|
* * *
Непрочность, женщина, тебе названье,
Малина, женщина, тебе растенье,
Трава срастается с твоею тенью,
А тень шатается со всякой пьянью.
По переулочкам, по водостокам
Гуляет озеро с твоей осокой,
Покуда летнее ночное время
Не станет шорохом, не выйдет сроком.
Рабочий пригород, предместье рая,
Щебёнка серая, сырая глина,
Зато по улицам, смотри, какая
Из каждой трещины растёт малина.
* * *
Люди, львы, орлы, олени и куропатки
Возникают среди травы в произвольном порядке,
В сельской местности, торфяным, углекислым летом
Зарождаются, как все прочие неполадки,
Как война, случайно, как часть вечернего света,
Прямо к чаю или попозже, поближе к ночи,
Над стогами кочет поёт, вертолёт стрекочет,
Тоже хочет в Москву и больше не помнит Лету.
* * *
Этой ночью море вышло из берегов
и деревья во всех дворах обросли грачами,
и, когда на лестнице слышится звук шагов,
мы уже не верим, что это пришли за нами.
Поднялась вода, под землёй сместились слои,
ни сходить в планетарий, ни помолиться богу –
это ночью ветер в город ворвался и
поднимает пыль, осыпает снег на дорогу.
Сотни тысяч ног превращают асфальт в песок,
мы уже не помним то, что случится завтра,
только ветер гонит тучи наискосок
над готическим шпилем кукольного театра.
Непонятно, когда и чей наступает срок.
Чтоб Господь помог, нужно быть убогим и сирым.
Заряди ружьё, завари покрепче чаёк
и на тёплой кухне читай при свече Шекспира.
* * *
Уличные песни, городской фольклор –
мимо неба, мимо кошачьих крыш,
по цветному кабелю в любой зазор –
и какую ночь уже горит Париж?
Там на перекрёстках клубится чад
и коростели в проводах поют,
и мечты гуляют по восемь в ряд
и тебя при встрече не узнают.
Над столом качается порядок слов
а за ним прозрачная горит луна,
считывая время с твоих часов,
скачивая Китеж с глазного дна.
* * *
Наобум, наудачу, на тёмно-вишнёвую шаль,
как корабль у Барбье – на отрыв от корней и причала, –
по зелёному небу летит аэробная шваль,
расправляя мембраны свои в ожидании шквала.
По законам Ньютона, на свет, на сцепленье частей,
где давленье стихий отзывается в каждом колене
и любовь к кислороду сильнее всех прочих страстей,
новостей и явлений.
Наобум, наудачу, на пиво и в тартарары,
откажись, отвяжись, ускользни в перелётные сферы,
где движенье колоний ночами смещает миры,
зажигая большие костры за орбитой Венеры.
* * *
Осторожный, творожный
туман на ветле,
препираться с таможней,
чирикать в тепле,
порожняк до Луны
будет лязгать на стыках –
и зависнет над Тихо
среди тишины.
Ледяные иголки,
тройное окно,
Доплер ходит в ермолке
и крутит кино.
По перронам снуёт
персонал полусонный
и волну патефона
привычно клюёт.
Век железа и пара,
весёлые сны,
три весенних пожара
над кромкой Луны,
это южный ночной
и почтовый восточный
и ещё одиночный
земной номерной.
Шатуны, ползуны
и давленье в котле
ничего не должны
ни в добре, ни во зле,
в топке уголь ревёт,
в стёклах время слоится,
а по курсу струится,
троится фокстрот.
Джон Виклиф
То, что сказано на двух языках,
Пишет вилами на песке, свистит в тростниках,
Забивает фильтры машин тополиным пухом,
Издевательски гудит в заводской трубе,
"От себя" командует нам, а потом "к себе",
Усмиряет поверхность вод отражённым звуком,
Перелётным дыханьем шуршит во всех облаках.
Перевод, переход, перемер городов и сёл,
Оглянись, теолог, видишь, словарь взошёл,
Развесёлая бронза пока непривычна слуху,
Но уже с горловым раскатом течёт ручей,
И природа речей дробит природу вещей,
И растёт сквозь неё
И свистит у тебя над ухом.
