М.: ИЦ-Гарант, 1996. ISBN 5-900241-25-4 208 с.

Из цикла
"ФИГУРЫ ИНТУИЦИИ"

ВСТУПЛЕНИЕ

ветер времени раскручивает меня и ставит поперёк потока
с порога сознания я сбегаю ловец в наглазной повязке
герои мои прячутся в час затмения и обмена ока за око

ясновидящий спит посредине поля в коляске
плоско дух натянут его и звенит от смены метафор
одуванчик упав на такую мембрану получает огласку

взрослеет он и собрав манатки уходит в нездешний говор
в рупор орёт оттуда и все делают вид что глухи
есть мучение словно ощупывать где продырявлен скафандр

так мы ищем с ужасом точности в схожестях и в округе
флаги не установлены жаль в местах явления силы
нас она вдруг заключает как оболочки в репчатом луке

с нею первая встреча могилою стала бы для мазилы
жилы твои тренированы были и подход не буквален
плен её ты не вспомнишь взамен бредя на вокзалы

ласков для путника блеск их огненных готовален
волен ты ехать и это опять мука видеть начало
пахнет спермой и тырсой в составах товарных

ритм ловя лететь в самолёте а тень его как попало
то и дело на облаке близком ли дальнем нижнем
пульсирует исчезая там на земле а с ней твоё тело

в путь пускаясь замки свороти и сорви задвижки
вспышки гнева пускай следопытов жгут у порога
тебя догонять или двери чинить спасать вазы и книжки

пусть вдохновится тобой коляска ли Карамзина руль Керуака
разве дорога не цель обретения средства
ветер времени раскручивает тебя и ставит поперёк потока




СИЛА

Озаряет эпителиальную темень, как будто укус,
замагниченный бешенством передвижения по
одновременно: телу, почти обращённому в газ,
одновременно: газу, почувствовавшему упор.

Это сила, которая в нас созревает и вне,
как медведь в алкогольном мозгу и - опять же - в углу
искривившейся комнаты, где окаянная снедь.
Созревает медведь и внезапно выходит к столу.

Ты - прогноз этой силы, что выпросталась наобум,
ты ловил её фиброй своей и скелетом клац-клац,
ты не видел её, потому что тащил на горбу
и волокна считал в анатомии собственных мышц.

В необъятных горах с этим миром, летящим на нет,
расходясь с этим миром, его проницая в пути,
расходясь, например, словно радиоволны и нефть,
проницая друг друга, касаясь едва и почти...

Ты узнал эту силу: последовал острый щелчок, -
это полное разъединение и тишина,
ты был тотчас рассеян и заново собран в пучок,
и - ещё раз щелчок! - и была тебе возвращена

пара старых ботинок и в воздухе тысяча дыр
уменьшающихся, и по стенке сползающий вниз,
приходящий в себя подоконник и вход в коридор,
тьмою пробранный вглубь, словно падающий кипарис.




БЕГСТВО-1

Душно в этих стенах - на коснеющем блюде впотьмах
виноградная гроздь в серебре, словно аквалангист в пузырях.

В вазах - кольца-шмели с обезьяньими злыми глазами.
Отхлебнуть, закурить на прозрачном аэровокзале.

То-то скулы в порезах бритья - не ищи аллегорий -
утром руки дрожат, нету вечера без алкоголя.

Это Патмос ли, космос в зерцале, мои ли павлинии патлы?
Со стремянки эволюционной тебя белые сводят халаты.

Будешь проще простого, хвостатый, а когти, как лыжи.
Разве, как на усищах гороха качаясь, мы стали бы ближе?

Вынь светила из тьмы, говорю, потуши в палисаде огни,
на прощанье декартовы оси, как цаплю, вспугни.

Словно славянским мелом, запятнан я миром, в залог
я крутой бесконечности сдался и стал - велоног.

Взлёт. Мигалка стрижёт фюзеляж, отдаваясь в чернотах иглой.
Подо мною Урал или Обь, - нет тебя подо мной.

Вот и Рейнике остров и остров Попов и пролив Старка.*
Тот, кто движется, тот и растёт, огибая источники страха.

Из пучины я вынес морскую звезду и вонзил в холодный песок.
Словно рядом с собою себя же ища, она станцевала рок,

стекленея, кривую лелея в каждом тающем жесте.
В центр я её поцеловал: она умерла в блаженстве.

* Географические названия зоны залива Золотой Рог во Владивостоке.




