Мы возвращались с новоселья школьной подруги, моей первой любви и любовницы. Они с матерью и отчимом переехали в центр города, в забавную квартиру с внутренней лестницей, в здании, примыкающем к кинотеатру "Буревестник". Двухэтажных квартир в нашем городе тогда не было, вход в их квартире находился внизу: поэтому мы считали, что пришли в гости в двухэтажный особняк. Нужно было позвонить в звонок, подождать, пока хозяева спустятся, потом подниматься наверх, гремя бутылками, чмокая поцелуями. По молодости я считал это жилье своим. Я считал любой дом, где меня любят, своим. Звуки кинофильмов слышались через старую стену: давали "Синдбада Морехода", "Рукопись, найденную в Сарагосе", "Жестокий романс"... Наша любовь происходила под звуки кино, мы пользовались книгой, переведенной с языка ГДР для семейных пар, чтобы достичь райского наслаждения. Мы были детьми, деятельными детьми. Во дворе дома находилось музыкальное училище, без конца настраивающееся и пиликающее. Как-то, я помню, один мужчина убил другого мужчину в этом дворе топором. Мертвый лежал на асфальте, мы подошли к нему и его пожалели. Вокруг царило музыкальное мракобесие, смерть мужчины намекала о глубинах гармонии. У нас тоже был переносной магнитофон, мы таскали его с собой и продолжали пританцовывать на улице, возвращаясь домой с новоселья. Шел мокрый снег, покрывающий проспект имени Ленина скользкими лепешками. Брызги от них неопрятно разлетались под колесами, башмаками. Это было не самое лучшее время для прогулок, но мы были в хорошем расположении духа, подпевали магнитофону, наши одноклассницы громко смеялись.
Враг стоял в телефонной будке возле Дворца бракосочетания, накрененный, полуразвалившийся, прилипший лоснящимся затылком к стеклу. Воротник его плаща сбился в мокрую бесформенную тряпку, но он постоянно поправлял его. Галстук вываливался на брезентовый лацкан, но он тут же вставлял его обратно за пазуху. Он прихорашивался, борясь со стихией своих желаний. Мужик говорил в телефонную трубку:
– Оля, я все еще здесь. Я возьму мотор.
Чувствовалось, что он стоит тут очень давно, привык к своему прозрачному жилищу, и поехать к Оле ему так же трудно, как и прекратить разговор.
Мы подошли к телефону-автомату, перекрикиваясь на секретном молодежном наречии. Барельефы зданий в белой известке грудились и гордились собой, отсыревая. Наши дамы перешли на противоположную сторону улицы к другой телефонной будке. Надо было позвонить родителям и сказать, что мы задерживаемся. Мы остались около загса, продолжая играть, толкаться, беспричинно хлопая друг друга по плечу. Потом, разглядев мужика, насмешливо уставились на него все трое. К тому времени он уже сидел на корточках, провод натянулся и был готов оборваться. Наш враг казался похожим на дурака.
– Оля, я все еще здесь. Ты мне не веришь?
Он повернул голову, лениво, без всякого интереса поглядел на наши американские джинсовые брюки. Повернулся обратно, продолжая кивать голосу в телефонной трубке. Он вел себя вызывающе. Он оставил нас без внимания. Фофан тряпочный, хорек скрипучий, фантик японский... Мужик сидел на корточках. Наверное, от этого мы казались ему верзилами. Его интересовал только разговор с женщиной.
– Оля, я все еще здесь, – сказал враг, но ответа разобрать не смог, – Грабор со скрежетом просунул магнитофон, включенный на полную громкость, к нему в будку. В динамике стучали барабаны и кричал незнакомый мужику голос Роберта Планта, непревзойденного.
Я перешел на другую сторону улицы, дамочки по очереди разговаривали с кавалером одной из них; подшучивали, пользуясь похожестью голосов. Я забрал у них телефон и позвонил домой. Трубку взяла сестра. Она кашляла настолько долго, что я подумал не возвращаться домой вовсе.
– Я был на новоселье у невесты. Скоро к ней перееду. – Мне хотелось сказать еще какую-нибудь нелепость, но Жанетта дернула меня за рукав, показывая глазами, что у Грабора с Сашуком что-то происходит.
– Я вчера здесь потеряла пуговицу, – сказала Ворона. – Я по этой стороне пойду. Здесь всегда лежат пуговицы.
