Мы охотились за биноклями, складными ножиками и ракетницами. В лесу было много другого оружия, но нам нравились только такие предметы. Был яркий весенний день в потеках тающего снега, когда я нашел пару битюгов, гигантских тяжеловозов с копытами больше, чем моя голова. Они проступали из-под тающей снеговой жижи, мешая в ней свою истлевающую гадость. На их предсмертных улыбках виделось, что они получили свою смерть мгновенно: они еще куда-то шли, даже в своем последнем сновидении. Они упали на бок, чтобы уснуть, хотя я слышал, что лошади любят спать стоя. Шкура на ребрах ближайшего из коней уже прорвалась и выставила наружу темную требуху внутренностей. Мне казалось, что они шевелятся. Я увидел в них рабочий механизм, который подозревал в себе самом. Меня стошнило, и я выбрался обратно на дорогу, – колонна военных грузовиков прошла мимо меня в своем размеренном порыве. Их колеса бросали ошметки грязного снега на чистую белую обочину; они меня не замечали, а если бы и заметили, то всего бы улыбнулись. Председатель Ксенофонтов маячил на горе в образе всадника, отдавая приказания женщинам в невзрачных одеждах: они должны были идти на Яшкин хутор закапывать мертвых. Воро́нок для этих целей было больше, чем надо. Он призывал отделять немцев от русских, офицеров – от солдат, хотя на немцев последнее не распространялось. Враги и так уже были отделены по линии обороны, и если кто-нибудь смешался в рукопашной схватке, то был не одинок: рядом со своим противником он казался его любовником. В лесу постоянно приходилось наступать на мертвых. Я знал, что обычно находится в их карманах, – ничего хорошего – в лучшем случае карманные часы и фотографии. Я помню фотографию немецкой девочки, сидящей на каменном слоне. Снимки такого сорта меня мало интересовали. Я слышал, что у фашистов бывают специальные фотографии с движущимся изображением. Такую фотографию можно было рассматривать в течение нескольких минут, словно кинофильм. Я видел пару снимков: на одном со скалистой горы низвергался водопад – можно было видеть, как вода с разгону приближается к обрыву, завихряется и пенится, словно в испуге, а потом летит в пропасть с тоненькой полоски реки на дно ущелья, рассыпаясь на радужные брызги. На другом снимке просто ходил по комнате какой-то человек в серой шляпе. Посередине комнаты стоял стол, на столе стоял чайник, возле которого лежал букет полевых цветов. Человек ходил по комнате взад и вперед и один раз подходил к столу, чтобы немного побарабанить пальцами по столешнице. После этого он уходил за дверь. Потом все начиналось сначала. Живая фотография с водопадом мне нравилась больше. Я расстраивался, что леса скоро очистят от вражеской скверны и техники – в них станет пусто и совсем неинтересно. Мне нравилось обилие трупов в наших краях, – хоть чего-то у нас было много. Изобилие, в чем бы оно ни проявлялось, всегда лучше нищеты.
Ксенофонтов призывал баб на свою смердящую продразверстку, – они вместе с моей матерью ходили рыть ямы и вечером отчитывались перед ним, чтобы он поставил палочку в своей тетради. Я молил мать найти хотя бы одну подвижную фотографию, пусть даже со скучным мужиком, но она говорила, что это запрещено. Ксенофонтов увидел меня и погнал лошадь, чтобы поговорить. Я спрятался за пень, но старик быстро нашел меня, потому что у меня еще не хватало опыта партизанских действий.
– Ты скоро отсюда уедешь, – закричал он, не внемля моим детским протестам. Вы все нарушаете приказ Центрального Комитета.
