Октябрь девяносто восьмого принес с собой странную спасительную ярость: чувство, лишенное психологической основы, а вызванное скорее яркостью красок вспыхнувших в испуганной страсти деревьев – кленов, дубов, лип, кустарников, поистине превратившихся в "куст горящий". Этот цвет, окрашивающий пространство Форт-Брэгга в солнечные дни, чудесным способом совпал с тем освещением, которое должно было быть у меня от рождения, если бы я избегал истерик и делал свое предельно иррациональное дело с вдумчивой рациональностью. Казалось, что я переехал в другой город, несомненно родной и знакомый до последней царапины: я совсем забыл, что реальный родной город действительно существует, он стал потусторонней фантазией. Я вдруг подумал, что все человеческие религии имеют свой собственный цвет и оттенок, что вера – это в первую очередь цвет, возникающий перед глазами или в воображении. То, что я заметил и полюбил, я назвал "продуктами горения", распространяя это понятие на все грани существования.
Закат солнца над Форт-Брэггом есть продукт горения... Красные кирпичи парадных... выгоревшая парусина... убежденная, но не очень осмысленная речь... кельтская рябина и огонь друидов... пустыня Тартари... гончарная глина... рыжие бороды всадников... крашенные на Пасху яйца... золотые трубы... вареные раки... голый сосновый ствол... сурик и хриплая охра.. квашеная капуста с морковными прожилками... белесая рассыпанность свежей стружки... учебник истории Партии в красном переплете... страшная кровавая казнь... портрет приятеля, составленный из разорванных апельсиновых корок... янтарь и январь... воскресение как день недели и знамение... яичница-глазунья... любой предмет древности... неразбавленный спирт... пещера Али-Бабы... освобождение из тюрьмы и демобилизация... балет под названием "Половецкие пляски"... звуки волынки и топора... набор фломастеров в детстве... Я мог бы различать по этому принципу и людей, но считал это несправедливым, чтобы не убить кого-нибудь зря.
Жил я в одиночку: скромно, смиренно. Матрас нашел на улице, поношенное постельное белье подарила синагога, стол и стулья дал напрокат случайный знакомый. Посуду принесли поклонницы, плита и холодильник всегда прилагаются к арендуемой квартире. У меня было несколько книг, которые я привез из России, довольно много одежды... Я только начинал устраивать свой быт. Так вот. В подвале дома, куда я недавно переехал, я и нашел многочисленные пачки порнографических журналов, на которые впоследствии обратилась моя янтарная страсть. В тот вечер я хотел подобрать что-нибудь из мебели, оставленной в подвале соседями, а главное, сорвать пломбу с электросчетчика и врубить в своей квартире свет: электричество было опечатано за неуплату. Опыта в этом деле я не имел, но исполнил его с легкостью: пломба оказалась пластилиновой, а на самом выключателе конкретно указывалось, в какую сторону его повернуть. Необходимого мне кресла найти не удалось, а журналы я перетащил к себе на этаж. Не помню, сколько там было пачек: спускался в подвал я два раза, а когда перенес их на место, тут же освободил от шпагата и упаковочной ленты. Получилась гора сверкающей, хотя и пыльной, полиграфической продукции, которая расползлась по пространству моей столовой от угла и до угла. Мебели у меня все равно не было – чем не авангардный интерьер?
Я походил немного по этому бумажному ковру, с высоты своего полета пытаясь сообразить, какого сорта сокровище досталось мне в наследство: такое количество журнальной продукции я не встречал с пионерского возраста. Через полчаса я знал, что обладаю внушительной эротической библиотекой преимущественно семидесятых-восьмидесятых годов: чем-то старомодным, букинистическим. Мне, очевидно, повезло, хотя о ценности своей коллекции я узнал только тогда, когда она почти вся была утрачена. А пока плутал по своему гарему важный, как Али-Баба на старости лет... И вообще дамское общество облагораживает.
