плохое. Меня никто даже пальцем не тронул. А если отворачиваются и сквернословят за спиной, это – к лучшему. На общем фоне. Сегодня в метро у меня под ногами, кажется, умер человек. Эпилептик. Неизвестной мне национальности. Такие, похоже, никогда не умирают. Просто он начал биться в конвульсиях, упав па пол вагона. Я как сидел, так и сидел. Ведь я не доктор. Больше в вагоне никого не было. Что я мог сделать? Уже потом, на собеседовании, я вспомнил эту историю и совершенно серьезно спросил: "А где вода?" И они начали разворачивать передо мной разные карты, полушария... Неужели он вправду умер? Есть такие страны, где никому не нужно воды. Не понимают. Некоторые континенты и вовсе затоплены. Если до конца следовать своей цели, станет стыдно. Быть может, этот стыд можно побороть.
20 сентября
Сидеть в метро и смотреть на девицу из пригорода, надувающую и лопающую пузыри от жвачки. Довольно полненькая. Хулиганка. Шпана. То, что она демонстрирует свою независимость даже передо мной, тоже чего-нибудь да значит. Я еще могу привлекать внимание. Это обидно. Потом заметил белую рубаху на плечиках, висящую на перекладине. Должно быть, из химчистки. Но парень, который ее вез, что-то неожиданно решил и вдруг вышел, оставив ее болтаться в вагоне. Две немолодые женщины остановились возле этой рубахи и не отходили остановок десять. Стояли молча. Уверен, что они уже давно пропустили свою остановку. Мне кажется, что им нравилось стоять рядом с такой дорогой и белой рубахой. Им нравилось, что она качалась от подземного ветра. Может, задевала их лица. Это было похоже на какую-то странную свадьбу. Свадьба – это всегда странно.
3 ноября
Наивно полагать, что человек, отказавшись от самого себя, обязательно выбирает смерть. Бывают случаи, когда смерть вовсе не является самой сильной и серьезной вещью из всех возможных. Такому человеку нужно что-то равное по значимости, но смерть сама по себе означает скромность. Слишком обывательский выход. Я не подозревал об этом, когда ввязался в историю с Восточной Пристанью. Я доконал себя целеустремленностью. Все из-за того, что подходил ко всему рационально. Я начинал с того, что знал и ощущал всем телом собственный возраст. Но возраст исчезает, когда переступаешь определенный предел. Потом от человека уже невозможно ничего добиться, его невозможно проверить. Это то же самое, что его невозможно испугать. В ССI иногда подробнейшим образом имитировалась ситуация начала войны. По радио несколько раз в день включалась воздушная тревога, телевидение показывало в деталях разрушенные города, где прошли детство и юность тамошних "работников". Некоторых призывали в армию тут же. Брили наголо, выдавали полусгнившую униформу начала столетия. Но эта проверка не давала ни малейшего результата. Эти люди уже не могли всерьез реагировать на происходящее. Это казалось им нормальным. Привыкнуть ко всему очень легко. Никаких эмоций не вызывал и расстрел за дезертирство. Человек спокойно повиновался и даже не пачкал штанов перед смертью. Им просто невозможно было объяснить, что это значит – дезертировать. Они не понимали, что значит страдать, умирать, убивать... Это было важным прорывом в психологии. Я бы не рискнул сказать, что эти люди просто оскотинились. Обыкновенные "работяги". В какой-то степени – будущее нашего общества. Вряд ли меня поразило это открытие так же, как оно поразило остальных. Те искали путей, как их все-таки можно "проверить". Меня это почти не интересовало. Впрочем, один из них был ничего. Забавный. Он первым начал действовать в соответствии с ситуацией. Адекватно. Он "проверял" каждого с помощью каких-то узловатых веревочек и шнурков. Я могу описать, как он примерно все это делал, но это не внесет ясности. По крайней мере дезертиры воспринимали его действия как своего рода таинство и чуть ли не мурлыкали от удовольствия. Он просто укладывал каждого из них лицом на спортивный мат и в зависимости от каких-то своих умственных вычислений протягивал под человеком от трех до десяти своих веревочек. Иногда одна из веревок заклинивала под лежащим, и тогда исследователь записывал что-то в свою тетрадь. Судя по всему, он мог бы ничего не записывать. Я видел несколько раз, как он производил свои махинации без всяких записей. Он получал информацию совсем другого рода. Ею невозможно было с кем-либо поделиться. Именно поэтому его работа была встречена с большей благосклонностью, чем чья-либо другая. Причем никто из начальства даже не попробовал спросить, зачем он все это делает. Им тоже казалось, что это – выход. Я вспомнил об этом случае именно в связи со своей целеустремленностью. Оказывается, чтобы не выглядеть смешным даже в своих глазах, я должен был стать гибче и уж по крайней мере потерять способность называть себе свои цели вслух. К счастью, этот опыт с дневником привел меня к таким же результатам. Теперь мне и самому не верится, что мои планы могли быть столь конкретными. Я не заглядывал назад, но все же надеюсь, что меня никто не сможет разоблачить. Вы спросите – в чем? Прежде всего – в пошлости.