Я почти бегом пересек улицу и вернулся к приятелям. Асфальт в снеговой каше скользил, безудержно увеличивая число степеней свободы. Такси, затормозившее перед светофором, занесло, машина встала поперек проспекта. К счастью, город опустел, движение стихло. Почему-то я вспомнил кота своей подруги и с удивлением отметил, что именно он сыграл решающую роль в продолжении наших отношений. Громадный, персидский, лохматый, когда-то, еще котенком, он упал с моего плеча и сломал себе ногу.
Снегопад усилился, уплотнился. Мокрые хлопья безбоязненно трогали наши лица, скатывались за шиворот. Грабор и Сашук стояли в боевых стойках, изготовившись к драке. Они сохраняли равновесие лучше, чем их противник. Враг, выкуренный из телефонной будки, стоял, прижавшись к стене, моргая мутными глазками. Под его пшеничными, вросшими в нос, усами поблескивала желтая коронка. Серая кепка лежала на земле: кто-то из товарищей уже успел приложиться к его физиономии. Я подошел к магнитофону, уменьшил громкость и отнес его на безопасное расстояние.
– Зачем ты нагнетаешь ядерную обстановку? – спросил Грабор и вынул ножик с выбрасывающимся лезвием. Я знал, что ножик сломан и тот вынул его лишь для эффекта.
Мужик стоял, рассматривая свою размокшую обувь. Он думал, хватит ли ему денег на такси, чтобы доехать до Оли. Он поискал в кармане мелочь и снова двинулся к телефону. Он чуть не наступил ногой на свою кепку. Остановился, поднял. Ворона на другой стороне проспекта радостно закричала, что нашла свою пуговицу. В нашем городе трудно было что-нибудь потерять по-настоящему. По крайней мере, в те времена всем нам так казалось. Они в обнимку с Жанеттой бежали к нам. Ворона несла пуговицу, зажав ее в ладони. Мужик помахал им в ответ своей грязной кепкой.
"Молодежь бывает хорошая и плохая", – подумал он. Потом достал из кармана плаща бутылку розового портвейна, разбил ее об угол здания и со значением выставил на нас горлышко с хищными осколками.
Мы зарычали и начали постепенно сужать свой круг. Мужик двинулся в сторону Грабора, но тот напугал его пронзительностью свиста. Враг не ожидал такого резкого звука, отпрянул к зданию, но в последний момент, будто передумав, конвульсивно дернулся и всадил стеклянную "розочку" в горло Сашука. Он для верности повернул ее, выдернул, бросил и ринулся в сторону автобусной остановки. Мы вместе с Грабором побежали за ним, раскатываясь по застывающей гололедице, но тут же вернулись на крики женщин.
Сашук лежал свернувшись на асфальте, хрипел что-то угрожающее. Жанетта окунулась в истерику, колотила худыми кулачками о стекла будки и бормотала невнятицу. Ворона помогла мне перемотать Сашуку горло своим длиннющим вязаным шарфом. Мы вместе с Грабором потащили его к ней домой, ее отчим был медицинским работником. Она обогнала нас, добежала до квартиры, и когда мы донесли Сашука до подъезда, отчим уже ждал внизу. Мы подняли Сашука на четвертый этаж, но он уже был без сознания. Сняв окровавленный шарф с его шеи, я заметил, что умирающий успел прокусить и порвать шерстяную вязку в двух местах.
