– Ты трус, – сказала она. – Трус и ничтожество. – И стала выбирать из граненого стакана, стоящего на подоконнике, наши зубные щетки, готовясь к отъезду. Кроме умывальных принадлежностей, вещей у нас не было.
Я недоверчиво посмотрел на нее: мне было тревожно на душе, и я мог бы назвать это состояние страхом, хотя не видел в нем ничего предосудительного. К тому же похолодало, и Сашук наотрез отказывался уезжать, пока мы не найдем его куртку. Он лежал на грязном голом матрасе, постеленном на железную кровать, и укрывался другим. Мы принесли ему жижи от столовского супа и пол-литровую банку сметаны: ничего другого он не ел, потому что не мог открыть рот. Выглядел он трагично и смешно. Из щели между матрасами высовывалась его голова и цедящими звуками всасывала потрескавшимся ртом жидкую белую массу. Он ел с моих рук, и я подумал, что нужно как-нибудь ему об этом напомнить.
– Ты похож на мидию, – сказал я Сашуку. – Она тоже открывает свои створки и всасывает в себя всяческую речную грязь. Тебе нравится быть головоногим?
Он улыбнулся, насколько ему позволяла сломанная челюсть, и вылез из своего убежища. Я протянул ему телогрейку, которую нашел на одной из дач. Он недовольно сморщился, но все-таки надел ее: она оказалась ему велика, что в данном случае не имело никакого значения.
– Иди поищи его куртку, – повторила Полина с необъяснимой злобой.
– Девушки поищут, – ответил я. – Я не хочу быть калекой. Достаточно того, что я сходил на завтрак.
Сашук согласно закивал головою, явно поддерживая меня, а не Полину. Я действительно попросил одноклассниц пошнырять по лагерю поискать пропажу. Обыкновенная синяя болоньевая куртка... разве что японская... Кому она нужна? Впрочем, ее могли спиздить деревенские. Событий вчерашней ночи Сашук не помнил. Утром, когда еще мог говорить, промямлил, что подошел к нашей осажденной даче, и долго объяснял разъяренным мужикам, что мы ни в чем не виноваты. Если кто-то виноват, то лишь он сам. Его никто не понял, и он ушел к какому-то речному костру, где грелось несколько дружелюбных парней из поселка имени 9 Мая. Они угостили его спиртом, он решил угостить их водкой и пошел за ней в свою сторожку, после чего очнулся поутру в положении мидии. Я тоже ему не мог ничем помочь: когда понял, что на меня началась облава, забрал с собой подругу, Грабора, который снял на свадьбе какую-то дуру, инструктора по производственной гимнастике, и заперся на первой попавшейся на пути даче. Выломать дверь или выбить окно было не трудно, но я был уверен, что поборники справедливости не станут прибегать к столь варварским методам. Друзья жениха – лица вполне официальные. Они долго кружили около нашего домика, иногда в припадке ярости пинали ногами дверь, требуя моей выдачи, но Грабор отвечал, что таких здесь нет, и вообще он с девушкой. Особенно витийствовал парень в желтой рубахе пузырем: с немытыми русыми волосами, худой, жилистый настолько, что казался горбатым, – он стал единственным свидетелем моего коварства – оно не укладывалось у него в голове, и он просто трясся от ненависти. Он подходил к окну, стараясь ступать неслышно, и потом говорил дрожащим голосом:
– Чую, што ты тут, сука. Я цябе забью так цi гэдак. Пязьдзец. Нiхто не спасецца! – и уходил, шурша листвой и плюясь во все стороны.
Слышать это было неприятно и даже страшно, но мова его была настолько смешной, что мы с Грабором не переставали хихикать, хотя скорый "пязьдзец" все-таки к нам подкрадывался. Убедительность его речи довела нас до отчаянного фатализма: мы ясно понимали – нам не спастись. Но пока нам нравилось решение проблемы: простенько и со вкусом. Мой дом – моя крепость. Что-то из сказки про трех поросят. Мы пытались не обращать на этих придурков внимания, чувствуя свою правоту, и утром отправились в столовую на завтрак. Это только накалило страсти. Желтая Рубаха сел напротив нас, поражаясь наглости молодых подонков. Я невинно улыбался в ответ, слушая, как родственники невесты обсуждают мои достоинства. По их мнению, я был самым интеллигентным мальчиком на свадьбе. Желтый их не слышал или не понимал.
– Ты яшчэ жраць прыйшоу, – шептал он кровавыми от свекольного салата губами. – Нiхто не спасецца!