Wall. Stone. Craft.
Иероглиф для слова "стена" – "камень" и "мастерство".
Засыпая и просыпаясь, разум творит чудовищ.
Но, если их разом вычесть, не останется ничего –
ни династии, ни стражи, ни огней кочевых становищ.
Иероглиф для слова "война" – его задача проста:
ограничивать пространство, где могут встретиться двое.
Потому что не обведённая лезвием пустота
тоже станет искать создателя и пытаться жить как живое.
Иероглиф для слова "распад" – применению нет конца –
на бумаге ли, на земле – нет предела его обновам.
Остаётся ни сном, ни облаком не входить в расчёты Творца
и удерживать над водой то, что было в начале словом.
Пасха, 1916, Стивенс-Грин
Её чумное превосходительство госпожа полковник
Курит в ладонь на крыше госпиталя,
Ветер с востока,
А дым повсюду. Внизу пруды, окопы, терновник.
На снайперской точке холодно и несколько одиноко.
Она взвешивает пачку – хватит ещё на сутки,
Патронов – на трое, если расходовать с толком.
По рыжей воде крейсируют пёстрые утки –
Забудь, не считай, уснёшь – откуда их столько?
Домик смотрителя, ветер, остатки рощи,
Всё как на Сомме, только поменьше света.
Впрочем, когда темно, становится проще
Выцелить офицера на сигарету
Или на тень в пруду – ночью все утки серы,
А утром просят еды и слишком на нас похожи.
Если уцелею, перейду в старую веру –
Теплей и легче найти того, кто стрелять поможет.
* * *
Тёмною ночью, когда мы спим,
в овраге, что под горой,
– Я не могу сохранить Рим, –
волчий выводит вой.
Хрупкая крошка, каменный дым,
кашель сводит с ума.
– Я не могу сохранить Рим,
я только строю дома.
Тонкий пергамент, в окне над ним
луна желта и крива.
– Я не могу сохранить Рим,
я только пишу слова.
– Длинным законом, мечом прямым,
марш-броском через тьму
Я не могу сохранить Рим,
я только служу ему.
Славой в веках и словом в стихах,
тяжёлым холодом плит
то, что давно рассыпалось в прах,
две тысячи лет стоит.
Гарнизонная лирика
Лягут белые снега
ранним утром четверга,
и старушка из окошка
лихо двинет на бега.
Прошуршит над головой
дымный порох снеговой.
– По какой идём дорожке?
– Разберёшься, рядовой.
А на этой стороне
дымка тянется к луне,
нет ни бабушки в окошке,
ни винтовки на ремне.
Беспробудная жара,
птичьи игры до утра,
время в глянцевой обложке...
– Договаривай, пора.
Ранним утром четверга
встанет вольтова дуга
от рассвета до забега,
от ночлега до врага.
Там старушка у реки
кормит молнию с руки,
угольки светлее снега
засыпают городки.
Гилдфорд, Саррей
То, что стоит до третьей трубы,
есть хорошо, хорошо весьма.
Жёсткая линия верхней губы,
медленный, мягкий овал холма.
Лёг островной непристальный свет
на глубину торфяных болот.
Кузнице тысяча двести лет,
церкви и школе пятьсот.
Всё без натуги, всё не впервой;
что этот ангел, право, мнит о себе?
Перепелятник по часовой
вяжет гнездо на третьей трубе.
* * *
Звонкие деревья – в смоле и извёстке,
уличный костёр на кривом перекрёстке.
Время отстоялось и не состоялось.
Прилетела птица и долго ругалась.
Измеряла ветки припрыжкой весенней,
расставляла метки вишнёвым вареньем,
сладила гнездо против прежнего – втрое.
А яичко, Боже мой, опять золотое.
Авитаминоз, неустройство, простуда.
Долго пишешь "чадо" – читается чудо.
А по кронам города от ночи до ночи
бронза стимфалийская свистит и клекочет.
* * *
Ниоткуда подаренное тепло,
посреди зимы, посреди сезона дождей
пеленой тумана кроны заволокло,
но дороги открыты для транспорта и людей.
Если ехать на север, в горах выпадает снег.
За горами – камень, глина, песок, земля.
