Я помню, что это было девятое октября, потому что наутро следующего дня тщательно прошерстил отрывной календарь, выдрав из него лишние листки, пока не дошел до десятого. Вечером мы с Грабором и Сашуком были в загородном ресторане, хотя не имели на то никаких оснований. Давайте сходим поужинать, – сказал Сашук, и мы согласились, поражаясь светскости его слов. На заключительных этапах ужина Сашук пошел в туалетную комнату и не вернулся. Мы поискали его в помещениях ресторана, вышли на берег незамерзающей горной реки, покричали его имя в густую тьму раннего вечера. Река шумела, влажно поскрипывая своим костлявым хребтом. Денег у нас не было, хватило только на то, чтобы заказать любимую музыку. Я правильно договорился с музыкантами, и мы самозабвенно потанцевали шейк в разных концах зала. Мы размахивали крахмальными салфетками у себя над головами, словно сигналили проплывающим мимо кораблям. Проплывающие корабли сигналили нам в ответ. В зале было много одиноких дам неподходящего возраста. Проскальзывая мимо официантов, Грабор захватил графин с недопитым армянским коньяком, чтобы скрасить тусклую дорогу до города. Возвращались мы на полупустом рейсовом автобусе. Кондукторша смотрела на нас с умилением, мы рассказывали ей сообщения "армянского радио" на русском языке – нам нравилась страстность, с которой она хохотала над старыми шутками. Автобус останавливался напротив моего дома, и она с сожалением напомнила, что уже наша остановка. Мы выпрыгнули на холод, раскрасневшиеся от собственной популярности, и Грабор тут же предложил свои услуги девушке, одиноко стоящей в ожидании экспресса. Она была одета в большое бежевое пальто и вязаную шапку-трубу, заменяющую так же и шарф, – вещь удивительно модную в то время. "Пойдемте поужинаем, – говорил он, передразнивая Сашука. – Я замечательно готовлю сациви. Выпьем по бокалу "Саперави". "Саперави" хорошо идет под сациви. Вы ведь не откажетесь? Не отказывайтесь".
Она не успела сказать ничего определенного, как он увлек ее за собой, беспрестанно тараторя о великолепной планировке их с братом квартиры. Он назвался моим братом, более того, братом-близнецом. Возможно, он считал меня своим братом. Возможно, так оно и было. Я не придавал этому значения: путь к сердцу женщины из предместий он знал лучше. Мне было интересно, чем он будет угощать даму, как вообще будет развлекать ее в апартаментах, лишенных мебели и домашнего уюта. Мы поднялись на третий этаж, я без особенного гостеприимства открыл им дверь, извиняясь за возможный беспорядок. Квартира моя, пустая и темная, производила монументальное впечатление: отзвуки альпийского эха бродили по ней со времен революционера Батенькова, который распространял в нашем городе какую-то подлую подпольную газету. Более-менее обставлены были спальня и кухня; Грабор тут же увлек даму на топчан и закрылся на защелку. Я прошел на кухню, примеряя украденный графин к наборам своей посуды. Удрученно выставил его посередине кухонного стола, подумав, что глаз художника обязательно обратил бы внимание на изящную аскетичность композиции. Свою кухню я любил больше остальных комнат. Здесь все оставалось так же, как в детстве. Уезжая, родители оставили эту комнату в целости и сохранности. Большой фотографический натюрморт с французскими плодами, хлебами и колбасами, стоящий на холодильнике, немного выцвел, но, как прежде, возбуждал аппетит. Вырезка из грузинского календаря с репродукцией художника-примитивиста напоминала о том, что на земле существует "холодный пиво". Я заварил себе кофейного напитка, уселся за стол напротив зеркала, которое мы повесили пару дней назад, шуточно решив жить и умереть перед ним, согласно высказыванию какого-то европейского умника. Наслаждаться своим отражением мне пришлось недолго – вскоре Грабор, нехорошо хохоча, выбежал из спальни, держа в руках простыню с двумя огромными кровавыми пятнами посередине.
– Право первой ночи! – заорал он голосом озверевшего феодала. – Они совсем обнаглели. Знаешь, откуда она? Из поселка Пушное. Слыхал когда-нибудь? Стопроцентный сифилис... Хоть бы предупредила...