Нам с Грабором (особенно мне) терять было нечего. Я встал и сказал, что все вчерашние тосты отменяются, и когда народ стих, предложил выпить за невесту. Гости приняли это за милую шутку, лишь Полина встала из-за стола и пошла прогуляться на реку. "После обеда будем пить за жениха", – продолжил я свою мысль. Потом прошел на кухню, где попросил тарелку супа пожиже и банку сметаны. Из столовки я благоразумно выходил в сопровождении родственников молодоженов. Пусть Желтый думает, что я зарюсь даже на сметану: вор он и есть вор. Грабор шел позади меня, размышляя, сколько времени нужно Желтой Рубахе, чтобы собрать своих сторонников.
– Я возьму на кухне топор, – сказал он мне в затылок. – Схожу в лес – вырублю пару колов. Попробуй поднять Сашука с постели.
О скором замужестве Жанетты я узнал, будучи в Москве, и тут же засобирался в родной город. Отец предупредил меня, что это глупо и я мог бы провести остаток каникул более разумным способом. Я пробормотал что-то об идеалах детства и обменял билет на самолет. Мне казалось эффектным примчаться в последний момент, променяв путешествия по столицам на свидание с бывшей возлюбленной, хотя впоследствии никто не оценил моей прыти. Особенно удивилась Полина, моя нынешняя подруга. Она тоже была приглашена, но без меня ехать не захотела. На церемонию я опоздал, но позвонив Грабору, узнал, что всю компанию отвезли в лагерь отдыха "Золотая рыбка" на берегу Оби. До "Рыбки" мы доехали на рейсовом автобусе и через полтора часа упали в объятия друзей и одноклассников. Отец Жанетты, влиятельный человек, откупил весь лагерь на время празднеств, места на дачах было предостаточно, и каждый приехавший мог поселиться где хочет. Мы с Полиной и Грабором выбрали большой многопостельный барак на берегу реки: мой приятель сказал, что ему пора привыкать к казарменной жизни. О том, что на свадьбе должен появиться Сашук, знали все, кроме меня. Причем его присутствие должно было до поры до времени оставаться тайным. Он изрядно перебрал на последнем дне рождении у Жанетты, забрался с Вороной в постель родителей, после чего наблевал в модный журнал ее матери Джульетты Мамиконовны (порционно, страница за страницей). Она вернулась домой как раз в тот момент, когда мы вместе с барышнями поливали его контрастным душем. Она тут же позвонила Сашуку домой и сообщила об увиденном свинстве его отцу, папе Боре. Папа Боря вскоре явился и не нашел ничего лучшего, как обвинить хозяйку в спаивании его сына. "Вы давно содержите здесь этот притон", – сказал он интеллигентной армянской женщине, учителю музыки. Простить подобного тона она не смогла и появляться Сашуку на свадьбе категорически запретила. Запрет оказался наивен и бессмысленен: Сашук жил на реке в палатке с какими-то приятелями, в десяти минутах ходьбы от "Золотой рыбки". Он просто обязан был повидаться с друзьями детства, выпить и закусить. В условленный час он подошел к воротам лагеря и был сопровожден женщинами в дальнюю дачу для столового персонала. Здесь он и залег в ожидании гостинцев и дружеских встреч.
Действие происходило в просторной столовой, украшенной воздушными шарами и транспарантами из ватмана: "совет да любовь", "вся власть советам", "муж и жена – одна сатана". Кормили знатно: из ресторана и с базара. На столе были цветы и фрукты, которые в Сибири не растут. Жанетта со своим новым мужем Александром выглядели неприкаянными. Чувствовалось, что они стеснены нарядами, обилием внимания и количеством незнакомых людей. Гуляла родня, собравшаяся на свадьбу со всей многонациональной страны. Нас с Грабором посадили рядом, случайно поставив перед каждым по две больших рюмки, бутылку водки и коньяку. Грабор в то время отмазывался от армии, симулируя гипертонию. Он решил симулировать ее и передо мною, сказав, что коньяк ему противопоказан из-за высокого давления. Мы разделили напитки и влились в круг тостообразования с удвоенной силой. "У нас с тобою сегодня – один тост, – говорил Граб, – один стопарь за жениха, другой за невесту. Не стоит вдаваться в подробности". Друзей детства на празднике было немного, но они были сплочены тайной миссией. Сашук после своей полугибели два года назад до сих пор пользовался уважением наших девушек. Ему сильно повредили горло разбитым горлышком от бутылки, он долго пролежал в реанимации и даже был освобожден от выпускных экзаменов. Свободным временем он распорядился неожиданно благородно, научившись играть на фортепьяно "Героическую" Бетховена и "Картинки с выставки" Мусоргского. Он барабанил своими огромными пальцами "Богатырские ворота" и его бабушка говорила мне: "Саша играет, а ты, Дима, танцуй". Я следил, как Полина с Вороной собирают пайку русскому богатырю: салат, селедка под шубой, стерлядь местного излова... Мне было жаль, что он отлучен от нашей компании. Вскоре один из приезжих родственников заиграл на домбре, и Грабор предложил мне потанцевать. Мы поднялись от стола, и вдруг неведомый импульс синхронно подкосил нам ноги и бросил наши тела в средоточие застолья. Мы пролетели половину зала и приземлились около молодых. В падении Грабор умудрился уткнуться в живот матери жениха. "Бедные дети, – сказала она и погладила его по голове. – Вам нужно прогуляться". Мы еще немного помаячили среди танцующих, потом я взял со стола бутылку, и мы направились к Сашуку. Полина сидела с ним вместе при свете свечи и рассказывала о чем-то серьезном. Сашук выпивал и закусывал, иногда мрачно вставляя: "да, это полное мещанство". Я знал, что он осуждает ранние браки в пользу живой жизни, а Полина вежливо поддерживает разговор.
