Потом он остается на террасе, говорит, что занят и должен заняться делом: написать письмо брату или сестре или починить снасти, чтобы подготовиться к завтрашнему мероприятию. Он, конечно, как всегда, врет, потому что в конце концов передумает, найдет повод отлынивать: он всегда находит что-нибудь лучшее и менее хлопотное, чем любые занятия и дела.
К вечеру поднимается ветер, он приходит откуда-то с озера, мрачно шумит в сухой траве и деревьях, и можно быть уверенным, что этот человек с легкостью забудет и о брате, и о сестре, и о предстоящей рыбалке и будет слушать этот тревожный лесной шум. – Надо же, ветер шумит, дует не переставая – и все, что способно колыхаться на ветру, колышется, мелькает перед глазами: зыбкое... пестрое... В темноте видны блеклые цветы и то, что находится совсем близко, на другой стороне дороги: кусты, репейники, полынь. О бескрайнем облетающем лесе можно только догадываться, хотя именно лес принимает основной удар на себя, если кусты у дороги даже не клонятся от этих настойчивых порывов, а только дрожат, шурша листьями, оброненной в траве газетой, сброшенной давным-давно затвердевшей змеиной кожей, оборванными гнездами ворон. Глядя на дрожащие растения, невозможно понять, откуда, из каких краев залетел сюда этот ветер, в какой стороне вода – круглое озеро с ровными берегами, – хотя за время, проведенное здесь, можно было как следует сориентироваться, разобраться, где тут восток – где запад. К сожалению, дорога к озеру слишком сложна, запутанна, а короткая дорога пока еще не известна... Поэтому приходится пользоваться длинной и ходить каждый раз через деревню, здороваясь с недоверчивыми старухами, и не обращать внимания на лай сторожевых собак, если вдруг заглянешь на какой-нибудь двор купить провианта. Были бы деньги, благо что народ здесь вполне незатейливый.
Должно быть, озеро где-то слева от окна; по крайней мере человек видел однажды веселую компанию, прошествовавшую с корзинами и походными котелками в ту сторону. Однажды проехала куда-то налево шпана на велосипедах: жаль, что он не осмелился спросить их, куда ведет эта тропинка. Бог с ним, с этим озером – уж не собрался же он идти туда среди ночи. Уже холодно: мужики укрепили на цепи свои лодки, женщины из соседних дач не купаются там больше перед сном. Хватит шляться по ночам, сиди, постарайся выдавить из себя письмо родственникам, слушай ветер, а надоест – почитай. Вон сколько всяких журналов осталось здесь от прежних жильцов, – наверное, хорошие журналы. Он берет один из них и, раздвигая остатки своей трапезы вместе с мутными недопитыми стаканами, расправляет журнал на коленке; выясняет, что в нем помещен один-единственный очень длинный рассказ восьмилетней давности, и думает – стоит ли читать такое старье? Решается почитать немного, чтобы и у него было хоть что-то как у людей. Несомненно, люди читают такие рассказы, раз берут их с собой на дачу. Они читали их восемь лет назад, но прочитали бы и сейчас, по новой – ведь не побросали же они их в печь, на растопку.
В журнале говорится о народах Севера, о их работе и жизни, и хотя человек никогда еще не читал об этом, ему почему-то становится скучно через несколько страниц. Повествование ведется от лица какого-то маленького ребенка, про то, как он ходит в школу, помогает взрослым ухаживать за оленями, любуется северным сиянием... Мужику даже становится совестно, что он не хочет ничего такого читать, хотя при упоминании о красотах природы у него вновь возникает желание отправиться к озеру. "Это для детей, для школьников, – говорит он сам себе, чтоб оправдаться, – мне этот журнал читать уже поздно". Ему, конечно, не жаль, что он не читал в своем детстве о маленьких оленеводах. Он аккуратно кладет журнал обратно в стопку и думает посмотреть, что пишут в другом журнале? Может, здесь отыщется что-нибудь для него? Но это само собой вылетает из головы, он открывает окно на улицу и курит возле открытого ночного окна. Ему удивительно нравится курить и зябнуть на осеннем холоде, ловить запахи пресной ледяной воды и далекой торфяной гари, оставаться в уюте, но знать, что в любой момент можно уйти отсюда, потому что тьма всегда под рукою и по соседству. Он не пойдет сегодня ни на какую прогулку, не станет возиться с лесками и крючками, – об этом вообще не может быть и речи. Не может быть и речи о письме брату. Неужели тот сам не понимает всего, что могло с ним произойти за время разлуки...