Журналы я пролистал в тот же вечер: приоритеты сразу стали ясны, пусть я и не отдавал предпочтения какому-то определенному типу женщин. Забавно, насколько разные барышни могли мне нравиться в том переходном (как я сейчас понимаю) возрасте. Когда-то я предпочитал барышень с Кавказа, на Американском материке увлечение перекинулось на итальяно-испанок: на всех кареглазых брюнеток, будь то совсем пляжная девочка с твердыми бедрами или развалившаяся на кожаном троне королева в мехах и алмазах. Поначалу я искал в них лишь то, что было как-то связано с моим личным опытом. Пора изысканных гладких азиаток минула, блеснув когда-то единственным холерическим романом. Столь любимые на моей северной родине мулатки с большими зубами и жесткими прическами теперь казались слишком грубы. Подростки могли поразить воображение незрелостью форм, но возникающая к ним жалость сводила интерес к чисто педагогическому. Не особенно привлекал и осыпающийся макияж матерых породистых блядей, радости продажной любви я не знал, как и не узнал ее до сих пор. Пышнотелые простушки с мягким уютным бюстом, они тоже были самыми обворожительными и несли в себе обаяние материнства, защищенность от гула внешнего мира... Эти женщины воплощали собой забытое тепло, я полюбил их всех безоглядно и навсегда; к чему кривить душой? Моя находка вернула меня в мир прекрасного: в том, что женщина – самое достойное творение природы, я никогда не сомневался. У каждой есть своя изюминка, воспламеняющая воображение. Если издатели считают, что мужчинам нравятся только глупые и милые, я готов любить глупых и милых; если их предпочтение отдается полным и рыжим, я согласен и с этим; если нами правит кинематографический стандарт, я люблю хрупких блондинок... Я всегда был человеком избыточным и широким; я вобрал в свое сердце все, что увидел. Я взял их грех на себя... Я улыбался: больше всего я любил дам, которые смеются... Даже во время активных действий... Да, именно. Хохочущая обнаженная натура. Во весь рот...
Многих из них я помню по сей день. Имена, позиции уже повыветрились из головы. Забылись и откровенные истории, которыми девушки делились с читателем. Остались лишь счастливые улыбающиеся лица: мне кажется, я узнал бы многих из них, если бы случайно повстречал на улице. До сих пор вижу лица двух лесбиянок, которые стоят на руках, сделав "шпагат" под душем. Наездницу в высоком цилиндре, запечатленную в момент прыжка лошади через барьер. Большую пьяную девку в сетчатых чулках, воздымающую свой зад на крыше небоскреба в звонкий рассветный час. В моей галерее были фотки более откровенного сорта: насыщенные трюками, персонажами, комбинациями возрастов и групп, но романтические изображения закрепились в памяти намного лучше. Может быть, это случилось потому, что были сделаны в давно уже ушедшей эстетике, в интерьере времен "холодной войны". Телеприемники на тоненьких ножках, радиолы, проигрыватели с виниловыми пластинками, тахта с валиками, торшер с желтыми кистями... Цвет времени моей юности по обе стороны океана был до боли схожим, несмотря на чудовищную разницу там и тут происходящего. И одевались барышни примерно одинаково. Чего стоят все эти высоченные замшевые сапоги и короткие юбки, водолазки, кофточки, вязанные крючком, вышивки на полотняных рубашках с рукавами-фонариками? Барышни жирно подводили черным карандашом глаза, наклеивали ресницы, тонко выщипывали брови, делали химические завивки и кудрявые прически с пышными челками – точь-в-точь как девушки, которых я провожал когда-то с танцев в далеком нестоличном городе. Их белье еще не превратилось в джи-стрингс и по его синтетическим краям стыдливо пробивалась простодушная поросль, ноги и подмышки оставались невыбриты, тело не приобрело гимнастического однообразия... Мне казалось, что я чувствую натуральный животный запах этих сейчас уже увядших баб, и запах этот был предпочтительнее полного его отсутствия у моих нынешних подруг. После нескольких дней знакомства я заговорил с ними по-русски. Они отвечали на мои приветствия светскими улыбками, разоблачая передо мной свеченье своих многонационных тел. Я вернулся в свое прошлое: характерные напитки помогали мне в этом пути.
Осень шла своим обыкновенным ходом. Время от времени мы с приятелем занимались зарабатыванием денег – в основном погрузо-разгрузочными работами, один раз съездили, нанявшись статистами к какому-то геодезисту... Предприятие оказалось нелегким – нам пришлось весь день ходить с высоченной вешкой в камышах по колено в воде... потом пошел дождь... мы поссорились с работодателем и уехали в городок не солоно хлебавши. Однажды устроились гладиаторами на пролетарский праздник: нужно было имитировать кулачный бой. Даже это нам не удалось – Большой Василий не рассчитал сил и рассек мне кулаком нижнюю губу. Эти мелкие неудачи никак нас не расстраивали. Во-первых, оставались запасы в твердой валюте, а во-вторых, всегда можно было найти приработок в местном продовольственном магазине польско-русского профиля. Около него я и проводил дневную часть суток: сидел за столиком и зубоскалил с мужиками, иногда выдвигаясь на микроавтобусе в Бруклин на базу.