ДЕНЬГИ

1.

Когда я шёл по Каменному мосту,
играя видением звёздных войн,
я вдруг почувствовал, что воздух
стал шелестящ и многослоен.
В глобальных битвах победит Албания,
уйдя на дно иного мира,
усиливались колебания
через меня бегущего эфира.
В махровом рое умножения,
где нету изначального нуля,
на Каменном мосту открылась точка зрения,
откуда я шагнул в купюру "три рубля".

2.

У нас есть интуиция - избыток
самих себя. Астральный род фигур,
сгорая, оставляющий улиток.
В деньгах избытка нету. Бурных кур,
гуляющих голландский гульден,
где в бюстах королевская семья,
по счёту столько, сколько нужно людям, -
расхаживают, очи вечности клюя.
Купюры - замеревшие касания,
глаза и уши заместить могли б.
Ты, деньги, то же самое
для государства, что боковая линия для рыб.

3.

И я шагнул с моста по счёту "три".
О золотая дармовщинка!
Попал я денег изнутри
в текущую изнанку рынка.
Я там бродил по галерее
и видел президентов со спины
сидящих, черенков прямее,
глядящих из окон купюр своей страны.
Я видел, как легко они меняют
размеры мира от нулевой отметки.
И с точностью, что нас воспламеняет,
они напряжены, как пуля в клетке.

4.

Я понял, деньги - это ста-
туя, что слеплена народом пальцев,
запальчивая пустота,
единая для нас и иностранцев.
Скача на окончательном коне и делаясь всё краше,
она язвит людские лица,
но с ней не мы сражаемся, а наши
фигуры интуиции.
Как заводные, они спешат по водам,
меж знаков водяных лавируя проворно,
что мглятся, словно корабли из соды,
в провалах тошнотворных.

5.

В фигурах этих нет программного устройства,
он похожи на палочный удар
по лампочке, их свойства:
не составлять брачующихся пар
в неволе; прятаться, к примеру,
за пояском семёрки, впереди
летящего снаряда, и обмену
они не подлежат, словно дыра в груди.
О них написано в "Алмазной сутре",
они лишь тень души, но заострённей чуть.
Пока мы нежимся в купальном перламутре
безволия, они мостят нам путь.

6.

Они летели, богатства огибая,
был разветвлён их шельф,
они казались мне грибами,
оплетшими вселенский сейф,
везомый всадником пустот, царём финансов -
все деньги мира на спине -
куранты пробили двенадцать,
и всадник повернул ко мне.
Дрожа, как куртка на мотоциклисте,
как пионер, застигнутый в малине,
я слышал его голос мглистый:
- Ну что ты свой трояк так долго муссолини?

7.

Фигуры интуиции! В пустыне
они живут, проткнув зрачки
колючками. Святые
коммуны их в верховиях реки
времён. У нас есть кругозор и почта,
объятья и земля, и молнии в брикете...
У них нет ничего того, что
становится приобретеньем смерти.
Они есть моцарты трёхлетние.
Ночь. Высь взыскательна. Забориста тоска.
Тогда фигура интуиции заметнее:
она идёт одна, но с двух концов моста.

8.

Трояк салатный, буряковый четвертак
и сукровица реалист-червонец!
А я за так хотел витать
в тех облаках, где ничего нет
похожего на них и где "чинзано"
не исчезало в баре Бороды,
где мы под молнией у Чёрного вокзала
втроём устойчивей молекулы воды.
И вновь народовольческий гектограф
морочил сны юнцов, и прилетал Конь Блед,
которого карьер так от земли оторван,
что каждый раз в прыжке конь сжат, как пистолет.

9.

Нас круговодит цель и замыкает в нас
холодную личинку новой цели,
дух будущего увлекает глаз:
сравненье целей порождает цены.
Купюра смотрится в купюру, но не в лоб,
а под углом прогресса, и, похоже,
в коленчатый уводит перископ
мою судьбу безденежную. Всё же
дензнаки пахнут кожей и бензином
и, если спать с открытым ртом, вползают в рот.
Я шёл по их владеньям, как Озирис,
чтоб обмануть их, шёл спиной вперёд.

10.

История - мешок, в нём бездна денег.
Но есть история мешка.
Кто его стянет в узел? Кто наденет
на палку эти мощные века?
Куда идёт его носитель?
И знает ли он, что такое зеркала?
И колесо? И где его обитель?
И сколько он платил за кринку молока?
Пока я шёл по Каменному мосту
и тратил фиолетовую пасту,
не мог бы он пропасть? остановиться?
и кто был для кого фигурой интуиции?




