СОФЬЕ ПОЛТОРА ГОДА

Из места, о котором
                                    мы ничего не знаем
и называем раем, является дитя,
дух молока и яблока под царским горностаем,
иной природы нежели кузены и братья:

из шелка и фарфора его состав изваян,
на сотню дней рассчитан двойного бытия,
волной воздушной сплюснут, небесным верен стаям -
а дышит тем, что выдохнут иных природ тела.

И, к ним мало-помалу клонясь, приноровляясь,
дней за сто постигает, что этих тел любовь,
хоть не сравнима с тамошней, не к месту и не в радость,
но не за так им, грубым, дается, а за боль.

Ну что ж, любовь убога, но и за ту спасибо -
жить - это жить, таращась, а не в цветах бродя.
Тем более, что что там? лицо? - оно красиво.
Ну что ж, давайте пробовать, кузены и братья!
..............................................................................

И ты оттуда тоже, творенье Божье Соня:
еще курится ладан и мак вокруг тебя,
еще ты засыпаешь при звездах и при солнце -
но спишь уже по-нашему - вздыхая и сопя.

Здесь всё не так. Всё тянет обратно, тянет в лоно -
Эдема, Авраама, долины, где цвело,
на поле, где сияло, где жило до излома,
который сердце вылущил и чистое чело.

Откуда же ты, Софья? Чего меня лишает
твое забвенье? Или хоть малого стебля
еще ты помнишь ласку, хоть очерк тех лужаек?
А то с чего гляжу я с восторгом на тебя!?

1995

МЛАДЕНЦУ

На-ка охапку ромашек -
просто за то, что люблю, -
равных по алгебре нашей
желтому с белым нулю.

Или примерь, раз уж гладью
вышито платье, жасмин:
веткой вплетется на свадьбу
в лиф, а завянет - простим.

Не выплавлять же из бронзы
к шраму губных лепестков
льнущую свастику розы,
видимую в телескоп,

то есть гвоздями тычинок,
вбитыми в корень креста,
вновь ковыряться в причинах,
чья и зачем красота

в аксонометрии тюрем,
в печени черной, в тоске,
в том, что где гвозди, там Дюрер
бьет молотком по доске.

Вот оно, начал о здравье -
жди, что снесет в упокой:
что подарю, сам и граблю
той же дарящей рукой,

жизнь проводя в разговорах.
В общем, ромашку, жасмин,
клевер - держи-ка весь ворох:
ангел, ты справишься с ним.

1999

СОФЬЕ ДВА С ПОЛОВИНОЙ

Зачехлив инстинкт, жизнь пошла на нерве,
всё чистоголосей, всё пышноволосей,
трепеща, как яхта перед спуском с верфи, -
и всё чаще Соню звать охота Зосей:

шаг - как лепет светский, лепет - как купанье
ню; размыта родина, в фокусе Варшава;
у ясновельможной ясноглазой пани
даже и младенчество в меру моложаво.

Я был тоже молод, Софья, ах, как молод! -
как бывает шляхта раз в столетье в Польше.
Жаль, уж не мурлычет твой роток, а молвит,
но и молвь - музы́ка, помни же и пой же.

Когда восемнадцать, когда двадцать минет,
вдруг мотив привяжется, вальс знакомо нервный,
и инстинкт из груды ту пластинку вынет,
сталью игл изрытую, шарма звук неверный.

Ах, какая прелесть этот хрупкий гонор,
этот зной манеры, все которым грелись!
Гордая ли слабость - ваш смертельный номер?
Нежная ли гордость - эта ваша прелесть?

Так давай же вместе ножкой, Соня, топнем
и заплачем вместе, чтоб к тебе вернулось
то, что между "знаем" прожито и "помним",
то, что, хочешь, мудрость будет, хочешь, юность.

1996

CОФЬЕ ТРИ С ПОЛОВИНОЙ

Отражается то или се
на лице, как в зерцале, - но чистым,
как цветок, остается лицо,
обращенное к выцветшим лицам,
непричастное к этим и к тем,
всем сродни, ни на чье не похоже,
словно то, что есть солнце и тень,
все равно роговице и коже.

Все лицо - это лоб, крутизну
перенявший у бездны небесной,
но и щеки, наощупь волну
с водяной поделившие бездной,
но и губы, когда их слова
покидают, как звук, как улыбка,
как улитка домок, как пчела
сад, в который закрыта калитка.

Наконец, это глаз: как он щедр
тем, что сходства ему не додали, -
безмятежность чурается черт,
чистоте не присущи детали.
Не гляди же, как мы, - удержись
в полузнанье твоем бесподобном -
смыслом жизни стирается жизнь,
как любовь объясненьем любовным.

1997

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Муха спит на потолке,
рыба спит на плавнике,
птица дремлет под крылом,
пес под письменным столом.