Я не понял, о чем он говорит, и пошел обратно в лес, к конягам. От них воняло так, что задохнешься. Я пожалел, что не взял с собою противогаз. У меня был склад оружия и боеприпасов, а противогазов у меня было штук пять. В тот день я не знал, что противогаз мне может пригодиться. Никогда не знаешь, что тебя ждет впереди. Я начал подходить к мертвому тяжеловозу со стороны дороги, но тлетворный запах сбил меня с ног. Тогда я намочил в ручье немецкий платок и приложил его к лицу. Я понял, откуда дует ветер. Я переменил направление своего движения. Я полз. Я добрался до коня, чтобы снять сбрую: желтые ремни с красивыми медными бляхами, – я полюбил эту вещь. Фашисты знали толк в сбруях и упряжи – я догадывался, что эти вещи могут мне пригодиться в новой мирной жизни. Я не очень представлял, зачем мне это надо, но был уверен, что этот предмет будет мне необходим, когда снег сойдет и Ксенофонтов зароет все трупы, разбросанные по нашей земле. Я уже стоял с немецкой сбруей на плече, когда увидел, как старика несет по горе вниз его лошадка. Однорукий, он эквилибрировал винтовкой, которая все равно не стреляла. За ним веселым шагом гнался медведь. Медведь может бежать быстрее лошади. Он один из самых быстрых зверей в наших местах. Я следил за тем, как стремительно сокращается расстояние между ними. Старик был бледен под своей бородой, у лошади подкашивались ноги. Медведь догнал их и, захватив лошадь за заднюю ногу, повалил ее наземь; председатель хлопнулся усталым телом на холодный грунт, продолжая тыкать в морду зверя стволом своего пустозвонного оружия. Встретились мы с ним уже в овраге. Я тоже трясся от страха.
– Он живет в бане, – сказал старик, не долго думая. – Тебе пора уезжать в детский дом. Почему он живет в моей бане? Я тоже хочу помыться. Бабы кругом. Я при исполнении. Я отвечаю за тебя своей головой.
Мы лежали под землей. Мы ругались. Я помню морду этого медведя, его глаза, а главное – дыхание. Как он нас нюхал. Как ему было на нас наплевать. Лес был полон медвежьей пищи, мы с Ксенофонтом были мелкой тварью, которую нужно убить перед тем, как съесть. Он нас не тронул. Он пожирал моих лошадей со спокойной жадностью; я был рад, что успел снять упряжь. У него был обосранный хвост, у медведей такая мода. Я глазел круглыми глазами на эту его жратву, я ему завидовал. Я всегда хотел жрать. Я был поражен, что медведь может жрать такую мерзость. Рядом с нами лежало три скелета в немецкой форме и касках. Три медведя, закончившие свой бой, привязанные за ногу цепями. Пулеметчики, еще недавно они были вполне съедобны. Они были героями-смертниками и сами попросили приковать их к камням на нашей земле. Если бы кто-нибудь из них струсил, то остальные расстреляли бы его на месте. Наверное, им зашили иконы в шинели – почему они умерли, когда у них иконы? Я дополз до пулемета, дал очередь в воздух. Раскатистая ругань огласила березы, дубы и все, что еще возвышалось над нами. Медведь даже не вздрогнул, а только углубился своей мордой в брюхо тяжеловоза. Я помню, что это был светлый день, день таяния, упадания, западания. Мы стреляли с председателем в остальной мир, он пытался меня обнять – сволочь. Он думал, что я испугался больше, чем он сам. Он повернулся, отшвырнув ворох снега обшлагом расстегнутого полушубка.
– Теперь медведь нас запомнит, – сказал он и сделал умные глаза.
– Ну и пусть запоминает, – ответил я. – Мы его тоже запомним.
Мне казалось, что я вселяю этими словами бодрость в себя и в председателя Ксенофонтова. Больше всего я боялся троих цепных мертвецов. Если бы они запомнили меня, мне, очевидно, пришлось бы гораздо хуже. Почему человек без мяса и кожи становится таким злым? Мы осмелились проверить их карманы, но ничего в них не нашли. Ксенофонтов улучил момент и поплелся к своей покалеченной лошади. Ее еще можно было вылечить, если найти подходящие медикаменты. Вскоре он исчез из виду. Думаю, что инвалид искал в лесу красный фосфор, выдалбливая его стамеской из стреляных полуметровых снарядов. От красного фосфора хорошо зажигались спички, стоило лишь хорошенько натереть им ремень. Я выполнял эту работу лучше старика, у меня было больше сноровки. Я чувствовал свое превосходство над ним, но никогда этого не показывал, чтобы не навлечь на себя его обиду. И вообще о нахождении боеприпасов мы знали больше, чем он.