По бортам машины ведут бесконечный бег
красно-рыжие клёны и жёлтые тополя.
Проимперский плющ, чугунные кружева,
над рекой – косая черта предвечерней тьмы.
Кто сказал, что осень вступает в свои права?
На равнине осень вступает в права зимы.
Просыпается, встаёт поперёк строки –
и вспухают за ней, над ней, уже в облаках
все рудничные и садовые городки,
говорящие на вымерших языках.
Захвати этот воздух, не выпускай из рук,
успокой, запри в пределах календаря –
и машина взревёт, отыскав развязку на юг,
как тяжёлый шмель, ускользнувший из янтаря.
Там, на юге можно открыть окно на балкон
и смотреть, как в бронзовом небе вода горит,
и осваивать электронный жаргон,
как Сельвинский когда-то освоил канцелярит.
* * *
Кто сказал, что глагол времён звенит?
Он грохочет на стыках, чирикает под уклон,
От родной Перми до щедрых вином Таврид
Призывает ехать, плавать, летать и считать ворон.
Кто сказал? Труды и дни качает металл,
Поезда торопливо вьют кочевой уют.
Аониды давно не ходят петь на вокзал –
Мало подают.
В пункте Б уже ожидает другой перрон,
И другой огонь дрожит в ночных небесах.
Что взамен? – всего лишь порожний дорожный сон
И привычка измерять пространство в часах.
* * *
– А что ты скажешь жужелице с жуком,
Цикаде, выкапывающейся из-под земли,
Дрозофиле, чьи дни сочтены,
Но их, сочтённых, уже девятьсот один,
В лаборатории,
Или в небе над маяком,
Но это уже мотыльку, увидевшему жену,
Облачённую в солнце
Или луну,
Что ты скажешь осе, пристраивающей тайком
Свой пористый дом к твоему окну?
– Извините, я занят: летаю, плыву, тону,
Выкраиваю звуки из тишины.
1919–21
В малом провале, в Лыбеди, в лебеде́,
Дьявол живёт в деталях, а бог – нигде
Временно не прописан, его берлога
Вычеркнута из сборников и трудов,
Из совмещённых солнечных городов,
Из облаков, Белой Церкви, Кривого Рога,
Времени было создано слишком много,
Где-то потерян счёт.
* * *
"Вальтер Вильямсен", сухогруз,
названный в честь бог знает кого,
величаво проходит шлюз
на реке Парраматте.
А над ним в небесах горит
разноцветное вещество.
И зовётся оно – рассвет
на реке Парраматте.
"Вальтер Вильямсен", гордый бритт,
рыжий, грузный, немолодой,
много лет пускает кольца в зенит
на реке Парраматте.
Рулевой говорит с водой,
и вода вскипает в ответ,
ветер тянет грифельный след
по реке Парраматте.
Океан, освещённый дом,
в ожидании стоит за мостом –
"Вальтер Вильямсен", что будет потом
на реке Парраматте?
Заполняя собой объём,
вертикально встанет река,
с хрустом схлопнутся облака
на реке Парраматте.
Пять заливов, сто островов,
триста рыб и весь рассветный туман
"Вальтер Вильямсен" ведёт в океан
по реке Парраматте.
Посмотрите, какой улов –
чашка неба с блюдцем земли
да огромные корабли
на реке Парраматте.
Рим
Утро над сумрачной речкой, над камнем калёным,
Над многослойными крашеными островами.
Ветер затих.
Те, кто любезен богам, и те, кто любезен катонам, –
Все при своих.
Возвращаются только словами.
Давним свинцом, акведука летучей полоской,
Памятью, той, что не с нами, а с нашими снами,
И запечатаны, заперты все перекрёстки
Их именами.
Б.В.
Поверни голову, логик, посмотри вокруг –
Этот мир един и нерасчленим.
Этот блёклый берег пологий, этот летний звук,
Этот мост поперёк залива и огонь над ним.
Поверни голову, зрячий, над горой – туман.
Легче воздуха он, плотнее земли.
Мелкий див с эвкалипта крячет на океан,
И на голос его сбегаются корабли.