Другим счастьем той поры была Берта – элегантная замужняя немка аристократического, кажется, происхождения, которая определила меня в любовники и навещала примерно раз в неделю. Мать троих детей, она совсем недавно почувствовала себя свободной, выполнившей свою демографическую миссию. Она находилась в постоянном поиске новых партнеров, чувствуя кожей свою уходящую привлекательность. Мы познакомились в каком-то артистическом кабаке и почему-то пробыли вместе довольно долго, почти полгода: невероятное постоянство для таких изменчивых натур.
Обычно она приезжала утром, часов в одиннадцать, я встречал ее в подземном переходе у станции метро, и мы шли по овощным лавкам, чтобы купить яблок, мандаринов или просто зелени для салата – помню, в одном корейском месте она покупала удивительный в своей незатейливости, слипшийся ягодный мармелад. Славянский магазин обходила стороной из непонятных суеверий: я приносил ей оттуда несколько раз шоколадные конфеты с русскими названиями, сделанные в Канаде, но ни комплиментов, ни комментариев от нее не получил, хотя считал этот продукт вершиной кондитерского совершенства.
Обилие порнографических журналов в моем доме Берта восприняла спокойно: женщинами она не интересовалась. Она медленно перелистала несколько номеров, вздыхая о чем-то в ностальгической задумчивости, и сказала "не увлекайся". На ее взгляд наличие подобных журналов в квартире молодого человека говорило о его плебейских пристрастиях. Я благосклонно соглашался: в плебействе мне чудилось погружение в самую глубину народной стихии, а в пристрастии очевидно проступало слово "страсть". Берта презирала массовую культуру, она играла в бридж и гольф, разбиралась в опере и могла на вечер слетать в "Гранд-Опера" на какого-нибудь "Дон-Жуана". Мы лежали с ней в ворохе красочной макулатуры: беззастенчивые улыбки, ляжки, пирамиды сексуальных оргий окружали нас, даря фантазии очередной импульс. В перерывах Берта курила, и я побаивался, что она может обронить огонь в какой-нибудь скомканный листок для пожар.
– Сними их со стен. Это раздражает. Это похоже на бардак.
Конечно, она была права. Развороты, которые я развесил по дому, даже на двери сортира, напоминали о мещанском падении: общага... кабина дальнобойщика... Настроения картины не улучшали, а заставляли много думать о лишнем. Ветки огнедышащих кленов трогали немытые окна моей квартиры, я лежал на полу с прекрасной заграничной женщиной и чувствовал себя совершенно свободным. Барышня и хулиган. Бедный поэт, веселый нищий.
– Америка мне нравится, потому что здесь нет и не было царей. Ни Платона, ни Аристотеля. Tabula rasa. "И будет новая земля, и новое небо, и времени больше не будет". Мне нравится футурология. Аристократы – вырожденцы... Инцест.
Берта не умела обижаться, таких разговоров она слышала много, для нее это были скучные разговоры.
– Странно слышать подобные вещи от русских. Если вы чем-то интересны, то только искусством, созданным на классовом неравенстве. Знаменитая русская интеллигенция возродилась в России, несмотря на все попытки стереть ее с лица земли. Нормальным людям всегда хочется оградиться от быдла.
Я затих, чувствуя, как внутреннее клокотание нарастает в моей груди. Мальчиков из хороших семей я относил к касте неприкасаемых, московских товарищей по социальной нише вспоминал дурашливым хохотом.
– Берта, они и есть быдло! Феодализм... Сословность. Сектанты в луже чванства... От них я и удирал! Я политический беженец от интеллигенции! Это антропологическая ненависть. Маслокрады! Либералы! Бесы! Традиция плодит сволочь. Мы живем в правильной стране. Здесь нет святых мест!