Когда я остался один, то перестал обращать внимание на этого обоcранного медведя. Он настолько увлекся трупятиной, что мог не отходить от нее несколько суток. Странно, что он запал именно на оттаявшую конину, в лесу было много более нежной пищи. Я вылез из оврага, прошел по снеговому насту метров двести в сторону поля, с трудом вытащил из-под древесных корней противотанковую мину и поставил ее на попа, прислонив к стволу. Потом вернулся к пулемету и начал прицельный огонь по минному взрывателю одиночными выстрелами. Из пулемета попасть было труднее, из винтовки я бы сделал это с легкостью. В конце концов я разозлился и начал лупить по ней очередями, до тех пор пока случайная пуля все-таки не налетела на капсюль. Самого взрыва я не увидел, потому что тут же зарылся головой в глину, словно предчувствуя, что он вот-вот произойдет. Когда поднялся из укрытия, над опушкой клубилась грязная снеговая пыль, дерево было рассечено вдоль, словно топором при колке дров. Я удивился полученному результату и уже засобирался в поселок рассказать о своем эксперименте товарищам, обернулся на прощанье и увидел, что трое обглоданных убийц изменили свои положения, придвинулись ближе друг к другу, насколько это могли позволить их цепи, и смотрели теперь на меня с нескрываемым одобрением – хоть глазницы их были черны и продуваемы ветром, иначе их взгляд не назовешь. Домой я бежал, не оборачиваясь. Никому потом об этом не рассказывал – боялся, что засмеют.
В детском доме немцы отсасывали у нас кровь для нужд раненых людей и животных. Мы гордились, что своей кровью можем спасти взрослых людей, настоящих солдат. Они отсасывали у нас кровь ночью, когда мы спали. Хотя никто не помнил об этом, я уверен в том, что это правда, потому что видел на подушке одного из воспитанников кровавые пятна. Взамен они кормили нас куриными яйцами. Мы не понимали, о чем они говорят, но были довольны пищей: яйца были большие, деревенские, с яркими оранжевыми желтками внутри. Нам давали по одному яйцу в день. Остальное время мы могли заниматься чем угодно. Не знаю, как остальные, но мы с Пенхасиком готовились к поездке в жаркие страны. Мы уже умели перемещаться на крышах вагонов, запираться в туалете, кататься на трамвайных прицепах. Мы всегда хотели жрать и поэтому умели добывать деньги. Я сдавал радиатор от танка одному еврейскому старикану четыре раза. Я привозил его на саночках: радиатор был большой, тяжелый, медный и весил килограмм восемьдесят. У старьевщика была халупа из ящиков, кое-где прикрытая жестью, кое-где тряпьем. Он заводил меня внутрь, давал деньги, и пока возился с какими-то бумажками, я на тех же санках увозил свою медь домой. Если бы он остановил меня, мы бы облили его хижину керосином и сожгли бы к чертовой матери. Он знал об этом и прикидывался рассеянным. Сдавать стеклопосуду было выгоднее. В павильонах пустая бутылка стоила три рубля, а сам лимонад – один. Мы платили только за лимонад. С латышами ладить было легко, потому что у них – другая культура. В ранец входило ровно шесть штук пустых бутылок. Ранец был очень полезен и тогда, когда латыши начинали нас бить. Стоило нагнуться, и все удары приходились по плотному покрытию из свиной кожи. Один раз нас все-таки поймали и отхлестали пастушьей плеткой. Тогда мы решили приостановить на время бутылочный бизнес. Времени все равно не существовало, и мы были зачарованы этим безвременьем. Если я вспоминал что-нибудь, то мне казалось, что я сейчас же могу туда вернуться. Трупов вокруг нашей деревни было так много, что я не мог себе представить, что люди когда-нибудь их уберут. Я считал, что достаточно закрыться в туалете проходящего поезда, выкрикивая иногда на стук кондуктора "занято до Новосокольников", и через два часа очутишься в том же овраге, где три медведя ждут от меня новостей, прикованные цепями. Латыши, как люди другой культуры, предпочитали скрываться в лесу, словно медведи. То, что латыши и немцы могут быть на самом деле медведями, бегающими быстрее самой быстрой лошади, приходило мне в голову довольно часто, но я не осмеливался поделиться своими опасениями с Пенхасиком, потому что не знал толком его национальности.