Он громко ругался, бегал по квартире, сотрясая кровавой простыней, словно хотел поделиться еще с кем-нибудь ужасом происшедшего. Девушка не выходила из спальни – наверное, так и продолжая сидеть в глубине лежанки, укутавшись колючими клетчатыми одеялами. Грабор призывал ее к срочной стирке. За базар надо отвечать! Нагадила – убери! Смой следы преступления! Скобариха!
Не знаю, почему он так возбудился. Скорее всего, Грабор просто не переносил вида крови: удивительно, что раньше я не знал об этом. Я наполнил ванную на четверть холодной водой, бросил туда простыню. Стиральной машиной мы не пользовались, – она до сих пор пахла дрожжами, потому что неделю назад мы пытались сделать в ней брагу. Сашук сказал, что вращение ускоряет процесс брожения... взбивается быстро, как коктейль. И здесь он успел над нами поиздеваться. Мне стало жалко девушку, я прошел к ней в комнату и сел на краешек постели. Она пребывала в одеревенелом состоянии, то ли собиралась заплакать, то ли уже проплакалась. Большая, рыхлая, податливая в своей непритворной слабости. Распущенные русые волосы лежали посекшимися прядями поверх застиранного бюстгальтера. Грубо склеенные недорогой тушью ресницы можно было пересчитать по пальцам. Губы были накрашены темной, почти фиолетовой помадой. Она произнесла, едва шевеля этими губами, что Грабор обещал взять ее замуж.
– Я поверила твоему брату, – повторила она, на мгновение вспыхнув глазами. – А вы меня обманули. Жила-была простая девушка, работала, училась – и вот.
– Что – и вот?
– И вот стала женщиной.
Я не знал, насколько хорошо или плохо это сообщение, сел поближе, стараясь как можно ласковее погладить ее по голове.
– Нельзя быть такой доверчивой, – шептал я одинаковые слова. Неужели родители не говорили вам, что в большом городе нужно быть осмотрительнее. Вы пошли с совершенно незнакомыми вам людьми. Мы могли оказаться серийными убийцами, маньяками, насильниками... Может быть, вы до сих пор подвергаетесь опасности, находясь здесь.
Она мудро вздохнула и полезла в свою сумочку за зеркальцем.
– Теперь мне уже все равно. Делайте со мной что хотите. – Она некапризно всхлипнула и продолжила: – Может быть, я беременна... Это не смешно...
Она была непревзойденна в своем хитроватом простодушии, от нее пахло духами, сигаретами "Ту-134" и сладким подростковым потом. Грабор зашел к нам в комнату, по-прежнему такой же злобный. С мокрой простыней в руках. Вода капала на ковер, и я сделал ему замечание. Тогда он обрушился на меня, почувствовав, что я переметнулся на сторону женщин.
– Милуетесь, вашу мать! Кого ты из себя корчишь? Исус Христос, бля. Гони ее отсюда паршивой метлою, а то она наложит на себя руки. Полиция нравов... Посмотрел бы я на тебя, если бы ты так вляпался.
Я обиделся на него и сказал, что он сам может уматывать отсюда. Что я его больше знать не знаю, что я в милицию позвоню, поставлю вопрос в комсомольской ячейке. Он хмыкнул и свалил на кухню отцеживать брагу. Я поставил пластинку Татевик Оганесян с успокоительными блюзами, помог барышне одеться, настоятельно впихивая в ее сознание, что Грабор братом мне не является и, где живет неизвестно.
– Вы, если что, – звоните. Не забывайте нас. Мы завтра уезжаем на несколько месяцев на Север, корреспондентская работа... Но мы потом вернемся. Навсегда вернемся. Мы всегда возвращаемся. Будем дружить. Мы всегда дружим. Какое красивое у вас имя... Мария... Мэри...
Девушка успокоилась, начала подхихикивать.
– Смотрите, как можно носить мою шляпу, – сказала она и натянула трубу домашней вязки на свое выпирающее тело. – Так получается вечернее платье. – Она продвинула ее ниже. – А так юбочка. Я обязательно позвоню. У меня хорошая память.
Когда я стал закрывать дверь, девушка неожиданно ринулась ко мне, прижалась и крепко поцеловала мои бледные губы своими черными.
– Ты такой добрый, – сказала она на прощанье. – Все будет хорошо.