В центре неба спит звезда,
спит толпа туда-сюда,
поезд спит на всем ходу,
спит пчела в своем меду.

Спит овца с волчицей врозь -
вместе плохо им спалось,
спит зима белым-бела,
вся земля в постель легла.

Всех на свете клонит в сон,
спит на кафедре Джон Донн,
спят в церквах колокола,
спи, Джон Донн, твоя взяла.

Спи, Владимир Соловьев,
на перине мудрых слов,
больше их не тронь, не трать
на Софию, дай ей спать.

Спи, София - Соня, спи.
Перед сном сходи пипи,
в теплоту и мякоть ляг,
как лягушка и хомяк.

Слышит Бог твой сонный вздох,
сосчитай теперь до трех,
спи, как снег, трава и мышь -
тихо, тихо. Вот и спишь.

СОФЬЕ ЧЕТЫРЕ С ПОЛОВИНОЙ

Давай пойдем погулять, а чтобы назад,
не заблудившись, вернуться, точней прицелься
словами в вещи, но не спеши назвать
бабочку золушкой - что как она принцесса?

Решай, то коза звенит или блеет комар -
имей в виду: то, что делается на пробу,
это навеки. Я, например, захромал,
потому что устал - а думал, ищу дорогу.

Давай, ты будешь журавль, я буду жираф -
высокий, пока на лазурь ты не сменишь глину;
или, давай, ты море, а я корабль,
волну гонящий вдогонку птичьему клину.

Короче, ты будешь что-то, что лишь бегом
передвигалось в веках при рабынях и боннах, -
что-то, чье имя, дающееся испокон
времени, принадлежало и мне, Ребенок.

1998

СОФЬЕ ПЯТЬ С ПОЛОВИНОЙ

Из всех историй мы с той начнем,
которой единственно ты историк,
поскольку знаешь, с кем и о чем
на въезде в деревню дерево спорит -
когда свое отраженье в пруду,
с мольбы перебрасываясь на ругань,
не слыша доводов, как в бреду,
по-вдовьи зовет королем-супругом.

Ты также чуешь, что́ на ушко
сказать, а что, не стесняясь, в голос,
чтоб чувство пылкое не ушло,
держава сердца не надкололась -
как брачный кубок и рог венца,
и царского подлокотник трона.
Ты веришь, что, даже шутя, нельзя
поверить в то, будто жить - мудрёно.

Ты знаешь: столь хрупок язык любви
что, кроме как счастьем, знать его нечем -
что, то есть, челюсть и рык - не львы,
а летний гром и в траве кузнечик.
Ты знаешь, что жизнь не богаче дня.
Но ты не ведаешь, что одна лишь
на всех на нас, на мир, на меня
есть ты - которая это знаешь.

1999

СОНЕТ

Ты, Софья, ляг, а я у изголовья
присяду, и давай поговорим.
А можно между первым и вторым
за ужином. А? Как ты смотришь, Софья?

Про что? Про все. Без всякого условья:
предмет любых бесед всегда незрим.
Пусть это будет рыба. Или Рим.
Пусть ангел. Или будущая Софья.

По-го-во-рим - понятно? Все равно,
ты, я, поочередно, заодно,
смысл, заумь - я не против пустословья.

Тут цель - твой голосок и слух твой. Дня
чтоб не было, когда тебе меня,
точнее, мне тебя не слышно, Софья.

СОФЬЕ ШЕСТЬ ЛЕТ

Не торопись во взрослые, взрослый глуп,
он под подушку не сунет молочный зуб,
а ляпнет "кальций". Он говорит всерьез,
где бы смеяться. А все потому что взросл.

Не повторяй за ними. Мильон их слов
прежде сопрел в мильоне других голов.
Взрослый всегда вспотел и всегда озяб -
перенимай закалку у снежных баб.

Что ты читаешь? Читай про принцесс и фей.
Принцы румяны, хотя голубых кровей.
Гномы бегают вкось и наперерез,
а взрослые - тонус поднять или сбросить вес.

Цве́та лица у них два - бледен и смугл.
Взрослый не верит в одушевленье кукл.
Ты же своей щёки раскрась, чтоб ожила,
красным и синим, взбей кудри и кружева.

Взрослые утверждают, что жить любя
так, как ты любишь - всей полнотой себя,
после детства нельзя, наступает сбой,
ты становишься всеми, никто тобой.

Так или нет, останься Софьей еще. Напяль
что-нибудь взрослое на себя - туфли, шаль,
волосы под античных матрон расчеши.
И не спеши за возрастом, не спеши.

2000

СОФЬЕ ШЕСТЬ С ПОЛОВИНОЙ

Как лезвие, отбита челка,
и прочь от восковых скорлуп
уносит мед, танцуя, пчелка
к румяному раствору губ.