Поверни голову, мельник, уличный стрелок,
Составитель плавающих таблиц,
Небылиц и всего, чему наступает срок,
Что слетает на город, на берег, на белый лист.
* * *
А откуда игла? Известно, из-за угла,
Из-за стенки, с изнанки, спросонья, из-за стекла,
Не садись на пенёк, дружок, не ешь пирожок –
Вся равнина смётана, собрана на стежок.
А стежки длинны, от сосны до любой сосны.
Не успеешь свернуть – проснёшься с той стороны
Посреди тумана, где изнанка мгновенных дней –
Все омелы, лианы, пучки воздушных корней.
Там гуляет Ламарк, и Вергилий ждёт у ворот
Половины жизни, вспомнишь, чей перевод?
Перевозчик на руку чист, и вода легка.
Но и эта река – всего на длину стежка.
Но и эта река – пока на длину стежка.
Но игла гуляет и штопает облака.
И ползёт за углом по обводам великих лук
Неуклюжий дом, который построил жук.
* * *
Ночью тебя коснётся
прозрачный огонь луны –
там в глубине колодца
время съедает сны,
гул машин торопливый,
окон весёлый лёд...
Но – спи. Покуда мы живы,
башня растёт.
Над стеклом и бетоном,
где облака прошли,
кремний поёт карбону
на языках земли.
Звон двоичного кода,
мёд восьмигранных сот –
и – кольцами световодов
башня растёт.
Время погибель множит,
но, возвратясь, найдёшь –
гнев Твой, Господи Боже,
снова включён в чертёж.
Ангел с трубой и чашей
на перекрёстке ждёт.
Но – кратной памятью нашей
башня растёт.
* * *
Мимо острова Буяна,
мимо жареных емель
вышел месяц из тумана,
вышел в люди коростель.
Ни потопа, ни покоя,
ни в казарму, ни в тюрьму,
ходит месяц над рекою,
ножик тянется к нему.
Гилберт, 1583
– Оказывается, у смерти есть
прекрасный военный флот.
Тебя взяли в коробочку как новичка
угловатые корабли.
И чем оправдаешься, милый друг,
когда сомкнётся лёд,
делами ли, верой ли...
– Жизнь коротка,
за её предел уходят строка
и канат,
смотри, как буквы скользят,
держит рифму – хорош – абордажный крюк,
очень скоро катрен повернёт на юг,
так зачем оправдания, милый друг,
здесь до точки как до земли...
* * *
Капитан Магеллан на запад уплыл
И все дороги закрыл.
И теперь – хоть ешь его, хоть соли, –
Никуда не деться с земли.
И ветер не ветер, и круг не круг –
Куда свернёшь, там и будет юг,
А север больше не отыскать
Ни на одной из карт.
Гражданин Бонапарт сходил на восток,
И теперь ему снятся снег и песок
Вперемешку, как Золушке, снег и песок,
И бесконечный март.
Но, границы и сферы собой круша,
Горят в облаках тела.
Опознай звезду над ручкой ковша,
Загадай на её дела.
Не ищи замены ледяным островам,
Дыханье побереги.
Север теперь находится там,
Где Армстронг считал шаги.
* * *
Я отвечу Морю Внешнему, что оно
Не должно иметь значенья – ибо дано,
Не идёт в расчёт – ибо вечно и неизменно,
Несущественно – ибо предопределено.
Перелётные птицы, трава, говорок ручья
Существуют лишь в границах небытия
И вполне статичной суммой своих мгновений
Составляют время, в котором двигаюсь я.
Перечёркнута осень пёстрым косым крылом,
Бересклет дорогу пробует на излом,
И дымок над крышей не отменяет лета
Тем, что наполняет воздух своим теплом.
И не важно, в который раз не уловит глаз,
То деленье, когда над берегом свет погас, –
Разночтения, помехи, штрихи, прорехи –
Это то, что в конце концов образует нас.
Там, где Внешнее Море гоняет свои горбы,
Где на косогоре солнечные столбы,
Я отвечу, что в разреженном мирозданье
Есть возможность существовать помимо судьбы.
Не надежда, не познанье добра и зла,
А стежок уключины, лёгкий толчок весла,
То, что воды обнимут, не будет моей душою,
Только записью в дневнике от сего числа.