– Это не только мещанство, – подтвердил я. – Это к тому же пошлость. Мещанство и пошлость, я бы сказал. Палки в колеса естественному отбору.
– Обывательский подход, – сказал Грабор. – Думаю, что Жанетта беременна. Пойдем к столу, выпьем за это.
Сидеть с ними было скучно, и мы предложили Сашуку пойти наловить рыбки. Я нежно поцеловал Полину и попросил не волноваться. Грабор беззлобно сплюнул. Мы проводили барышню до столовой и пошли на Обь. Она струилась, мерцала и царствовала. На ее водах недвижимо светился туристический теплоход "Урал", вставший у поселка на ночной отдых. Противоположный берег терялся в тумане, хотя небо оставалось прозрачным и звездным. По нему взад-вперед перемещался американский спутник. Пахло травой, рыбой и дымом. Сашук направился к незнакомому костру поговорить о Бетховене. Мы с Грабором ушли в далекую ночь, где отшвырнули горящие сигаретки, коротко пожелали друг другу удачи и отошли друг от друга метров на сто. Вдоль берега стояло неисчислимое количество колышков, отмечающих переметы и закидушки засыпающих рыбаков. Грабор шел первым, поддевая ногой леску и вытягивая ее до тех пор, пока вся снасть не окажется на берегу. Я шел следом, иногда присаживаясь завязать ослабший шнурок. Проволочный кукан висел у меня на шее, и определить по силуэту, что прогуливающийся человек собирает рыбу, было невозможно. Я запахивал фалды куртки, проходя мимо костров. Приветливо здоровался с мужиками, интересовался уловом. Примерно через час мы встретились все трое возле столба электропередачи, походящего в сумерках на библейский крест. В этих местах имелось единственное сооружение подобного рода, и мы всегда собирались возле него после рыбной ловли. Ничего особенного сегодняшняя ночь не принесла: небольшого размера налим, две подростковые стерляди и целое ожерелье из частиковых (ельчики, ерши, окуни). Я протянул кукан Сашуку.
– Иди подари Джульетте. Она тебя простит, – сказал Грабор. – И в Бетховене она понимает получше твоих лохов.
– Пойдем, пока они не обиделись, – отозвался Сашук, кивнув в сторону своих недавних собеседников. – Мы с ними напали на "Урал". Правда что... Чего он торчит перед глазами? Там на палубе девушки смеются... Музыка звучит... Мы решили, что они смеются над нами, и закидали их камнями.
– Пришибли кого-нибудь или только ранили?
Возвращаясь к застолью, я встретил у крыльца незнакомого парня в желтой рубахе. Он нервно курил, поглядывая в ночь, разминал крепкие, потные пальцы. Я попросил у него прикурить. Грабор журчал в кустах.
– Нехта з вяселля пiздзiць гарэлку. Яго пазвалi, а ен пiздзiць. У сваех. Я у Сашкi спытау, ен кажа, што два яшчыкi знеслi. Шыцiк его бачыч. У джынсавай куртцы, – сказал он и посмотрел на мою одежду.
– А я вот рыбку ловлю. Это ужасно о чем вы говорите. Безнравственно. Пошло. Это мещанство какое-то. Я вам помогу, если что...
Подошел Грабор, и мы еще минут пять судачили о вопиющем происшествии. Потом попрощались с Рубахой-парнем и пошли дарить молодым свежую рыбу. Какой-никакой, но подарок... Жанетты и ее мужа в зале не оказалось. Гости баловались чаем с бисквитами, слушая эстрадную музыку. Я пригласил Полину на медленный танец, и мы одиноко кружили перед сонными глазами присутствующих до тех пор, пока к нам не подскочила взволнованная Воронкова, сообщившая, что мне из столовой пока лучше не выходить. Она сказала, что меня на улице ждут и, очевидно, собираются пиздить. Причины она не знала, но догадывалась.
