Книга Андрея Николева "Елисейские радости" – сорок пять текстов 1929-1966 годов, давно ставших для немногих русской поэтической классикой – в России издается впервые. В этом обстоятельстве сфокусированы два неразрывных сюжета, сколь драматических, столь и тривиальных для истории нашей литературы – писательский сюжет "Андрея Николева" и биографический сюжет его нелитературного двойника, Андрея Николаевича Егунова (1895-1968), подлинного автора предлежащих стихотворений.
По рождению и воспитанию Андрей Егунов принадлежал к последнему поколению петербургских гуманитариев – судьбу этого поколения он в полной мере разделил. Детство в дворянской семье; учеба в Тенишевском училище в 1905-1913-м (пятью годами ранее туда поступил Мандельштам, пятью годами позднее – Набоков; формовщик душ и тайный автор замечательных стихов В.В.Гиппиус был, таким образом, их общим учителем словесности); два – классическое и славяно-русское – с блеском законченных отделения Петроградского университета; первые, посланные в 1920 году Блоку, стихи; начинающаяся академическая карьера, первая публикация – образцовый до сих пор перевод "Законов" Платона (1923). Но "высшая власть разрешает науку лишь постольку, поскольку она приложима к педагогии и технике", свидетельствует нам современник. Университет вынужденно оставлен, и последующие десять лет занимает поденщина на рабфаках (в основном, немецкий язык), помимо нее – приватная кружковая научная и литературная активность, литературные знакомства и дружбы (Вагинов, Юркун; сохранился и инскрипт Кузмина на "Нездешних вечерах": "Милому Андрюше Егунову, который так дружески и значительно для меня возник посредине (уж не средине, а три четверти) моей жизненной дороги и, надеюсь, не улетучится из нее. Нежно любящий его М. Кузмин. Июль 1930"), попытки напечататься ("интересные", по отзыву Конст. Федина, "Милетские новеллы", предложенные в 1929 году кооперативному Издательству Писателей в Ленинграде, оказываются непригодны для печати из-за "сомнений (очень значительных) цензурн<ого> порядка"); выход комментированного перевода "Эфиопики" Гелиодора (М.; Л.: Academia, 1932); чтения в кружке "Осьминог"; арест 20 января 1933 года.
Повод для ареста был пустяковый – присутствие на собраниях "Осьминога", неофициального кружка литературной молодежи. Другие кружковцы общались с опальным Ивановым-Разумником и, будучи взятыми по его, с размахом фабрикуемому ГПУ, "делу", назвали имя Егунова на допросах. Итог четырехмесячного пребывания в ДПЗ на Шпалерной – трехлетняя высылка в Западную Сибирь.
Там, в Томске, Егунов по-прежнему зарабатывает преподаванием, общается со ссыльными томичами – Шпетом и Клюевым, но в 1938-м дальновидно перебирается в Новгород, оказываясь в другой компании ссыльнопоселенцев – бывших заключенных ленинградцев (сестры Зинаиды Гиппиус Татьяна и Наталья, философы С. А. Аскольдов и И. А. Андриевский, известный в будущем эмигрантский критик Борис Филиппов – тогда ссыльный студент Б. Филистинский). В августе 1941 года в Новгород входят немцы, и судьба, каламбуря, перебрасывает Егунова, как "остарбайтера", в городок Neustadt, близ Гамбурга, где он работает на молокозаводе. Освобождение приносят, увы, немусикийские соотечественники – миновав лагерь для "репатриируемых советских граждан", Егунов год преподает немецкий советским танкистам в Берлине. В сентябре 1946-го начальство велит ему возвращаться "домой"; видимо, он не строит иллюзий относительно дальнейшего маршрута своей одиссеи.
Лишь здесь в этой послушной времени биографии происходит нечто экстраординарное: 25 сентября 1946 года Егунов нелегально перешел в американскую зону оккупации, вырвавшись, наконец, из-за железного занавеса (уже полгода как в Фултоне громогласно объявлена холодная война). По ту сторону он смог получить от судьбы четыре свободных дня – 29-го, в Касселе, американцы задерживают его и после недельных разбирательств добровольно выдают советскому командованию.
1946-1956 годы Егунов провел в лагере 1.
После возвращения в Ленинград – служба в Пушкинском Доме, ставший событием в науке выход книги "Гомер в русских переводах XVIII-XIX веков" (М.; Л.: Наука, 1964), и переводы – "Федр" и "Государство" Платона, Филостраты, Марк Аврелий. Окруженный молодыми друзьями – поэтами и филологами – Егунов восстанавливает по памяти утерянные за годы скитаний стихи, немедленно пополняющие поэтический самиздат 1960-х, и поэму "Беспредметная юность". Безвозвратно утраченной оказалась проза – рассказы, которые в свое время Кузмин находил "хорошими и увлекательными", и роман – "Василий Остров".