Грозовой раскат, привычный конец всему,
И добыча летит назад в придонную тьму.
То, что воды возьмут, не будет моей душою,
Этот сгусток времени вечности ни к чему.
Триптих
не испытываю никакого желания выходить в окружающую среду –
там хрустит таранька, тщетны старания и стоит баркас на брусничном льду,
хмурый Брейгель курит кальян на краю гриба,
в ожидании следующей зарплаты,
эти ярмарки, эти бесконечные траты,
вот у Босха – зашёл в подсознание, взял лопату –
и рисуй, покуда не прохрипит труба.
не испытываю никакого желания уходить с карусели, пока светло –
эта вечность исследована заранее, сведена и закатана под стекло,
Босх рисует с натуры собрание в Третьем Парголово,
ветер с юга, президиум пьян с утра,
от райкома до рая – бумаги и хванчкара –
где Дюрер берёт таких крупных ангелов?
в Нидерландах ни веса того, ни того пера.
не испытываю никакого желания находиться в покое – тяжёлый труд,
достигаешь скорости убегания, а Шалтаю-Болтаю опять капут,
у Дюрера на кухне Немига ловит Мгу,
забегает Марфа, требует молока,
у детёныша три крыла, четыре зрачка,
облака раздвигает медленная рука,
небо – в свиток, ключи – под коврик, поспи – пока
новый шарик зреет на гончарном кругу.
* * *
Полководец Блюхер обходит бельгийский лес.
У него за ухом торчит слуховой протез.
Он последние двести лет темноту баюкал –
лаял, выл, мяукал – и только вчера воскрес.
У раскисшей реки стоит гражданин Груши.
У него бронхит раскалённой листвой шуршит.
Ехал в город и, естественно, заблудился:
пробудился – а нет ни корпуса, ни души.
Склочник Артур Уэлсли тянет портвейн с утра
в инвалидном кресле, на правом фланге – дыра.
Он ушёл в тираж, он герцог, пэр и столица,
и привычно длится как праздничная жара.
Император свистит в кулак, танцует фокстрот,
граммофон частит и сиренам спать не даёт.
Император морской капусты объелся вволю,
что тому де Голлю, но дышит, пишет, живёт.
Эти трое даны, император смотрит их сны,
из другой войны, но на той же длине волны.
Он придумал их всех и не знает, куда деваться, –
ему только двадцать, они пока не нужны.
* * *
Пятый, семнадцатый, сорок четвёртый – годы ремонта часов.
Дымным вокзалом, платформой истёртой, звоном ночных голосов
время, которое ходит наощупь, удостоверит отсчёт,
так, вопреки часовой, через площадь ранний троллейбус течёт.
Чтобы движением века сравняло южное наше житьё,
каждая власть над платформой вокзала ставила время своё.
Воздух гудком паровозным распорот – чёрный решётчатый путь
в море спустил окольцованный город, чтобы опять притянуть.
Пятый, семнадцатый, есть утешенье всякой нужде и беде:
речка, текущая вверх по теченью – прямо к Полярной звезде.
Верно и медленно по небосклону чёрные стрелки скользят –
всякая власть со времён Вавилона делится на шестьдесят.
* * *
Коль славен, кол нидре, колись, имярек,
о том, как сбирается вещий Олег
по рыбам, по звёздам, по рекам,
погоду менять человекам.
Все змеи Исландии плачут по нём,
он волком лытает и ходит конём,
и дышит в затылок незримо
строителям вечного Рима,
а также парит над рекою Невой
в обнимку с весёлой голштинской вдовой.
Колись, имярече, гори и тони,
Аскольду и Диру почаще звони,
в могильниках вьётся проводка,
курганная, рьяная, жаркая медь
не будет нам петь, нас уносит медведь,
увозит подземная лодка.
Покуда мы снились, покуда слова
летали, как лебеди из рукава,
трубили без смысла и счёта,
сложилось пространство – глядишь, поутру
история ломится вниз по Днепру
щиты прибивать на ворота.
Потом летописец туда подверстал
пропавший без вести еврейский квартал.
* * *
Ходит овечка мимо крыльца.