Он долго курит перед сном, не желая пока уходить с веранды. Шум ветра не смолкает, но человек никак не может привыкнуть к нему, чтобы не обращать внимания. Он почему-то все время помнит, что рядом, прямо под окнами шумит и колотит сухими деревьями ветер. Он даже побаивается, что это помешает ему быстро уснуть. Огромные черные кусты и травы колышутся в свистящих проемах окон; наверное, приближается буря и по лесу уже что-то трещит, обрывается, падает вниз, обламывая мелкие ветки. Что творится-то, что творится – человек говорит вполголоса и, ухмыляясь, затворяет окошко. Предстоящая гроза его вполне устраивает – появляется повод отказаться от утреннего похода, меньше посторонних людей будет околачиваться днем возле дач. "Все, хватит", – наконец решает он идти в комнату, проклиная себя за неуклюжесть. Он натыкается по пути на стулья, задевает плечом по меловой стене. Почему ночью так громко и тоскливо скрипят половицы? Неужели нельзя избежать этого? Ходишь вечно туда-сюда, топчешься на месте, перетаскиваешь себя как тюк с дерьмом, большой, тяжелый, душный... Он недоволен собой, явно не понимая, что во всем этом можно изменить и до какого предела вообще можно грешить против своей материальности. Выключив за собою свет, входит в спальню и останавливается как вкопанный. Здесь темно, хоть глаз выколи: будто под землей, в могиле. Лучше подождать, пока рассеется этот ужасный мрак, ведь в темноте можно уронить что-нибудь, разбить или поскользнуться... К тому же не шевелиться мужику гораздо приятнее: лишь бы не было лишнего шума. Здесь тепло, домашний запах, сонная тишина – пусть только ветер гудит; ветер – это нормально, правильно. И он стоит, прислонившись к стене, сообразив, что такая темень здесь, наверное, оттого, что закрыты все ставни. Он пытается вспомнить расположение предметов в комнате. Там должно быть зеркало, кресло, возле которого лежит рюкзак. Там – опять стулья, дальше – кровать, тумбочка для барахла, и... Господи Исусе, вот здесь чего не хватает, здесь же должна быть жена, женщина – в углу, на кровати.
Ошеломленный, он вспоминает, что легко мог нагрубить ей сегодня вечером, что они ссорятся последнее время несколько раз на дню и она могла под шумок собраться и уйти, о чем ему уже многократно говорилось. Похоже, она это сделала и, конечно, успела на последний поезд, потому что всякому терпению приходит конец – вот расплата.
Он уже было собирается броситься за ней следом, хотя и понимает, что к поезду ему все равно не успеть, но, к счастью, догадывается, что этого не могло случиться: он все время оставался на кухне, и проскочить мимо него незамеченной было невозможно. – Нет, дорогая, ты дома, ты уже видишь десятый сон. Пока еще не в состоянии ничего различить и увидеть в черной комнате, он начинает прислушиваться к каждому звуку, пытается услышать ее дыхание – ведь если человек спит, он все равно должен издавать какие-то звуки. Ему не удается услыхать из угла ни дыхания, ни храпа; в ушах нарастает гул приближающегося дождя, кровать и женщина на ней сливаются в одно темное пятно, такое же безжизненное, как и вся комната.