Из письма Егунова к Ольге Гильдебрандт, вдове Юркуна, 1 декабря 1967 года: "...если бы дело не касалось русской литературы, я бы не посмел Вас беспокоить. Творчество М.А.Кузмина привлекает теперь внимание исследователей. Я пытаюсь, в помощь молодому поколению, прокомментировать первую пьесу в сборнике "Форель""... Эту работу он завершить уже не успел.
Жизнь Николева беднее событиями. На дневной, печатной поверхности литературы Андрей Николев появился лишь дважды: в 1931 году чудом увидел свет роман "По ту сторону Тулы" (Л.: Издательство Писателей в Ленинграде), изощренная металитературная стилизация, "советская пастораль" (авторский подзаголовок, снятый цензурой, впрочем, оперативно изъявшей и саму книгу из свободной продажи); тридцать лет спустя, уже без ведома автора, стихотворения 1930-х-начала 1940-х годов вошли в изданный на Западе и составленный новгородским знакомым Егунова Борисом Филипповым сборник "Советская потаенная муза" (Мюнхен, 1961) – это огарёвское определение, модифицированное Филипповым, думается, точнее всего указывает как на характер творчества Николева, так и на его место в том процессе, который применительно к большей части жизни Егунова весьма условно можно назвать литературным.
После смерти Егунова несколько текстов из его поэтического наследия впервые были опубликованы Геннадием Шмаковым – в 1980 году, в элитарном эмигрантском альманахе, посвященном сорокалетию Иосифа Бродского. Здесь, избегая подробностей жизненных перипетий автора, Шмаков, знавший Егунова в 1960-е, и написал об особого рода "тривиальности судеб русских поэтов и литераторов в 30-е годы" – в самом деле, перед нами классическая биография одного из тех, кто принадлежал к рукописным, по слову Эриха Голлербаха, или к непечатным, как скажет потом Евгений Харитонов, писателям.
Манифестом этих людей с небывшей молодостью в конце 1920-х стала "Козлиная песнь" Вагинова; вслед за своим другом и Егунов мог повторить: "Теперь нет Петербурга. Есть Ленинград; но Ленинград нас не касается – автор по профессии гробовщик, а не колыбельных дел мастер... И любит он своих покойников, и ходит за ними еще при жизни"... Ощущение мертвенности бытия, формульно выраженное в 1934 году Кузминым – "Настоящее – смерть. В метафизическом смысле, разумеется" – было определяющим для петербургской поэзии 1920-1930-х годов, но лишь у Егунова оно стало основой удивительно цельной "некрологической" поэтики, к которой, пожалуй, даже более, чем к вагиновской, подходит данная Мандельштамом квалификация – "настоящие посмертные стихи".
Само имя Андрея Николева уже отсылает к пушкинскому Николеву, поэту покойному, одновременно напоминая о сатирах XVIII века. Егунов/Николев смог осуществить то, что фатально не удавалось Вагинову и его героям, которые "чувствуя [смерть] в себе сам[их], <...> смерть как поражение", пытались "начать острить над смертью". Его призрачные неземные радости, пропитанные макабрической (гомо)эротикой, остаются, конечно, шиллеровскими дочерьми Элизия 2, сопутствуя существованию в лишенном измерений онейрическом пространстве, среди счастливых теней и одушевленнейших памятью о прошлом предметов. В отличие от Вагинова, изгнавшего из своей венчанной скорбью поэзии (само)иронию, Николев, работая в ином языковом регистре, напротив, проникнут отчаянной "шутливостью", которая, по словам самого автора, лишь "прикры[вает] мучительность переживаний" (из предисловия к поэме "Беспредметная юность").
Провидчески угадавший в подобном "языковом шутовстве" – "метод вскрытия и уловления метафизики, таящейся в недрах языка", автор "Елисейских радостей" сегодня не одинок в русской поэзии. Преодолевающие обусловленную жестокой эпохой маргинальность, тексты Николева видятся нам в ряду немногих подлинно замечательных поэтических явлений, которые, по определению того же Кузмина, "не могут не быть современнейшими, иногда заглядывая в будущее".
Последнее удавалось Андрею Николеву еще в ранних (1929), не вошедших в "Елисейские радости", стихах:
Вот и кончились эти летние услады,
ах, зачем же не вечны вздоры!
Я читал, что увядший листик
загорится золотом в песнопеньи,
так и наши боренья, паренья,
развлеченья, влеченья, волненья,
лишь материал для стилистик,
как и вялые на заборе афиши –
найдется потом, кто их опишет,
эти ахи да охи, вздохи
занимательнейшей, увы, эпохи.
1 Никогда и никому он не рассказывал о своем побеге и подлинной причине второго ареста; она выяснилась лишь недавно из следственного дела 1946 года.
2 В известном переводе An die Freude Бенедиктова – центонные игры у Николева вообще ведутся, по преимуществу, со школьной классикой. Впрочем, выстроенная Кузминым в "Параболах" и оживленная в заглавии сборника Егунова поэтическая этимология (Элизиум, Элиза, Елисей...) к таковой (еще) не относится.
|