Покачиваясь, я направился к Грабору, но по пути зацепился за шнур электронного будильника, который сполз с комода и рухнул на пол. Мой братец пришел помочь собрать осколки. Ползая по полу на четвереньках, мы продолжали молчать до тех пор, пока я не заявил, что он был в общем-то прав и этой скобарихе не место в приличном обществе. Он серьезно посмотрел на меня и сказал, что, наоборот, стыдится своего поступка, что он даже не знал как теперь начать разговор.
– Давай закидаем ее кирпичами с балкона, – предложил я искренне. – Она все равно стоит сейчас на автобусной остановке. Ждет экспресс на Черемушки.
– Мне лучше помириться с Пархоменко, – сказал он. – Сейчас еще не очень поздно. Позвоню, назначу встречу. Как думаешь, она придет?
Я пожал плечами и пошел покурить на балкон. Эта новая его идея не нравилась мне пуще прежней. Их роман длился уже лет пять, проходил очень неровно, к тому же у меня самого с этой Пархоменко тоже плелись некие интимные шашни – и хотя они плелись по ее инициативе, участвовать в чужих разборках мне не хотелось. Грабор вернулся в приподнятом настроении:
– Ехать к тебе она не хочет. Мы встречаемся в кафе "Прага" через пятнадцать минут. Явка всех участников обязательна.
Сходить в кафе Грабор уговорил меня легко, показав несколько денежных знаков ярко-красного цвета. Надо же, подумал я, какой бережливый... "Прага" – единственный в городе частный ресторан работал часов до трех ночи, после "кровавой Мэри" мы с удовольствием переменили обстановку. Верочка уже сидела там, в одиночестве, за китайской ширмой, и смотрела на пламя свечи. Остальные посетители были деревянными, то есть сделанными из каких-то дорогих пород дерева местным кудесником. В цивильной одежде, с приклеенными на деревянные черепа париками, они на первый взгляд мало отличались от людей и призваны были шокировать случайных посетителей своими движениями и репликами. Знакомый вахтер молча кивнул головой в сторону нашей подруги. Грабор усадил меня рядом с ней и даже специально для этого отодвинул стул. Сам сел напротив. Мы расслабленно помолчали, улыбаясь друг другу в сигаретном дыму. Я решил нарушить молчание:
– Верочка, я решил вас помирить. Он сходит с ума. Без тебя я не могу с ним справиться. Скоро он начнет бросаться на публичных девок. Пусти его обратно в лоно семьи.
Она понимающе сжала губы и посмотрела на меня с вызовом, даже с испугом. Она была такая правильная девочка, носила юбку с жакетом, атласные блузки с кружевным воротником... Она занималась общественной работой, метила закончить университет с красным дипломом. То, что она дружила с нами, говорило о широте ее интересов и еще, может быть, о том, что сердцу не прикажешь. Я ужасно боялся ее любви, – уязвленность и возможная месть Грабора меня не пугали. В конце концов, именно я их когда-то познакомил, всегда был ее участливым конфидентом, и если она приходила ко мне во времена их частых размолвок, то ведь приходила не ради приключения, а ради счастья. Есть ужасные русские пословицы на этот счет, но я их в тот момент не смог припомнить.
– Я его от себя не отлучала, – сказала она, недоверчиво вздохнув. – Вполне научилась обходиться одна. Решила заняться самообразованием, много читаю. Это у вас с Грабором какие-то тайны. Про вас ходят слухи... Надеюсь, вы не переменили сексуальную ориентацию. Или я слишком хорошо о вас думаю?
Грабор совсем не слушал ее, иначе бы обязательно пошутил на эту тему. С неожиданной серьезностью он произнес:
– Вера, мне сейчас не до шуток. Пусть это так обыденно... обыкновенно... В общем, это... Выходи за меня замуж. Я делаю тебе предложение. При свидетелях. Зачем тебе журавль в небе?
Деревянный человек в одежде бравого солдата Швейка пробудился от медитации и, повернувшись к нам, развязно спросил "в каком полку служили?". Его словарный запас был всем известен, но внезапность сделала свое дело: все трое коротко рассмеялись. Верочка зарделась, ямки на ее щечках стали еще отчетливее. Она окинула нас увлажнившимися, счастливыми, как показалось мне, глазами.