Произошло что-то гораздо худшее, самое худшее из всего возможного. Человек не двигается теперь из-за того, что ему страшно подойти к умершей. Его паника усиливается, когда он вдруг вспоминает, что на койке может лежать совсем другая женщина, из поселка. Он тревожно ухмыляется нелепости своего положения, страх не проходит, и главная причина страха лишь в том, что он совсем ничего не помнит. Он пьян, он выпил сегодня довольно много, даже не заметив этого за своими размышлениями, и теперь сколько бы ни пытался восстановить в памяти свою истинную историю – оказывается в тупике. В голове его вертится какая-то чушь о короткой дороге на озеро, о северных оленях и октябрятах в Заполярье... И все... Провал... Тьма...Черное пятно по всему прошлому.
Поразившись невероятным итогам вечернего застолья, он машинально берет стул, садится, трет пальцами виски, пытаясь разбудить свой отключившийся мозг, жадно всматривается в темнотищу. В памяти всплывают дела последних двух-трех часов: письма, просьбы, ходатайства, возня с чужими переметами, решение о том, что идти гулять сегодня ночью не стоит. Уже осень, скоро будет нужна зимняя одежда, шапка... Придется топить дом. Дачи уже сейчас стоят пустые, люди разъехались по своим городам и заколотили досками окна своих домиков. Мужик начинает все сначала, ему нужно вспомнить, как он попал сюда, в эту дощатую деревеньку, и где она, так вашу и так, находится... Ему удается установить, что он бежал сюда от кого-то, скрывался от сирен автомобилей, солдат, овчарок, что месяц назад он продрался через кордоны, пункты оцепления и непролазные лесные чащи, пока наконец не выбрался к воде неизвестного круглого озера... Да, он свалился замертво где-то в береговых камышах... Но почему?
"Что творится-то, что творится", – говорит он вновь, с последней надеждой глядя на противоположную стену, где смотрит свой очередной сон какая-то женщина, и придвигает свой стул к ее безмолвной кровати. Он склоняется над ней и все ждет, когда же его глаза наконец привыкнут ко мраку. Когда он увидит ее – память вернется. Он глядит на нее доверчиво и нежно, насколько способен. Ему кажется, что он знает, кого он должен сейчас увидеть, не понимая, реальный ли это образ или игра его воображения: железная койка с круглыми привинчивающимися на спинке шарами, выцветший фабричный гобелен, рисунком которого он никогда не интересовался, и тихо спящая женщина, ее голова на подушке, большие волосы, что-то бормочущий рот.
Он не отваживается разбудить жену среди ночи, не хочет пугать ее своей запущенной внешностью, странной болезнью. Ее реакция была бы очевидна: допился, допился до ручки. Он нащупывает трясущейся рукой край простыни, теребит ее пальцами, чувствуя, как кружится и постоянно опускается голова, сколько бы он ни старался держать ее прямо... "Нужно выйти на свежий воздух, на холод". И в нерастворяющейся тьме, опрокидывая неведомые стулья, табуретки, связки штакетника, чуть было не упав, наступивши на перекатывающийся по полу твердый ребристый стакан, он идет на крыльцо. Наугад, на ощупь, не видя перед собой ничего, он ударяется плечом о дверь, тяжко соскальзывает с крыльца на дорогу, осматривается по сторонам и только после этого окончательно осознает все, что с ним случилось. "Ага", – яростно рычит он, подтверждая свое понимание. Поворачивает от крыльца налево, но тут же останавливается, раскачиваясь в такт своим новым, приходящим одно за другим, удручающим открытиям... Без помощи женщины ему не добраться ни до телефонной будки, ни до деревенской амбулатории. Она все равно закрыта в поздний час. И все гораздо хуже: он еще не до конца все сообразил, этот несчастный мужик, беглый рецидивист. Ему вообще никуда нельзя идти и неоткуда ждать помощи. Он одинок настолько, что ему становится легче, потому что то, что с ним произошло, навсегда изменяет его жизнь. Он стоит, матеря и проклиная отравивших его цыган: я ослеп, ослеп, слышите, суки, я ослеп, вы подсунули мне древесного спирта... что дальше? И ему до сих пор спокойно на сердце, потому что в ушах шумит все тот же сентябрьский ветер, который напоминает ему что-то хорошее. Шумит, шумит, даже если и не существует на самом деле...
Следующий рассказ
|