– Они не досчитались ящика водки. Наверное, спрятала Мариконовна... Теперь ничего не докажешь... Они пьяные и злые. "Не дай вам Бог увидеть русский бунт..."
Я обернулся и увидел Желтую Рубаху, стоящего с парнем, лохматостью своей походившего на Роберта Планта: тот что-то объяснял и тыкал пальцем в мою сторону. Грабор задумчиво ковырял пирожное чайной ложечкой и, поймав мой взгляд, утвердительно поджал губы. Приемами самообороны мы владели плохо. Побег был затруднен постоянным наблюдением. Радовало относительно большое количество остающихся гостей: особенно человек с орденскими планками, в полузабытьи подыгрывающий на домбре ансамблю "Самоцветы". Мы подошли с Грабором к окошку и стали думать. На освещенной поляне перед столовой хищно курила стая народовольцев десантного вида. Разного роста, телосложения и интеллекта, эти люди являлись нашими врагами с первого взгляда, для мордобоя повода можно было бы и не искать. Они чему-то радовались, обнимались, словно после долгой разлуки; один из них, повесив пиджак на ветку березы, ходил на руках, не обращая внимания на галстук, колотящийся по его лицу и скользящий кончиком по пыльному грунту. Человек в оранжевой рубахе сохранял почти страдальческую внимательность. Неожиданно кто-то хлопнул нас по спинам обеими руками, но не дружески, а так, как в раздражении толкают ладонями дверь.
– Пошли выйдем. Надо поговорить.
– Это мой новый друг. Шитик, – сказал Грабор, представляя мне длинноволосого веснушчатого красавца, но тот остервенело потянул меня за рукав в сторону двери.
К счастью, подоспела Полина, уверяющая нас, что всем пора спать. Народ начинал расходиться, поэтому действовать нужно было решительно и цинично. Удирали мы почти с кинематографической умелостью, словно уже давно отработали несколько сценариев развития событий. О Голливуд, ты – мир! Пробираясь к выходу в компании престарелых гостей, Грабор прислонился к стене и смачно щелкнул электрическим рубильником. Паника создалась сама по себе: я мог бы не свистеть, Полина могла бы не визжать. Люди толкались, ругались, кто-то упал и хрипло матерился откуда-то снизу. Наружу мы выбежали через кухню, держа за руки наших девушек. Я сбил на бегу какой-то большой чан, который громыхнул по цементному полу с отзвуком глубокой колокольной пустоты. "Жизнь нужно перейти, как по струне – бездну. Красиво, бережно, стремительно". Мы старались не нарушать правил. Нас заметили, запричитали, мы видели, как тени преследователей замелькали в свете фонарей меж сосновых стволов.
– Нихто не спасецца!!! – деревья гудели от негодования, вторя им.
Через несколько минут мы закрылись на задвижку в какой-то даче и теперь, хохоча, припирали дверь грохочущими железными кроватями. Мужики бились где-то снаружи своими неоструганными кулаками и торсами: казалось, они на другой стороне вселенной.
– Грабор, познакомь нас с барышней, – крикнул я в темноту, но в ответ из дальнего угла в мою сторону взвился светлый лифчик и долетел до середины барака.
К вечеру следующего дня мы с Полиной, Сашуком и Грабором катились домой на попутном грузовике с крытым кузовом. Сашук полулежал на мешке с корнеплодами, укрывшись чужой фуфайкой. Из-за сломанной челюсти его лицо постоянно удерживало обиженную гримаску. Грабор невесело курил сигареты "Мадрас", подыскивая нехитрые рифмы к их названию. Полина, как прежде, была чем-то раздражена и задумчива, и я отнес это к женским синдромам. Я попытался ее обнять, шепча на ухо успокоительные нежности, но она оттолкнула меня чуть ли не с брезгливостью.
– Трус. Никогда не знала, какой ты трус. Ты бегал от них как заяц.
Я посмотрел в упор на ее затылок, пытаясь понять, какого сорта разум носит на себе эта тонкая шея. Она бы продолжала говорить в таком же тоне, если бы ее неожиданно не оборвал Грабор. Он назвал ее по фамилии, что само по себе было непривычно.
– Заткнись, пожалуйста, – сказал он тоном, не принимающим возражений. – Просто ты тоже хочешь выйти замуж.
На самом подъезде к городу, у поста ГАИ, Сашук все-таки потерял сознание, и нам в очередной раз пришлось волочить его в травмпункт.
Следующий рассказ
|