Неподалеку от дома, в трех кварталах, находилось здание бывшей чайной фабрики, сдаваемое его нынешним хозяином под мастерские художникам. Гигантские лофты, поражавшие воображение возникновением эха в моменты шепота. В сквоте проживало неопределенное число людей и животных; мой дружок держал на балконе гоночный мотоцикл, катался иногда по коридорам. Жить там было запрещено по санитарным соображениям, но запретом пренебрегали. Бывшие цеха постепенно приобретали жилой вид: люди проводили себе водопровод, многие имели душ и канализацию; пространство разделялось на комнаты с помощью перегородок; у кого-то посреди зала стоял бильярд, хотя места хватило бы на волейбольную площадку. Милое сообщество отвязанных людей, с которыми легко найти общий язык. На одной из вечеринок в этом заповедном месте и начался мой роман с "оранжевой берестой", с неведомым доселе изобразительным продуктом. Был день рождения одного скульптора: народ толпился среди его перекореженных монументов, выполненных из гудзонского плавника, арматуры и деталей подъемных кранов. Принимали с непривычной щедростью: в компании оказались две холеные девушки из Москвы. Они заинтересованно обсуждали историю поп-арта, казались интеллигентными и неприступными. "Откуда они все знают?" – стеснялся я своей неполноценности, все больше пил. Подойти к барышням не мог, они были слишком хороши для меня. Большой Василий добил меня окончательно, сообщив, что двадцать минут назад трахнул одну из них в общественном туалете. Это совсем не укладывалось в моей голове, в здешние сортиры я сам брезговал заходить. Я решил, что ничего не понимаю в жизни, украл со стола бутылку средней величины и ушел к себе в берлогу. Мне нужно было чем-то занять себя: я не придумал ничего лучшего, как обратиться к порнографии.
В детстве я всегда завидовал детям, которые имели в своих архивах старинные фотки прадедушек, несуществующих более зданий, городов: такие дети натуральным способом прорастают из своего генеалогического древа, обладают традицией. У нас в доме ничего подобного не было, но я сам создал себе когда-то целый фотоальбом, вырезав множество снимков из журналов кино и моды. Я наклеил их на плотный картон и аккуратно состарил, выпарив с их поверхности разбрызганные капли молока матушкиным утюгом. Коллекция получилась огромной, содержательной – мне активно завидовали. И сейчас начало моего пути также несло в себе социальную подоплеку: трогательную, детскую... Я решил лишить глянцевые изображения их эротического статуса, попросту переведя качество фактуры к состоянию начала века. В моей квартире могла появиться экспозиция вкуса получше, чем обыкновенное приложение к онанизму. Я вырвал немногочисленные черно-белые снимки, оборвал со всех тетрадей, находившихся в доме, картонные обложки. Канцелярского клея под рукой не оказалось – поэтому моя первая продукция была выполнена с помощью эпоксидной смолы. Молоко не помогло: эпоксидка, которую я смешал в равных пропорциях с разбавителем, начинала дымить, взметая по комнате клубы с сильным запахом кошек. Запах был неприятен, но я закончил несколько картинок, которые, полностью пропитавшись жирным клеем, стали прозрачны и совместили свои внутренние и внешние изображения в загадочные желтоватые абстракции, интригующие ярко выраженными фрагментами женских тел. По неопытности я намазал картинки столярным лаком, они стали от этого еще прозрачнее: словно кто-то наложил друг на друга два изображения фотоувеличителем или дважды щелкнул на одном кадре пленки. Радости от результата я испытал мало, но сам процесс труда мне всерьез понравился. Дым... копоть... ночь... спирт... творец за его немыслимою работой... Я вдохновился бредом происходящего, почувствовав, что нащупал свою дорогу в искусстве... Я начал делать то, что вряд ли придет в голову кому-нибудь другому... Напоследок я сделал несколько больших снимков малолеток, играющих пальцем со своими хлопчатобумажными трусами. Школьницы под моим утюгом повзрослели, баскетбольный мяч превратился в солнце, пальцы стыдливо растворились на животах, полностью смешавшись с общим розовым фоном. Девочки стали пятнами неясного содержания – только вот клитор одной из них долго маячил в середине картины. Потом я разложил свои произведения на складнях русскоязычных газет, которыми торговали в нашем продовольственном магазине. Славянские литеры, которые отпечатались к утру на тыльных сторонах фотоснимков, после недолгого рассмотрения были тоже отнесены к специфике нового примитивного искусства.
Василий Иванович зашел около полудня со своей новой подругой. Девушка оказалась простой, доброй, открытой, вовсе не из Москвы, а из Афин (Греция). После скромного завтрака пришила мне пуговицу на замшевую куртку. Насчет моей мазни вежливо ответила, что мало понимает в современных направлениях живописи.