Ищет овечка Чёрную Речку,
Выйди на берег, моё сердечко,
Выплыви на ловца.
Позарастали стёжки да грядки,
Бродят вараны по танцплощадке,
Ходит овечка мимо дверей,
Ищет овечка Чёрную Речку,
Позавчерашней пареной речью
Вскармливает хорей.
Выйди на берег, здесь – по колено.
Кто там заводит песню военну?
Чей патефон охрип от прелюдий?
Рушатся стены, выйди ко мне.
В небе плывёт голова на блюде,
Ходит овечка там, на луне,
Ищет овечка Чёрную Речку,
Млечная речка поит овечку,
Вот и не пусто, вот и житьё,
Ветер горит от свечки до свечки,
Выйди на берег, сердце моё.
* * *
Звёзды зверей, звёзды морей,
крабовидным облаком – свет.
В доме Отца много дверей,
а той, которой нет, – нет.
В стены домов буквы вросли,
и, пока алхимик доплавляет руду,
кролик летит к центру земли,
девочка гуляет в саду.
Крыши в золе, кроны в земле,
в небеса стремится вода.
В доме Отца чай на столе –
время не пришло никуда.
Выверен ход впрок, от щедрот,
яблоня по-прежнему стоит за окном,
и – слышишь – поёт оксфордский кот,
растворяясь в небе дневном.
* * *
Почему-то, отправляясь на юг,
Непременно окажешься там,
Где Северный Полярный Круг
Крутит кино по ночам.
Он ходит свататься по ночам,
Он посуду бьёт по ночам –
А девчонки из Питера носят клёш
И не внемлют его речам.
Почему-то, отправляясь домой,
Приземляешься – боже мой –
И не знаешь, кого рифмовать с чумой,
А кого с травой полевой.
И гуляешь по городу день-деньской,
Крутишь небо над головой.
Почему-то, собирая слова
В переулошной чехарде,
Ты видишь – Офелия в славе своей
Плывёт по любой воде.
По сине-зелёной морской воде,
По жёлтой речной воде,
В самолёте по дождевой воде –
И больше уже нигде.
* * *
I
Где зелёным сколком пивной слюды –
как всегда – размещается между строк,
размечает заборы, дни и труды
ядовитый пригородный говорок.
Сочетанье города и жары –
подожди, а была ли ещё жара? –
слой за слоем выпаривало миры
на песок, на щербатый асфальт двора.
Южнорусская школа, цветной рассказ,
пятипалый клён в зелёном платке.
Посмотри, течёт словарный запас,
прожигая русло в известняке.
Подплывёт вечерний, неявный свет –
оглянись – из-за края материка,
но и там ни призраков, ни комет,
ни собранья рабкоровского кружка.
II
Где стоит гарнизон на зелёных стенах,
и парит Александр на гранитных волнах,
и покоятся стрелы и стрелки,
там на три стороны открывается мир
и гуляет по речке непарный буксир
со следами недавней побелки.
Проследи из окна за вращеньем земли –
меркаторовы линии тают вдали,
не спеша отрываясь от мира.
И на светлой игле расправляет крыла
сочетанье пространства, тоски и тепла –
дальний родственник сна и буксира.
А по улицам голуби чертят кресты,
и предутренний ветер смыкает мосты,
и вовсю развлекается Геба,
и под черепом глобуса в царском дыму –
никогда, ни за что, ничего, никому –
укрывается звёздное небо.
* * *
Джек-потрошитель пришёл в райком
И попросил путёвку на целину –
Там, говорят, комбайны ходят гуськом,
Пиво не хуже, чем в Гамбурге иль Клину, –
Свищут казашки, приманивают луну.
Съезжу и отдохну.
Слушай, рабочий, что тебе целина?
Тут вообще, не читал? началась война,
Тут Ганнибал прошёл походом вчера.
Слушай, райком закрыт, на дворе жара,
Лают лисицы на грустный Бирнамский лес –
Выпил бы да исчез?
Джек-потрошитель сказал – беда.
Я в дискретном пространстве дышу едва.
Где корабли, империи, города,
Как мне работать, товарищ райком, когда,
Нет ни ножа, ни тела, ни естества:
Всякая плоть – слова?