Итак, на первый взгляд, игрушка.
Но где раешный маскхалат
дыряв, сквозит слепая дружба
с иконой, забранной в оклад.

Есть речь, есть лепет. Их основа -
дыханье Сони. А итог -
в сачке застрявший ветер, слово
с цветка гонящий на цветок.

Есть речь-тоска и речь-забава,
и луг - бессмысленную тварь
гармонии, под крики "браво"
зевак, сметающий в словарь.

В наборе устарелых литер,
где "эс" - скоба, а "эн" - двутавр,
есть знак цветка. Цветок не лидер,
но сноска к тайне. Слаб, но храбр.

Так и она: нацелен облик
попасть в свой класс, найти свой вид,
но вся - еще узор, приемник
пророчества, еще магнит.

Отмечен челкой год господень,
к беседе пригнан язычок -
и, как звезда в колодце в полдень,
блестит неведеньем зрачок.

2000

ДИВЕРТИСМЕНТ

- Скажите, почему это у вашего величества
в покоях королевских нигде нет электричества?
- Так мы же в счет покрытия вассальных обязательств
включаем свет их светлостей, сиянье их сиятельств.

2000

СОФЬЯ 2000/2001

А не пойдет ли фарфоровой Софье,
неге фаюмской, ягоде винной -
мраморность козья, пристальность совья
и, вообще, сходство с Афиной?

О, не волнуйтесь, только на время!
На исторически краткий период
крови, когда, лунатически дремля,
катится к ребрам она, как к перилам.

К твердости. Мало ли что это детство!
Это история великолепной
выпечки форм из аморфного теста,
корочки жесткой на мякоти хлебной.

Пылкость, останься, лишь пыл приморозив,
да приморозь не в обиду сверканью:
статуей в нимбе бутонов и гроздьев
видеть себя хочется камню.

Нежность вернется. Не вся, но по мере
спроса. И вовремя. И слава Богу:
время узнать себя в зеркале. Время
нежность мою забывать понемногу.

СОФЬЕ СЕМЬ ЛЕТ

Прощайте, первых семь! Пока,
глядевшая на все так зорко
и честно, что почти не горько
с тобой прощаться на века,
великолепная семерка.

Прощай. Теперь полудела
примнут тебя, полузаботы,
жизнь с теми пополам, кого ты
изобретешь сама. Была
ты - ты, теперь ты будешь кто-то.

Останется... - ну что? Огонь,
то "о!" в твоем зрачке (как в слове
"любовь") под удареньем брови -
тот гревший мне семь лет ладонь
твой жар с температурой крови.

И в камере, за давний путч
отсиживая, дней на склоне
что помнить мне, как не в ладони
птенцом из сна влетевший луч,
семь лет носивший имя Сони?

2001

СОФЬЕ СЕМЬ С ПОЛОВИНОЙ

Как смеется младенец,
потянувшись и встав,
как сокровищ владелец
от дешевых забав -
ты внезапно хохочешь,
потому что нашло,
будто даже не хочешь,
но уж больно смешно.

Как повеса в Париже
или голубь в Москве,
выпеваешь ты ближе
"р" к летучему "в"
на подхваченный лютней
нежеманный манер,
потому что уютней
и нежнее без "р".

Так же звонки и свежи
и картавость и смех,
лишь хохочешь чуть реже
и картавишь чуть сверх,
как птенец, для прокорма
сам нашедший зерно,
или поле, покорно
превращаясь в руно.

От предзимнего ветра
опереньем белес,
как косички у негра,
лен полег на расчес.
В небе стаек без счета.
Дней без счета. Пестра
даль. Лишь страх перелета
ворс топорщит пера.

2001

СОФЬЯ ПОШЛА В ШКОЛУ

Флор и Лавр, мучч., 31 авг.
Святцы

Неприкаянная в мельтешенье толп,
на огромном крохотная дворе,
как теленок в тесный загон - топ-топ
дважды-двум учиться и точке-тире.

А поверх тополей, куполов и крыш
воронье на пустом Москвы этаже
черным бьет крылом, и не скажешь кыш,
потому что оно не из птиц уже.

На их ругань - втянутых в коловорот -
отзывается жалобный стон телят,
потому что кто в стае, всегда орет,
а которых школят, всегда скулят.

О, последнее Первое сентября,
ты взошло, и что теперь ни сентябрь,
то Софии в учетчики и писаря,
отцветя, сходить. Правда, Флор и Лавр? -

Флор и Лавр, разгневавшие царя,
под глушильный крик городских ворон
из колодца тесного говоря
о таком, чего ведать не ведал он.

Взгромоздив на плечики рюкзачок,
никогда не снимешь его уже.
Про что знаешь - молчок. Здесь идет в зачет -
что не знаешь. В бесчисленном тираже.

1 сентября 2001