Я помню день, который переменил нашу жизнь к лучшему. Недалеко от детского дома, на углу Гамбургес и Стокгольмес, мы нашли полузасыпанную траншею – здешний Ксенофонтов велел сровнять с землею и ее, но его приказание было выполнено спустя рукава. Зачем-то он велел завалить землею целый склад больших черных бутылок, похожих на бутылки из-под шампанского, но весенний паводок осадил грунт, обнажив блестящие на солнце бока некоторых из них. Мы начали раскопки с тщательностью археологов и к вечеру принесли в газированный павильон три рюкзака первоклассной стеклотары. Латышская женщина недоверчиво приподняла бутылку за горлышко и вдруг расхохоталась болезненным смехом, сквозь который сквозила злость. Бутылки ей нравились, но она не могла принять их из-за того, что на каждой из них был отпечатан ширококрылый фашистский орел, сжимающий лапами венок со свастикой. Она сказала, что должна донести на нас коменданту города. Она подошла к телефону, набрала номер и быстро-быстро защебетала по-своему, чтобы мы не поняли, о чем она говорит. Мы не дрогнули. Мы расхохотались ей в ответ, а Борька для пущей важности с грохотом выставил одну из бутылок на прилавок в качестве подарка. Нечего сосать нашу кровь, сказал он. Одним яйцом в день вы от нас не отделаетесь! Оставив ее в недоумении, мы вернулись домой и принялись счищать немецких орлов с помощью наждачной бумаги и кирпичей. Дело шло из рук вон плохо, пока мы не изготовили из ножа сенокосилки вполне приличный наждак: сточили зубчики, укрепили колесо на оси между двух плотных досок... Один крутил ручку от мясорубки, другой изнашивал на нет арийский символ. Мы быстро наладили производство, разрабатывая нашу золотоносную жилу с похвальным терпением, в обстановке полной секретности. Полученные деньги я сворачивал в трубочку и хранил внутри полой ножки своей кровати; Пенхасик прятал выручку где-то на топливном складе, там, где лежали какие-то коричневые брикеты. Мы готовились к побегу, много мечтали по вечерам о жарких странах, решили бросить курить для экономии.