Джек-потрошитель выпил свои сто грамм
И переехал в Рио,
И счастлив там.
* * *
Всюду – вечный покой или вечный бой,
Молодой человек со своей трубой
Не желает лежать в гробу.
Он сварил овцу и ел из котла,
Он умеет добро отличить от зла,
У него моргенштерн во лбу.
И он тоже не хочет лежать в гробу,
А на календаре – среда,
А у нас поднялась большая вода,
Выше мола стоит большая вода,
И не деться ей никуда,
Но у нас вообще большая вода
По средам, ибо в четверг
Непроглядный ливень встаёт стеной
И идёт вертикально вверх.
Всюду – вечный покой или вечный бой,
А пока на асфальт оседает зной
И моряк вернулся с войны.
Там, у ангелов, тоже котёл бурлит,
И гадает по вареву Гераклит,
И к рассвету окна темны.
Козодой козу утопил в пруду,
Он сидит на возу и дует в дуду,
Он застыл в янтаре, впечатанный в ноту "ре",
Отзывается только рак на большой горе,
А над ним – Чумацкий шлях, ночная свеча,
Пожирает прах железная саранча,
Углеродистая, роскошная саранча,
Поезда шуршат, мосты по ночам кричат,
Но не могут сбросить обличье который век –
И повсюду ливень, четверг, белый свет померк.
Всюду – вечный покой или вечный бой,
Мандрагора кричит над разрыв-травой,
Письмена ползут по стене.
Молодой человек со своей трубой
На глазном засыпает дне.
И трубит во сне.
Там по ободу глаза гуляет шквал
И горчат обломки звезды.
Гидростанция перекрывает канал
До следующей среды.
For R2R
Змей Горыныч у Елены Молоховец
Уволок полсотни больших и малых овец,
Развалил подвал, сломал разделочный крюк,
Вскипятил сметану на семьдесят вёрст вокруг.
Но гуляет дым из молоховецких труб,
Но сияет суп из множества рыб и круп,
Но приправлен овраг ежевикой и трын-травой –
Если блинчики чуть горчат, то и гость живой.
Полуночный чай, мармелад о пяти сортах,
На дорогах сейчас – как повсюду в этих местах,
И над берегом, где маслины глядят во тьму,
Перепёлки своих поминают в ночном Крыму.
Дымный вкус у вина и не в пору красна луна,
Молодая хозяйка утром, восстав от сна,
Обновит завод, проверит число и год
И машинным маслом третью грядку польёт.
451
А патриций империи сегодня вдребезги пьян.
Ему снится Дунай и горький речной туман,
Ему снится камень и дымные облака,
Неуютная, ускользающая строка.
Не добудишься – а кто сегодня не пьян?
И чего б нам не пить, мы успели под Орлеан.
Пересмешник запел, берега под луной темны.
Этот мир уцелел до следующей весны.
А весной – сухой перестук копыт и забот,
И с любого холма уходит война в полёт.
Где трещит основа, где гибель идёт, как сель,
Там, где гаснет слово, патриций находит щель.
В промежутке, в цезуре выравнивается строй,
Отступает буря, откатывается прибой.
Против хода истории, против разлива – щит.
Мы – сейчас. Мы – живы. Время ещё стоит.
Утром примется воздух глотать пересохшим ртом.
Ничего не запишет – потом не будет потом,
Ни на этих равнинах, ни в праздничных кущах, где
Водомерка бежит по прозрачной вечной воде.
А туман такой густой – наслаждайся, пей,
И река давно за чертой паннонских степей.
Но она велика, её слышно издалека.
Мы успеем, мы успеваем. Ещё. Пока.
* * *
Бродит Ленский по Гаммельну, с местной луной незнаком.
Он вчера прогулял пистолет с колесцовым замком.
У него шевелится в подвздошье литая оса.
Где-то искра ударила в порох, слетев с колеса.
В дымном городе Дамме гоняет старик сизарей
И не знает, как пламя встаёт до британских морей,
Как под крышей дощатой хрипит мировая гармонь,
От тайги до заката огонь пожирает огонь.