– Ну конечно. С удовольствием. Неужели к этому нужно было готовиться целых пять лет? – Она снисходительно посмотрела на меня и добавила: – Будешь нашим свидетелем.
– Пригласите этого дуболома.
Верочка допила свой кофейный напиток и как-то невежливо скоро начала собираться: попросила счет и расплатилась за себя сама. Потом попросила официанта заказать ей такси, ни в какую не позволяя Грабору проводить ее до дома. Я подумал, что у нее поехала крыша от счастья, и уговорил Грабора остаться вместе со мной. Он проводил ее до раздевалки, помог надеть пальто, вышел на улицу и усадил в автомобиль, сделав вид, что запомнил его номер. Вернулся он тюфяк тюфяком, сел напротив; сказал, что это дело надо обмыть. Выяснять, насколько сегодняшняя акция запланирована, я не хотел. Это могло что-нибудь значить, могло не значить ничего. Я тоже звонил один раз по всему Союзу и предлагал руку и сердце различным барышням. Поутру боялся, что кто-нибудь приедет. Никто не приехал. Разве что Грабор перетащил ко мне свои вещи.
Мы сидели в полумраке кооперативного заведения с еще не выветрившимся запахом общепита, пили нелегальную чачу, иногда поглядывая в окно за ходом осенней ночи. По причине граборовской помолвки нас согласились оставить здесь до утра, если мы будем соблюдать общественный порядок. В обществе деревянных истуканов делать это было нетрудно. На улице было холодно, пусто, лишь иногда мимо окон прошмыгивали торопящиеся куда-то женщины. Поначалу мы не придавали этому значения, с удовольствием перебирая детали прошедшего вечера. Я в очередной раз возмущался поступком Сашука, вяло журил Грабора за соблазнение и кражу. Он отмахивался и мечтательно курил, строя планы на новую жизнь. Мы поняли, что снаружи происходит что-то необычное, только тогда, когда одна из проходящих мимо женщин вдруг прильнула к витринному стеклу нашего кафе лицом и ладонями и мы увидели в ее глазах сомнамбулический, ничего не видящий, отблеск. Она была немолода, в расстегнутой цигейковой шубке с фиолетовым шарфиком, аккуратно прибранная прическа со сверкающей диадемой говорила о том, что она возвращается из театра. Театралка продержалась на стекле в виде распятия минуты две и потом, с трудом от него оторвавшись, пошла в сторону центра, нервно отряхивая со своей одежды какой-то невидимый сор. Мы переглянулись и вышли на улицу, оставив на столе несколько новеньких червонцев.
Холодный ветер сбивал нас с ног, чувствовалось приближение зимы. Мы заметили, что женщина успела перейти на другую сторону улицы и теперь поравнялась с другой, чем-то похожей на нее, такой же целеустремленной и одурманенной. Я вспомнил, что слышал что-то о магнетическом действии луны в конце ее второй фазы, поднял к небу глаза, но оно было темным, мутным, без звезд. Мы пошли с Грабором по своей части тротуара, следя глазами за сгорбленными лунатичками. Они действительно приняли положения каких-то пешеходных птиц и несли свои тела практически параллельно земле, быстро переставляя ноги в сапогах на невысоком каблуке. Угнаться за ними было непросто, мы прибавили шагу. Меня уже мучила одышка, Грабор тоже отшвырнул свою сигарету. На разговоры времени не было, мы делали подозрительные физиономии, жадно нюхали воздух. Любопытство разбирало нас, мы уже не могли остановиться. Я крикнул на всю улицу, "который час", но ветер отнес мой вопрос на другой конец света.
Дойдя до главного городского проспекта, мы вместе с сумасшедшими тетками повернули налево. На Ленинском царило еще большее бессловесное оживление. Женщины самого разного возраста; в лучших своих нарядах, в одиночку, по двое, по трое, группами двигались в одном, кем-то заданном, направлении и, поддерживая равномерную скученность, сворачивали к реке. Я предположил, что мы являемся свидетелями сбора какой-то исполинской секты, сбора ведьм, марширующих на гору Броккен в Вальпургиеву ночь, но Грабор сказал, что шабаш обычно происходит весною, под Первомай.
– Исход по путевке профсоюза, – невзрачно пошутил он, когда мы затесались в их ряды, – раздвоение народов. Они решили оставить нас без наслаждений и потомства.