Трамвайные рельсы блестели под фонарями. Из-за дощатой тьмы, клубившейся по обочинам, пути казались бесконечной прямой аллеей, идущей то в гору, то с горы. Где-то далеко лаяли разноцветные собаки. Камни между шпалами, намертво примерзшие к грунту, скрипели, соскальзывая с подошв. Мы шли к первой городской клинике, куда, судя по всему, должны были отвезти Сашука. Жанетта продолжала хныкать, мне почему-то казалось, что она чрезмерно трагична и просто использует свою слабость. Я стыдился подобных мыслей, потому что с каждой минутой эта девушка нравилась мне все больше. Я начинал понимать, что рифма "любовь" и "кровь" появилась в родном языке не случайно. Что только что случилось смещение планет и нам дана новая свобода... что мы ей воспользуемся. Грабор вернул меня на землю напоминанием о том, что мы должны завтра принести в "Париж" три бутылки водки. Нас ожидали разборки; нас должны были бить у помойки за зданием школы. Мы платили оброк местным блатным уже около года и никак не находили способа избавления. История с Сашуком могла помочь и здесь, – оттянуть час расплаты. В больнице нам сказали, что Сашука привезли в состоянии клинической смерти и сейчас он находится в реанимации. Возвращаясь наконец домой, мы решили расспросить его, что он чувствовал, находясь на том свете. Жанетте не нравилась обыденность наших интонаций, но рыдать она уже перестала. Мне удалось поцеловать ее холодные щеки и лоб, когда мы прощались около ее сумрачного подъезда. Я помню незнакомое еще возбуждение бессонной ночи, безнаказанности и самоуправства, которое дает нам мимолетное соприкосновение со смертью. Когда я вернулся домой, долго сидел в кресле, положив на колени свои руки. Я смотрел на голубые кровеносные сосуды на них, пока за окном поднималось солнце.
Недели через две Сашук попросил березового сока. За время пребывания в больнице он не капризничал, писал письма, где жаловался на то, что отлежал спину. "Моя спина – сволочь", – писал Сашук, и мы радовались тому, что он не изменился. Он с удовольствием описывал соседей по реанимации – рядом с ним лежали три жертвы мотоциклетной катастрофы. Мужчина, на которого он, придя в сознание, блеванул кровью, умер. Сашук писал, что рад его уходу: тот был очень вшивым. Мы передали ему книгу про Незнайку на Луне – он ликовал и благодарил, книга оказалась его "Библией". Про "опиум для народа" он сообщал, что его очаровало действие морфия, с его помощью он смог уже несколько раз увидеть хаос зарождения собственной жизни, возвращаясь в далекое прошлое. Он советовал нам это лекарство. Это еще приятнее портвейна, писал он.
С Грабором мы договорились встретиться около отсырелого киоска "Союзпечати" на остановке "Южная застава". Было пасмурное воскресное утро, обещающее распогодиться согласно радиосводкам. Вдоль бордюра еще лежали сколотые ледышки и грязная снежная крупа, так что вести велосипед нужно было осторожно. Грабор был на новеньком спортивном велике с ярко-желтой рамой, у меня была дворовая самосборка: велосипед я когда-то угнал у соседей с нижнего этажа, но тут же сделал его неузнаваемым, поменявшись велосипедными рамами с приятелем. Я гордился высоким рулем, который выгнул на трубогибе в форме мотоциклетного, – он был настолько высоким, что руки можно было держать на уровне бровей. Точного места назначения мы не знали, но резонно решили остановиться там, где будут расти березы. Воровато оглядываясь на колонну военных грузовиков, проходившую по Южной площади, мы вынырнули на расхлябанное, двухполосное шоссе, ведущее в сторону аэропорта, и потрусили друг за другом в девственные леса, сближаясь по возможности для продолжения разговора.
– Ты собрался жениться, – говорил Грабор. – Это ты всегда успеешь. Не надо разрушать сложившуюся компанию. Что я буду делать, если Сашук помрет? У него осложнения – пневмония. А тут ты со своими персидскими котиками. Если все так пойдет, мы не успеем прославиться.
– А это еще зачем? – спрашивал я.
Километров через семь мы свернули на отросток дороги, ведущий к татарским деревням и дачным участкам: движение здесь было потише, сезон еще не начался. Скатившись с асфальтовой горы к единственному загородному ресторану, мы углубились в лес, выдавливая в черноземе его тропинок неглубокие, чавкающие колеи колесами своих велосипедов. Неистлевшие листья и прожилки льда хрустели под ними, эти сырые звуки были приятны на слух. В канавах у обочины виднелись пузырчатые островки лягушачьей икры, плавающие среди осколков ледяной корки. Вода была прозрачна, из-за листьев и сосновых иголок, устилавших дно, она приобрела бурый чайный оттенок. Возле какого-то маленького озерца мы остановились проследить за процессом возрождения жизни, но ни рыб, ни жуков еще видно не было: только невысокие водоросли шли по дну плотным покровом, напоминающим сверху тайгу, увиденную из-под крыла самолета. Мы пошутили на эту тему, бросили велосипеды у воды и пошли в березняк, светлеющий на пригорке. Стволы берез были наполнены внутренним весенним свечением; казалось, что кора вот-вот лопнет и нам в лицо ударит этой желтоватой растительной жижей, которую почему-то принято собирать нашим народом по весне. Мы подрубили несколько молодых берез, в четыре из них вбили специально порезанные стальные уголки в качестве желоба, привязали к стволам пластиковые пакеты. Один из них, заграничный, с изображением заморского пляжа, смотрелся наиболее ярко на невзрачном лесопарковом фоне: на картинке иностранная молодежь играла в волейбол, старые пердуны сидели под зонтиками, в правом нижнем углу пакета стояла девушка с симпатичным круглым животиком, в темных очках.