Удивительно, как много шампанского употребляли немцы во время боя: в общей сложности мы перетаскали на пункт приемки около грузовика пустой стеклопосуды. Запасы постепенно начали истощаться, но в тот день, когда я вырвал из-под куска слежавшейся мешковины последнюю бутылку, перед нами открылся лаз в подземное помещение. Траншея была вырыта углом вдоль двух пересекающихся улиц, и в вершине этого угла располагался бетонный блиндаж для командного состава. Мы заползли в него и обнаружили нетронутой всю его материальную часть. Свернутые карты, планшеты, морской перископ, стол и стулья. Самое главное, что на этом столе я нашел новенький, еще в масле, завернутый в пергаментную бумагу "шмайссер", складной автомат с отцепляющимся прикладом, очень удобный для детского пользования. Мы рассекретили наше открытие для остальных воспитанников, бутылок там все равно больше не было. Мы стали играть в штаб, нарыли новых нор, провели специальную трубу для связи с солдатской траншеей. Мы сидели с Пенхасиком в блиндаже и отдавали остальным ребятам команды властными офицерскими голосами. "Стреляйте!" – кричали мы по очереди в связную трубу. "А теперь не стреляйте!" – "Прекратить огонь", – подсказывал мне Борька. "В атаку!" – кричал я, когда не мог придумать ничего получше. "Бронебойным", – добавлял Пенхасик. К автомату прилагалось несколько рожков с патронами, мы уходили в лес на стрельбища – каждому хотелось дать очередь. Стреляли на меткость, однажды я саданул из автомата по небольшому озерцу у высыхающей Даугавы и убил рыбу, довольно крупную плотвицу. Тогда мы организовали рыбацкую артель, сделали плот из трех бревен, склоченных перегородками. Выходили на лов ночью, обычно человек семь. Двое держали шесты с горящими на верхушках мазутными тряпками, кто-то рулил обломком весла, я глушил рыбу из "шмайссера", остальные собирали ее в мешок. Попадались в основном щуки и налимы. В детском доме никто не спрашивал о природе нашего промысла, потому что мы угощали рыбой персонал и даже директора. Нам, как и прежде, давали по одному яйцу в день. Во дворе у нас выращивалась свекла для производства сахара, каждый был должен собрать по три литра брусники, чтобы в будущем получить свою порцию варенья в манную кашу. Автомат я прятал под матрасом своей кровати, и никто из детей не смел к нему прикоснуться. Возможно, я уже имел некоторый авторитет. Директор Кузнецов пытался выследить меня, но я чувствовал опасность кожей и всегда вовремя его перепрятывал. В то время я совершенно не был увлечен фактом собственной смертности. Ее случайность казалась мне невозможной – я был уверен, что смерть растет в нас вместе с нами, может быть, наперегонки с жизнью. Поэтому ее нужно постоянно обгонять, занимаясь разными выгодными для жизни делами. Солдаты на войне умирают из-за того, что им больше не позволили играть в эти догоняшки. Поэтому на военные склады за патронами я уходил без малейшего страха, ведь я делал то, что полезно для моей собственной жизни.
Склады находились за городом. Они были обнесены колючей проволокой и десятиметровым рвом, наполненным водой, на вышках стояли часовые, но днем, на солнце они обычно теряли свою бдительность. Я надевал противогаз, высовывая наружу его трубку, поднятую на палке, и шел под водой до другого берега. Потом нужно было чуть проползти до места стоянки полевых кухонь, и дальше я был неуязвим для глаз охранников. Склады техники тянулись на несколько километров. Там я мог делать, что захочу. Крутить башни танков, прицеливаться из зениток. Я стрелял по пролетающим самолетам, и если мне удавалось сбить хоть один, сладострастно расстреливал парашютиста, зависающего над полем. Если бы там росло что-нибудь съедобное, я согласился бы вообще там жить. Я приносил горы патронов, завернутых в рубаху. Все радовались, когда я возвращался с добычей. Странно, что у меня никогда не было ни врагов, ни завистников.