Что вы с вашей чумой гёттингенской – дорожной, степной,
Городской, деревенской – да кто разберёт под волной? –
Ни травы, ни ограды, война нарезает круги,
Там, где встретились взглядом, уже не считают шаги.
Бродит Ленский по Гаммельну – ни грызунов, ни орбит,
А к утру перестанет, забудется всё, что болит.
Только девочка в мутной реке, в полосатом платке,
Всё бормочет слова на чужом, смоляном языке.
Британский музей
Ни земли, ни воды, ни страны, ни хлеба,
Бродячий огонь погас.
Ничейный ветер летит по небу
В город Галикарнас.
Что не смыто войной, то слизано лёссом,
Корабли, стихи, наклон головы,
И ползёт по осыпям и откосам
Глухое время травы.
Но песок иссяк, а мы ещё живы,
И, пока не начат отсчёт,
Артемизия выводит в проливы
Крутобокий глазастый флот.
Огни пылают береговые,
Есть моря – четыре крепких стены,
И мы встретимся там, где стоит Ниневия:
В Блумсбери – до войны.
Венеция
Начнётся жара – сосчитай до ста, на юге проснутся льды,
А с утра у каменного моста, у самой воды
На стене реклама горит, творит непокой,
И не говорит, что слышно там, за рекой.
Начнётся война, считай до двух – на третьем снайпер берёт своё.
По деревням абсолютный дух пугает коров, кладёт жнивьё.
А с утра у каменного моста – мене, текел – болит моя голова,
И рамка абака давно пуста – осыпались числа и слова.
Начнётся зима – да откуда ей? На свете нет никакой зимы.
Огромный, тугой, золотистый змей в четыре слоя оплёл холмы.
В переулке у каменного моста над водой разговаривают дома,
И ночь светла, и загадка проста, яблоками полны закрома.
* * *
Александр Андреич, товарищ Чацкий,
Нечувствительно попал в переплёт.
По его квартире – пустой, холостяцкой –
Бродит перепуганный кот,
Повторяет хозяйскую траекторию,
Вяло препирается с окрестной зимой,
Но из тех, кто раньше вышел в историю,
Ни один не вернулся домой.
Александр Андреич сидит в теплушке,
Поезд идёт в Уфу.
Придорожные ёлочные игрушки
Догорают в сыпном тифу.
Пулемёт над озером глотку рвёт,
И тот, кто ответственен за пейзаж,
Уже не помнит, кто здесь живёт
И кто кому персонаж.
Александр Андреич говорит односложно
И по картам выискивает тишину,
Вычисляя рубеж, на котором возможно
Закрепиться и остановить волну.
Он мог бы, наверное, иное значить,
Подчиниться горячечным ночным голосам.
Но автор убит, а город захвачен, –
И он теперь выбирает сам.
* * *
По рыжей и фиолетовой марсианской траве
Скачет местный грабитель с ящиком на голове,
И следит за его движением головой на восток
Деловитая птица, прочищающая водосток.
За углом плоского дома барашек луну жуёт,
Сено, солома, створоженный небосвод
На краю рабочего пригорода, засухи на краю,
Что вижу – о том пою.
Уиллс и Бёрк, эмаль, снаряжение, выходной,
Привокзальный верблюд, выездной сюжет.
Город Мельбурн остался у них за спиной,
На картине, там, где пространства нет.
А впереди растенья странны, сухие русла длинны,
И между рёбер светит ландшафт вместившей тебя страны.
Птица находит мёд и на землю льёт –
Что видит, о том поёт.
Жёлтый день, жара, прибоя сухой раскат,
Не в песке, но в небе рыбачьи лодки висят,
И Тигр, и Евфрат лежат под одной плитой,
А над этой грядой, перед косой чертой
Те, кто пока бессмертен, пялятся в аппарат,
Праздничный воздух пьют –
То видят, о чём поют.
* * *
Над пустой и безвидной землёй под какою плитою,
При какой колокольне качается время литое,
Сообщая движенье песчинкам, небесному строю,
Колебаньям пера?
Что-то ветры гудят и сгибаются вётлы сырые,
Что-то птицы галдят, улетая на Золоторыю –
Это Марфа с Минервой домой провожают Марию,
Потому что пора.
|