Березы оказались не такими полнокровными, как ожидалось. Грабор сказал какую-то чушь про то, как на Дальнем Востоке он мыл березовым соком руки – сок хлестал как из-под крана, такой напор – но я ему не поверил. Где-то рядом пролетела беспокойная скрипучая птица, было непонятно, как она издает такой звук: то ли своим кудахтаньем, то ли надломленной работой крыльев. Мы вышли на небольшое картофельное поле, бросили на землю куртки, легли среди клочьев высохшей травы с редкими зелеными прожилками и хрустящего наста прошлогодней ботвы, рассыпанной в беспорядке. Небо было театрально голубым, безоблачным, пересеченным единственной дымовой дорожкой от реактивного самолета. Расслабленные вершины деревьев обрамляли его, роняя иногда на наши лица чудом пережившие зиму сухие листья. Мы курили сигареты "Шипка", названные в честь победы русского оружия над турецким, сигареты попались сырые, и мы положили их сушиться на корень сосны, на рыхловатый мох ядовито-купоросного цвета. Птицы неизвестных пород перекрикивались с разных концов леса, мы продолжали свою мужскую беседу.
– Ларионов взял у меня в залог мой перстень, – говорил я. – Поклялся, что вернет. Как думаешь, можно ли ему верить?
– Если Сашук помрет – вернет. У него недавно взяли кровь. Он до сих пор в состоянии легкого алкогольного опьянения.
– А перстень мне отдадут?
На краю поля, справа от нас, лежал довольно крепкий отсыревший пень, повернутый в нашу сторону ровной поверхностью своего распила. Мы взялись считать на нем кольца зим, размышляя, оставляет ли возраст какие-нибудь пометки на костях человека. Стая скворцов приземлилась на поле, некоторые расположились на ветках березняка. Они чернели своими лоснящимися нефтяными боками и передразнивали серьезность нашей речи. Вековечная тишина заглушала их гортанные крики, она приводила наши лица в состояние полной расслабленности, блаженного бездумия: мы разомлели на солнце, оглупев наподобие туристов, глядящих на угли догорающего костра. Я поймал себя на этой мысли и сообщил Грабору, что природа старается нас охмурить своим спокойствием, что мы должны быть начеку. Он не совсем понял, что я имею в виду, но через несколько секунд думать уже было поздно. Мы одновременно вскочили со своих лежанок, почувствовав нарастающий треск и напор приближающегося пожара. Его смертоносный шар уже прокатился через половину поля и застал нас врасплох, подкравшись сзади, почти вплотную приблизившись к нашим хипповатым шевелюрам. Мы вскочили с мест в тот момент, когда полыхнул рукав моей болоньевой куртки. Я с силой ударил ею о землю, сбил пламя, на бегу повязал ее на бедра, вскочил на велосипед и полетел по тропинке вслед за Грабором.
Вскоре мы сидели на обочине шоссе, в разумной удаленности от разгорающегося лесного пожара. Сумка с провизией, как прежде, болталась у меня на руле, мы решили устроить пикник, немного подождать и выяснить, к чему приводит неосторожное обращение со спичками. Над лесом с неуклонным рвением к небесам поднимался ядерный гриб, мы сожалели о том, что наши пакеты с березовым соком, скорее всего, уже сгорели и ждали приезда пожарных машин. Их до сих пор не было, поэтому мы были вынуждены наслаждаться зрелищем, с нелепой сосредоточенностью расколупывая яйца вкрутую, всученные нам в дорогу родителями.
– Исус воскресе!
– Воистину акбар!