Сновидицы не слышали его речи, грациозно обтекая нас по бокам, не прикасаясь к нашим чужеродным телам. Удивительно, что мы вообще как-то соприкасаемся друг с другом на этом жизненном пути, подумал я. Собаки живут стаями, они коллективные животные, наиболее приспособленные к условиям социализма; а вот кошки сохраняют семейные отношения на очень короткие сроки и предпочитают индивидуальный стиль. Разница в стиле может привести к катастрофе. Оторвавшись от своих параллельных мыслей, я посмотрел на Грабора и увидел его взволнованное лицо. В толпах лунатических менад он искал то ли Пархоменко, то ли свою родную маму. У меня таких привязанностей в этом городе не было, я чувствовал себя спокойнее. Я размышлял, как в этом случае поступят менты. В происходящем можно было видеть и политическую, и религиозную, и сексуальную подоплеку. Нашим глазам представилось очевидное несанкционированное шествие, бабий бунт. Непонятно только, против кого и во славу чего этот бунт направлен. Если забыть сейчас ужас той осенней ночи, я могу сказать только две вещи. Женское движение характеризовалось:
1) направлением (они шли на другой берег реки, через мост);
2) положением туловищ (все участницы принимали "г-образную" позу, наклонив корпус вперед параллельно асфальту, имитируя при этом походку нелетающей новозеландской птицы киви. Эту птицу часто показывают в передаче про животных, откуда они и могли ее походку перенять).
Другой вопрос, который мучит меня по сей день: откуда они пришли и куда направлялись. Сначала нам показалось, что перед нами жительницы нашего города, и мы поразились их многочисленности, но сколько бы мы ни всматривались в их лица, никого из знакомых не встретили. Лишь один раз мне показалось, что я заметил в согбенном потоке зловеще очерченный профиль одной пожилой дамы, моей бывшей учительницы. Рыжая, взъерошенная, она с постоянной обидой повторяла какую-то несуразицу про Грабора, и когда особенно хотела его задеть, говорила, что он – генеральский внук и жрет дома сухие колбаски из конины. Ее звали Людмила Петровна Пристром, она всегда одевалась во фланелевую белую рубашку в цветочек с розовым перламутровым слоником на груди. Однажды Граборова бабка явилась к нам в школу и пожаловалась, что старшеклассники отбирают у ее внука мелочь, которую она дает ему на завтрак. После этого Пристром забыла о конских колбасках и стала говорить, что смотрит теперь на жизнь через призму бабушки Граборенко. Сам Грабор ее не узнал, и я, скорее всего, ошибся – женщины, повстречавшиеся нам в ночь с 9-го на 10-е октября 1984 года, принадлежали другому городу, иному миру.
Мы проводили глазами процессию, шелестящую на ветру, вдохнули смрадный дым факелов и керосиновых ламп, с пристрастием посмотрели себе под ноги. Домой мы возвращались на рассвете. Увиденное вселяло в нас леденящий ужас и комическую богобоязненность. Говорить друг с другом мы до сих пор не решались, и нам было необходимо загрузить страхом какого-нибудь независимого собеседника. На помойке, у трансформаторной будки, стоящей неподалеку от моего дома, нам удалось поймать хорошенькую, удивительно миниатюрную кошку, которую я принес, завернув в свой плащ, и впустил в квартиру первой, словно на новоселье. Мы помыли ее в ванной самым дорогим шампунем, причесали массажной щеткой, оставленной моей матушкой, обрызгали лосьоном после бритья. Мы положили новую любовницу в постель, обсыпав ее золотинками для новогодней елки. Она недоверчиво принимала наши ухаживания, но радовалась теплу, потягивалась, сладко зевала и в конце концов замурлыкала. Грабор пошел варить ей кофе, облачившись в стеганый халат и шлепки с загнутыми носами: он был умилителен в своем джентльменском порыве. Где-то в это время и позвонил Сашук. Он извинялся за вчерашнее и говорил, что, когда вышел из ресторана на берег реки, за ним погналась то ли волчья, то ли собачья дикая стая, и он был вынужден спасаться бегством. Причин не верить ему у меня не было, я пожалел его и сказал, что собаки, к сожалению, животные коллективные, и мы должны остерегаться всего общественного, если хотим сохранить себя такими, какие есть.
Следующий рассказ
|