– А что тут понимать? Была свинина – теперь картина. "Жил на свете таракан, таракан от детства"... Достоевского читали? Это он написал... А почему вы блондинка? Гречки должны быть носатые и усатые.
– Повезло мне. Отец – турок. Женщины с носом тоже бывают красивыми. И заросшие бывают красивые: чем больше причесок, тем больше красоты. Приезжайте к нам на острова. Я устрою так, чтобы вас не обчистили.
Васька хотел устроить ее на несколько дней сиделкой в соседний госпиталь, и я напросился с ними, чтобы на обратном пути он показал мне, где купить некоторый хозяйственный инвентарь, в котором я теперь нуждался. Мы приобрели листов десять самого дешевого оранжевого картона, пару-тройку разновидностей канцелярского клея, хорошие ножницы, лак. В русском магазине я купил молока, кефира, простокваши, даже сметаны. В быту подобных продуктов я никогда не приобретал: жизнь обретала речь, я ощущал себя самобытным художником. Вторая серия работ получилась более профессиональной: с преобладанием оранжевого. Увлажненный простоквашей картон тек, оставляя на изображении изысканные разводы; растекалась и типографская краска; к тому же я научился технике, позволяющей доводить полиграфию до белизны, до "белого каления". Теперь я мог управлять процессом, отполировывая нежелательные сюжеты и выделяя утюгом то, что казалось мне будущим содержанием картины. Несколько экспериментальных бросков желтой горчицы привели меня к открытию нового цвета – цвета такой глубины и насыщенности я никогда не видел, и хотя мой опыт посещения музеев был скромен, я понимал, что работа с продуктами горения может привести меня к еще большим результатам. Горчица вспыхивала золотом на кромках вырванных утюгом очертаний; вскоре я купил картона чуть потемнее: смесь оранжевого с коричневым. В дальнейшем я перепробовал множество сортов картона разных расцветок, но именно этот стал основным материалом моей деятельности. Утюг мой оброс полусъедобной накипью, которую я иногда соскабливал с него ножом. Для глажки белья он был более непригоден, но в стране, где я тогда жил, мало кто гладит вещи. Я никогда свои вещи не гладил.
Моя галерея обрастала новыми работами, некоторые из них имели вполне товарный вид. Неудачные "бересты" я сваливал в угол врезного шкафа до лучших времен; потом их можно было порезать на сувениры. Берта заехала ко мне где-то в самом начале проекта. Меня удивило, что она отнеслась даже к первым опусам вполне серьезно. "Никому не говори, как ты это делаешь. Я ни разу такого не видела. Это надо оформить и выставить в Сохо. Намалюй побольше – я организую". Я и малевал. Женские лица мешались, но я отчетливо видел улыбку белобрысой гречанки со швейной иголкой в нежных пальцах. С помощью некоторых новых техник я научился достигать удивительной гладкости изделий, полностью избегая эффекта коллажа: склейки замазывались, лакировались. Для пропитки хорошо шел жирный майонез; легким майонезом обычно делалась лакировка, – от олифовых лаков я отказался полностью. Продукты покупались только в славянском магазине, принципиально. Материалы приобретались по самой низкой цене, принципиально. Я научился управляться с канцелярским клеем для школьников, я контролировал происходящее. Именно клеем я и рисовал. Я знал наперед, что у меня получится: контур неведомого вставшего на дыбы бога, осенний лес, пылающий дворец... Непредсказуемость завораживала, как прежде, – мне хотелось двигаться в неизвестность, положиться на волю случая в этом пьяном кухонном угаре. Иногда в страсти художественной работы с утюгом я разрывал картинки на куски. Для надежности я утолщил картон, наклеивая его на более твердую основу. Впоследствии думал перенести изображение на доску. Досок всегда было можно насобирать на берегу Гудзона, находящегося в двух шагах.