Это случилось незадолго до каких-то праздников: я помню это точно, потому что вскоре после смерти Пенхасика над городом зажигали римскую цифру "тридцать", сделав ее перекрестным светом прожекторов. У нас уже была лодка, хорошая ничейная плоскодонка, которую мы перетаскивали от одной старицы к другой, пытаясь полностью очистить их от рыбы. Я по привычке проходил по поверхности воды короткими очередями, всматриваясь в искривления волн, когда из ельника возле недостроенной мельницы послышалась встречная пальба. К лесным братьям мы уже давно привыкли, – они не обращали на нас внимания, разве что иногда отбирали излишки боеприпасов. Я бы узнал по голосам звуки их оружия. Пенхасик тоже насторожился и сказал, что, может быть, началась новая война. Однако выстрелы с мельницы стихли, мы тоже решили больше не шуметь и походили немного по небольшой курье с бреднем. Тут-то он и ударил. В самую мотню нашего невода. Он вырвал его из наших несильных рук и утащил на дно в качестве трофея. Ошалевшие, мы растерянно смотрели на свои окровавленные ладони. Курья была маленькой, умирающей, цветущей, пятьдесят метров в длину и четыре метра в ширину. Мы отчаянно гадали, с каким явлением природы нам пришлось столкнуться. Это была фашистская портативная подводная лодка. Мы вбили палку с догорающей тряпкой на берегу лужи и, тревожно переговариваясь, вернулись в детский дом с пустыми руками. Только здесь я заметил, что Пенхасика с нами нет. Я прождал его до самого утра, не смыкая глаз. Я думал, что он решил выследить подводное чудовище в одиночку. Когда он не появился и через неделю, я догадался, что он смотался без меня в эти самые жаркие страны.
Его нашли в курье, где мы рыбачили последний раз. Он был абсолютно голый, посиневший и раздувшийся, кожа слазила перчатками с его рук. Какие-то садисты обезобразили его лицо так, что узнать в нем Пенхасика было невозможно. Но это был он, потому что никаких других детей в этих местах не бывает. Нас построили на линейку, и директор Кузнецов сообщил, что Борис Пенхасик геройски погиб от пуль латышских националистов, что скоро этому будет положен конец. Нашу лодку увезли куда-то на трофейном грузовике, рыбалку навсегда запретили. Я понимал, что Кузнецов рыщет сейчас по всему детскому дому в поисках моего "шмайссера", и перепрятал его за пределами территории, в ложбину под вросшей в землю ржавой железной бочкой. Я знал, что латыши здесь ни при чем. Три медвежьих скелета в немецких касках громыхали проржавленными цепями в моих снах, председатель Ксенофонтов направлял на меня свое бутафорское ружье, предупреждая о последнем постановлении Центрального Комитета, приемщица стеклопосуды требовала вернуть деньги за вражеские бутылки. Я надеялся, что Пенхасик удрал в жаркие страны, подбросив двойника-утопленника, чтобы замести следы. Я верил в его творческую жуликоватость. Я часто бродил вокруг недостроенной мельницы, надеясь найти стреляные гильзы. Спрашивал у местных про партизан, но узнать ничего нового не смог.
Однажды днем, в необыкновенно жаркую погоду, я шлялся среди умирающих стариц Даугавы, пришел к месту нашей последней рыбалки, сел покурить в траве, вспоминая счастливые, героические времена. Старица еще сильнее уменьшилась в своих размерах и составляла теперь в длину всего метров тридцать пять: я не согласился бы купаться в этом лягушатнике. С одного края она была совсем мелководна и белесо просвечивала песочком, неуклонно идя под откос в направлении несуществующего более течения. Другой ее конец был совсем темным, мутным и заболоченным. Над ним нависали большие сорные кусты то ли ольхи, то ли ракиты, полностью закрывая заводь от солнечного света. Однако этого ублюдка я увидел не там. Он лежал на самой середине маленького озера, выставив на солнце свое грязно-желтоватое брюхо, испещренное синими крапинками, пиявками, прудовиками, и загорал, пошевеливая желтыми глистообразными усами. Росту в нем было метра три. Как в немце. Я смотрел на него, на этого вальяжного трупоеда, и чувствовал, как приступ непреодолимой ненависти сковывает мои скулы. Я понимал, что ничего не могу сейчас сделать с ним, с этим