14 мая
Я вспомнил, когда это началось со мной впервые. Чувство локтя, причастность ко всему человечеству. Это было в первые месяцы "всеобщего освобождения". Не скажу, что я участвовал в нем охотно, но само происхождение должно было вовлечь меня в борьбу. Мне казалось, что я должен продолжить начатое другими дело. Это было своего рода долгом, но скорее всего – семейным обязательством. Я слишком разозлился на то, как все обстоит. К чему приводит. Сначала я слонялся по городу, разглядывая афиши на стенах домов. Я мог и сам начать срывать и портить эти афиши, как делали это другие. Но потом я понял, что многие из портретов мне гораздо ближе, чем остальной город. Что на портретах, по существу, изображен я сам. Это уже не было намеком на одиночество. Это уже было одиночеством. Портреты рвали, мазали грязью; я заходил в толпы взбудораженных людей и слушал самые невероятные вещи про себя самого. Потом они сделали так, что моя сестра не родилась. Этого было достаточно. Стало понятно, что отстраняться нельзя, ибо даже самые искренние доброжелатели в реальности оказались врагами. Они приходили, докладывали. Они были еще хуже. Слюнявые. Из них сыпался песок. Потом мы сидели на реке, и я говорил, что мог бы составить список, кого из них действительно стоит повесить. Я не называл имен настоящих противников. С теми всегда чище. Я говорил о влюбленных. Совершенно серьезно. Их порядочность и скромность доводили меня до садизма. Я не спал несколько дней, ничего не делал, ни с кем не встречался. Я трясся. И потом предметы в комнате стали оживать сами собой. Начали скрипеть двери, поворачиваться ключи в ящиках, одеяло шевелилось и принимало рельефные формы. Это было настолько любопытным и страшным, что я уже не хотел с этим никогда расставаться. Это решало мои проблемы. Я уже мог никогда не выходить наружу. И потом из пальцев полезли ублюдки. Ублюдки... Они и были единственным из всего, что осталось. Их появление было настолько неожиданным, что я сдался. Они появлялись внезапно, вылуплялись наружу, говорили что-то и тут же исчезали. Их лица менялись слишком быстро, чтобы запомнить. Они были всем, всеми, каждым на этой земле. И они были – в моих руках, как бы иронично это ни звучало. Эта мразь осталась во мне, несмотря на то, что я уже довольно далеко зашел. Она осталась во мне именно материально. Без аллегорий. Только это и может научить. Я встречался в пивных с приятелями. Кажется, была весна – красиво, многообещающе. Мы провожали и встречали поезда. Я не только догадывался о том, что они делают за моей спиной, я знал это. В этом смысле дружба была очень полезной вещью. Они были в восторге от своих хитростей, когда посылали тем же поездом своих курьеров вместе с моими курьерами. Мы вместе провожали моих. Чужие уезжали без провожания. Глупо повторять, что мне плевать на это. Я к тому времени уже вышел. Вышел вон, даже не желая этого. Жаль, что это случилось. Если бы я не писал дневника, то вряд ли вспомнил бы о тебе, Маргарет – Маргарита.
17 января
Опять описывать вагоны метро? Все одно и то же. Видел одного пианиста перед концертом. Он тряс левой рукой. Говорит: я не разработал перед игрой левую руку. Она у меня слабая. Я жалел его и клялся в любви. У меня обе руки (левая и правая) – слабые. Ни одна из них не может ударить пианиста, а надо бы...
4 марта
Впрочем, многих из них люблю. Люблю – жить не могу. Фантики японские.
33 мая
Это наш семейный праздник. Приехал Грабор. Отмахал ради семейного дела несколько тысяч миль. Если приехал Грабор – будут лобстеры. Он их ловит, а потом готовит. Они всегда вкуснее, чем в ресторане. Мы вместе, а остальные – прощайте.
8 августа
Нормальный день. Все качаюсь на качелях. Все чего-то жду. Канарейки. Цветки в горшках. Красивые люди, собиратели марок. Обидно, когда в такой день кто-нибудь бьет тебя в морду. Пинают-пинают. Идиоты, все равно кто-нибудь отстирает мои рубашки. И синяки заживут.