"Зачем спать с женщиной, если можно ее писать?" – говорили художники прошлого. "Зачем иметь всех женщин на свете, когда можно иметь только одну", – говорили мыслители. Я обдирал кожу со своих любимых. Искусство должно быть обдиранием кожи. В какой-то момент я понял, что моя работа будет иметь смысл только тогда, когда я начну уничтожать самые привлекательные образы моего сердца: оболочки будут обдираться с него самого. Я с трудом расставался с девушками моей мечты: они шли на эшафот с обреченностью ведьм, непоколебимостью героинь повстанческих движений. Они голосили свои предсмертные молитвы, пытались обняться на прощание, поцеловать друг друга, лизнуть: рыдающие звуки вибрировали в моих ушах, горчица и сметана бурлили язвами на их беззащитных бедрах; дым ударял в лицо, пытаясь сбить с ног. Я пил за их упокой и с упорством каннибала стряпал свою ужасную трапезу: взлохмаченный мужик с осоловевшими глазами, прыгающий в огнеопасном дыму с раскаленным утюгом в руке. Существует точка страсти, – когда икона и порнография равны. Иначе я не верю в Бога. Уничтожая изображения возлюбленных женщин, я не обрубал себе пальцы, как пустынник из книг, а двигался с яростью, предложенной мне самой кровью: я преображал добытый материал из коммерческого в архаический. В то, что светит другим огнем. В красоту, которая может спасти или погубить. Древняя икона производит впечатление наклеенности, время стирает лик по краям; многовековая залапанность дарит труд реставрации. Расчистка черной иконы – игра в матрешки; более деликатная, но игра. Когда мы слой за слоем снимаем повторные изображения оригинала из-под наложений олифы, мы также погружаемся в ритуал похоти. Медлительнейшая анимация, самый древний мультфильм: лики святых проступают один за другим с оправданной неторопливостью, мы поневоле включаемся в ритм стилистических открытий, словно он задан биологией и загадан для нас свыше только для того, чтобы прикоснуться к сердцам ушедших мастеров. Кто-то доберется до первоисточника и после многих лет работы обнажителя наконец увидит то, что видел редкий свидетель: источит доску до дыр, до прямоугольника пустоты. Я родился голым, поэтому пытался прикрыться тем, что попалось под руку. Я делал мохнатую старину в стране пластиковых церквей, береста моя была нелепа, как мощи рядом с надувной куклой. Обнажение, доведенное до логического... нет, самого нелогического конца. Я не знал, что такое кощунство и пошлость. То, что я делал, радовало меня незамысловатостью.
Забредал Василий, ему нравилось, что мое настроение заметно улучшилось. Подходя к делу с практической стороны, он считал, что моя выработка составляет десять процентов. Остальное, говорил он, похоже на яшму. Из нее мы будем делать магнитные наклейки для холодильников. Женщина из продовольственного магазина появлялась посмотреть, как можно распорядиться ее товаром, благоговела. Сосед с третьего этажа, ветеран Вьетнамской войны, был возмущен исчезновением своего эротического архива, хранившегося в подвале. Какое мне было дело до них? Я малевал. Я сходил в художественную мастерскую на Коламбус-стрит и попросил вставить несколько из моих работ в рамки. Парень внимательно посмотрел на меня и спросил, с чем он имеет дело. Я сказал, что это крашеный папирус. Он считал, что я принес вареную кожу. Он сказал, что ему наплевать, как я это сделал, но он готов платить по триста баксов за каждого "оранжевого бога". Я кивнул головой и понял, что экономический кризис преодолен. Я воссоздавал цвет осени, которая все еще горела за окном. Я не был уверен, что мой дар не оставит меня зимою.
Однажды, в последних числах ноября, Берта пригласила меня в гости в свой загородный дом на Лонг-Айленде. Я приехал на перекладных, опоздал, ссорился и мирился. В знак особого внимания помог собрать орнаментальную шараду для ее детей. Дети еще были на теннисе. Мы сидели под гигантским фикусом, воздымающимся до третьего этажа в лестничном пролете: дети вернулись и разбежались на все четыре стороны, в пустоту ябедничая друг на друга. Они поблагодарили меня за собранную шараду. Я познакомился с девушкой, которая работала у Берты нянькой; мы полночи смотрели мультфильм "Пиноккио", сидя в полуподвальной комнате. Вернувшись в свою берлогу, я позвонил ей. Я стал звонить ей несколько раз на дню, продолжал делать это из Южной Каролины, из Миссури, где оказался по неожиданным делам. Я путал их с Бертой голоса, но барышни почему-то не обижались. Она приехала наутро после Рождественской ночи. Мы поговорили немного, после чего упали на матрас до Нового года. Женились так же легко и незаметно, в мае. Я полюбил ее, все дела. Если бы я хотел продолжить свои занятия "оранжевой берестою", то должен был сделать фотографию и этой девочки, наклеить на картон и уничтожить всеми известными мне способами. Я выбрал другое.
Следующий рассказ