большеротым подонком, убившим моего лучшего друга и сожравшим его лицо, чтобы никто не смог поцеловать его на прощанье. Я не бросил в него камнем, не плюнул в его сторону – его участь была теперь предрешена. Из-за этого склизкого неодухотворенного бревна Пенхасик никогда не увидит ни жарких стран, ни волшебных фашистских фотографий со скользящими водопадами – я чувствовал то же самое, что, наверное, чувствует на войне солдат, – стальное опустошение мести. Я вернулся в город, раскопал свой автомат, завернул его в тряпку вместе с охапкой патронов. Я не пошел на ужин, но, когда прибежал назад, уже стемнело. Поднялся ветер, чувствовалась надвигающаяся гроза. Я натаскал камней и сделал укрепление на берегу, где залег в ожидании предстоящего боя. Ветер становился все сильней, после нескольких ударов грома пошел проливной дождь, озаряющийся через каждые десять секунд вспышками молний. Я накрылся своим мешком и продолжал лежать в укрытии, уверенный, что убийца поднимется посмотреть мне в глаза. В старице действительно затевалась какая-то фантастическая возня. Я слышал подводные крики и скрежеты, озеро начало ходить ходуном, иногда выплескивая волну, никак не связанную с напором ветра. Я вдумчиво открыл стрельбу по этим темным завихрениям. Мне казалось, что несколько раз я видел его чемоданообразную морду, поднявшуюся из воды в мерзкой слюнявой улыбке. Сом поворачивался на бок, бил по воде своим плоским хвостом, совершенно бесцельно мечась в своей глухой ловушке, как в водяном саркофаге. Я вошел в раж и расстреливал рожок за рожком, совсем забыв, с кем веду свою битву – с гигантской рыбой или с самой грозой. Пальцы мои одеревенели от холода и злости, на лице застыла маска смертника. В какой-то миг я, совсем отчаявшись, пошел на него в атаку и пробежал по мелководью до середины курьи, не сняв ни одежды, ни обуви. Я стоял по пояс в холодной воде, свирепо всматривался в колыхание волн под полной луной, даже не утруждая себя стряхнуть с лица дождевую сырость. Он хохотал надо мною, издевался, показываясь то здесь, то там, и потом уходил в глубину, где становился совершенно неуязвим для моего шквального огня. Совсем обессиленный, я вернулся в свое убежище, под мешковину, полагая, что на рассвете он все равно всплывет от полученных ранений или хотя бы выйдет на разведку.
Кузнецов со товарищи так меня и нашли, уже утром, и, хотя я спал завернувшись в свою тряпку, не осмеливались подойти ко мне, увидев россыпи растрелянных гильз, валявшихся вокруг по берегу. Я не обратил на них внимания, когда проснулся. Я сразу передернул затвор и маниакально уставился в рябь озера. Они окрикнули меня, но я тут же дал очередь поверх их голов. Они поняли, что происходит, и поспешили удалиться. Я сосчитал оставшиеся патроны и пожалел, что истратил вчера так много. Они вернулись часа через два, с баграми и сетью, шире моего водоема. Мы не разговаривали друг с другом. Каждый выполнял свою задачу. Яма оказалась глубокой, багор не доставал до ее дна. Тогда они перетянули курью сеткой, долго мутили воду своими палками, кричали и топали ногами в офицерских сапогах, пока этот мутант наконец не запутался, хоть и продрал бесформенную дыру в самой середине сети. Я стрелял ему в голову, пытаясь превратить в отвратительную кашу его плоский лоб со злыми глазками по краям, эту щегольскую гусарскую растительность на верхней губе и подбородке, я хотел, чтобы он почувствовал то же самое, что когда-то почувствовал Пенхасик. Люди и животные в своей смерти равны, умерший человек равнозначен умершему животному, и наоборот. Я понял это, но легче мне от этого не стало. Рыбина оказалась два с половиной метра в длину, вся усеянная пробоинами моих выстрелов, ее живучести можно было удивляться. В детский дом ее несли четыре мужика, продев на две толстенные жерди, – хвост все равно волочился по земле. Его мяса, наверное, должно было хватить на месяц для всех нас, но я решил, что есть его не буду, хотя постоянно хотел жрать. Я почему-то вспомнил историю про нашего кота Клауса, который дружил с поросенком Борькой, а когда того зарезали, нажрался его мяса и тут же сдох.
Следующий рассказ
|