Какое-то декабря, кажется
Кошмар, прошло полгода. Зима, камины, медвежьи шкуры. Что толку это описывать, когда всем все известно. Живу в Европе, дворянин, член масонской ложи Космос, имею богатое прошлое. Город самый замечательный. Вековые булыжники, красная черепица, дым из высоких труб, трубочисты, лакеи, кружевные подштанники горничных. Встретил сегодня N. Он стал очень раздражен, меня заметив. Я видел, что он чем-то раздражен. Хорошо, что именно мной. Потом он подошел и спросил прямо в лоб. Ему передали, что я сказал где-то в обществе, что у него совершенно хамская морда. Отпираться было глупо, и я ответил, что я действительно так считаю. "У вас совершенно хамская морда. Может быть, это даже комплимент". Я не издевался. Я сказал ему, что меня совершенно не удивляет его сегодняшний вопрос. Я сказал, что меня удивляет человек, посчитавший достойным передать ему это. "Я дал характеристику вашему лицу не в обществе, а в личной беседе с этим человеком. Можете передать ему мое мнение о нем. Думаю, можно обойтись без деталей". Детали – всегда хамские морды, и уже потом – воды, бани, рестораны, факельные шествия, дети... Все надоело. Горы намного интереснее. Палеонтология – хорошо. Коллекции, раздумья. Но кости дорого стоят. Вдруг взялся перечитать дневник. Весело было когда-то, свободно. NNN даже советует его опубликовать. Я стесняюсь. Хотя это могло бы быть довольно неожиданным подарком супруге на Рождество. Вечером поехали на "Андрея Шенье". Поют. Каждый вечер то поют, то танцуют. Когда слушаешь и глядишь – понимаешь, что писать и описывать что-либо бессмысленно. Альберт велел мне на прощанье всегда держать в уме ноту "ля-бемоль". Говорит – пока будешь ее помнить, ничего с тобой не случится. Ля-бемоль. Чем она такая особенная? Но пока ехали, все-таки пытался не забывать. Возвращались поздно, по каким-то темным улочкам, и я попросил шофера остановиться. Хотелось пройтись пешком. Телохранители ковыляли сзади. Конечно, иногда это противно, но я им за это плачу. У нас здесь ночью тихо. Все ложатся спать в семь вечера, и я, в эдакую-то рань, выглядел полуночником. Для мусорных машин было рановато. Пустые баки из-под угля, полные помойки. Переходишь от одной свалки к другой и диву даешься, как много вещей стали за один день уже не нужны людям. Район небогатый. Старинные абажуры, стулья, цветущие деревья в горшках (какое варварство, ведь зима на дворе). Идти было скользко, даже почти невозможно – подобный гололед здесь впервые за пятнадцать лет. Машины засыпаны снегом, заледенелые двери, антенны в сосульках, у какого-то "Сааба" разбито переднее окно и музыка играет на всю округу. Опять музыка. Кому-то не терпелось потанцевать. Я выключил радио, мои мужики понимающе разулыбались. Я продолжал гулять, рассматривая ночные помойки. Для зрелищности было темно: я шел минут десять, пока наконец не понял, что внимание привлекает некая особенность этого мусора. Инвалидные коляски, протезы, костыли – практически перед каждой дверью что-то подобное. И это повторялось всюду, куда бы я ни сворачивал. Я попросил провезти меня с десяток кварталов, вышел опять. Пошарпанные трости, изогнутые от долгого употребления; стершиеся набалдашники, коляски... Это должно было что-то означать. Может, они все померли? Может, наоборот, полностью исцелились? Зачем нужны все эти костыли, если в городе из-за гололеда никто ходить не может? Поскальзываясь через каждые два шага, стараясь сохранять в голове ноту "ля-бемоль", подсказанную мне Альбертом, я не думал о плохом. Поражал факт. И тогда я закричал плетущимся следом хлопцам: "Собирайте все это! слышите, мне все это нужно!" Они поняли не сразу, но все-таки поняли. И мы катались по городу, забрасывая в лимузин эти костыли и стариковские палки. Вскоре целый лес барахла торчал, ощетинившись, из окон моей машины, дикобраз какой-то получился. И я, сняв перчатки, тоже примерял трости к своей ходьбе. Я увлекся. Конечно, лично мне они были совсем не нужны. Но я решил забрать все это в свой дом. Я забираю все ваши костыли, дряхлые парики, стеклянные глаза и вставные зубы в свой дом! У меня в доме им найдется место. Не смейте этого выбрасывать. Ошалевшие телохранители притаскивали к машине покалеченные игрушки, пустые бутылки. Потом из ворот вышел какой-то идиот и протянул мне в руки странный, ступенчатый внутри, тазик. "Это зачем?" – "Это чтобы купать младенцев, сэр". Тазик был премиленький. Я велел оставить.
7 декабря
Валяюсь в постели, курю, посылаю за ликером через каждый час. Велел никого не принимать, с удивлением вспоминаю вчерашнее. Боюсь, что мои кретины, зная мои привычки, уже соорудили в зале экспозицию. Каждый костыль – за стеклом плюс бирка, где был найден. Может, я спьяну и попросил их вчера об этом. Я мог попросить вчера о чем угодно. Это было вдохновением. Можно сказать, впервые за десять лет. Пусть теперь делают что хотят. В конце концов, день шестого декабря можно будет вписать если не в историю, то хотя бы в газету. У огня тепло, трескуче, хочется лежать, не вставая всю вечность, смотреть на замерзшие окна, улыбаться, даже мурлыкать...
Следующий рассказ