Пожар поднимался над линией горизонта, раскручивая в своем смерче перелетных птиц, ошметки сгоревшей листвы и хвои. В его варварской неожиданности и силе было что-то от очищающей жестокости монголо-татарского нашествия. Пожарники не торопились, и мы с восторгом подумывали о том, что произойдет, если пламя войдет на дощатые окраины нашего города. Салют в честь умирающего друга мы сделали замечательный. В нас совершенно не было болезненной жажды мести, мы считали, что пожар необходим для восстановления мистического равновесия и умилостивления каких-либо бессмертных богов. Откуда-то издалека до нас доносились протрезвляющий прохладный запах недавно начавшегося на реке ледохода и бензиновая гарь автомобильной дороги. Грабор продолжал разглагольствовать о ненужности ранней женитьбы и величественности нашего предназначения. Нам нравилось чувствовать себя беззаботными молодыми подонками.
– Березовый сок можно купить в овощном магазине, – говорил он. – Сашук все равно ничего в этом не понимает.
Пожар закончился так же внезапно, как и начался. Он перекинулся на соседние картофельные поля, сжег дотла их вымершую растительность, но был остановлен земляными тропинками, которыми участки были отгорожены по своему периметру. Мы сделали доброе дело санитаров леса, хотя возвращались обратно в березняк с опасением. Мы уже выезжали на асфальтовую дорогу, обвешавшись пакетами с березовым соком, когда на меня из зарослей кустарника, перепутанного с упавшими ветками, выскочил поджарый черный дог без ошейника и в прыжке ткнулся в ноги на уровне паха. С испугу я затормозил, Грабор смеялся: это была собака его соседей по лестничной площадке. Черная собака намекала на тесноту мира.
В какой-то из тех же дней я встретился с Жанеттой и отправился с ней на реку для романтической прогулки. Тоненькая, безгрудая, коротко стриженная, она опережала своей внешностью моду лет на десять, я чувствовал это и гордился стильностью своей спутницы. Мы считали, что не встретим на своем пути никого лишнего, были уверены в своей правоте. Помню, что мы купили в стеклянной столовой дорогие сигареты – "Pall Mall" кишиневского производства, что само собой представлялось нам праздником. Мы пришли к реке, немного постояли на ее обрыве, держась за руки: лед уже прошел, но наши головы инстинктивно поворачивались направо, по течению; туда, где река рано или поздно впадает в Северный Ледовитый океан. Вниз, к воде, вело несколько троп, петляющих среди серых слоистых утесов, похожих издалека на сливы шлака при производстве угля. Скалы были древними: считалось, что на одной из них сохранились рисунки первобытных охотников, фотография которых выставлялась в краеведческом музее. Здесь же, напротив парка, согласно народному поверью, затонула в начале века баржа адмирала Колчака, груженная крупным рогатым скотом. Представить себе тонущее ночью коровье стадо, которое пыталась спасти какая-то заполошная комиссарша, было нетрудно; к тому же это давало забавный ракурс на историю с похищением Европы. Я умничал, стараясь понравиться новой девушке, сажал ее на плечи и носил вдоль берега, шатко ступая по камням в сабо на деревянных колодках. Мы целовались и лапали друг друга в свободные от разговоров минуты. Где-то рядом постоянно присутствовала какая-то невидимая шпионская птица, издающая дребезжащие, почти электрические звуки. Нам так и не удалось увидеть ее, хотя мне казалось, что я несколько раз заметил быстро промелькнувшую тень ее крыльев на склоне горы. Мое счастье закончилось так же загадочно, как и началось. Мы выкурили полную пачку сигарет, радуясь возможности делать это не таясь, потом я проводил даму до троллейбусной остановки. Мы были воодушевлены свежестью весны, мы были влюблены друг в друга.
– Какой ты милый, – сказала она на прощанье, перед тем как раздался шелест закрывающихся троллейбусных дверок, и в это мгновение я почувствовал, что наша любовь закончилась.
Я до сих пор не знаю, как объяснить это, но, вернувшись домой, я позвонил своей предыдущей невесте и справился о здоровье персидского котика. Я сказал, что в моей жизни начинается джаз. Она ответила, что успела полюбить другого молодого человека, и я вздохнул с облегчением, уверенный, что Сашук теперь непременно оклемается. Мы придем вместе с ним и Грабором на берег реки и выпьем шампанского в честь его выздоровления, по очереди поднося к губам здоровенную бутылку, как чокнутые горнисты, трубящие утешительную зарю.
Следующий рассказ
|