ПЕРЕНОС

В свете времени я, словно актёр, схваченный в контражуре,
жмурясь от тьмы, вглядываюсь в человекообразную темь,
где ни брожу, а фигура моей интуиции возвращается к Джуне,

она разделяет меня на сто половинок и запускает в Кремль,
еле освоясь, я замечаю, что стою среди тех, кто
со стороны фундамента видит: сводов небесных - семь.

Над головами сидящих - минареты теней, будто с бухты
в сектор обзора входит предрассветный Каир,
или президиум снизу нанизан на маломощный проектор...

Аплодисменты и речи, идёт заседание и переходит в пир.
Первый - здесь, и - Шестой, а между ними, пялясь
выработанным нутром, шахта сидит, известная на весь мир,

Пятый выпячивает губу и задирает синхронно палец,
марганец кислый так растворяется, как танцовщица - ткань
газовую распускает по залу; Третий глядит, оскалясь.

Я различал в их движениях медленных некую грань,
дрянь ли, стекляшка, казалось, что остренький кубик
прямо за ворот попал им, - попробуй, достань!

Это был временной разнобой, словно ленту архивную крутят,
купол зала моргал, словно бык, понимающий, что - убит.
Мне ж открылся закон совпадения материалов и судеб.

Я любил побережья в морской капусте, под лунами - неолит,
и еще - если налит стакан каберне, излучённый маковым полем...
Нет, я здесь, я спускаюсь всё глубже в казённую мглу пирамид,

разделённый на сто половинок, я двигаюсь роем, застолье,
что ли, в шествие переходит, - все стремятся в тоннель,
и, сплетясь, как початок большой кукурузы, скрываются в штольне.

Что несли они? что заслоняли собой? какова была цель?
Ель шинельная с голубизной, отвечай мне прямой наводкой!
Годы смерти несли и великого страха постель.

Да, владыку несли, он мог быть разделён на щепотки,
он мог быть разделён на щепотки, щепотки, щепотки,
он мог передан быть по цепочке, цепочке, цепочке,

он - пылинкой по космосу мог бы и частью твоей красоты,
территория ты или дева - в дичающем слове не важно!
Расщепляясь, он мог бы себя уточнять до самой пустоты.

Как совок, изогнулось краями пространство и - ух! - протяжно,
дружно с мумией ящик спустили с державных плеч,
он лёг, застревая косо. Тут я ощутил подкожный

толчок и... очнулся в Грузии. Танцы. Иная речь.
Сигарету зажечь? У тебя - достоинство, у меня - свобода.
И на капельных рожках улиток переминалась ночь.

На плечах твоих - ягуар. На скулах твоих - позолота.
Всё в порядке. Разве этого мало? Гляди, в ворота,
как лимонная линза, в шелку пылая, за нами въезжает "Лада".




БЕГСТВО-2

Пыль. Пыль и песок. Медленно, как
смятый пакет целлофановый шевелится, расширяясь,
замутняется память. Самолёт из песка
снижается, таковым не являясь.

В начале войны миров круче берёт полынь.
В путь собираясь, я чистил от насекомых
радиатор, когда новый огонь спалил
половину земель, но нас не накрыл, искомых.

Пепел бензозаправки. Пыль и прибой. Кругом -
никого, кроме залгавшегося прибора.
Всадник ли здесь мерцал, или с неба песком
посыпали линию прибоя...

В баре блестят каблуки и зубы. Танец
танется, словно бредень в когтях черепахи. Зря
я ищу тебя, собой не являясь,
нас, возможно, рассасывает земля.




РЕВНОСТЬ

Тот, кто любит тебя, перемены в тебе ненавидит,
но дела государственные - сплошные петли
и выкрутасы; на загородной вилле
аурум клокочет в кубышках; вряд ли,
бродя по жарким спальням, она понимала
наплыв неуверенности и тревоги, -
почему светильник валютный открыл забрало,
и ало озарены на столе "Работница", "Вог", и
предметы колеблются в присущих гнёздах,
перебирая черты свои, словно актинии -
бахрому на протоке; о, слёзы, слёзы
душат, а между висками - гул угнетения;
почему она, словно выдоха углекислый газ, -
ненужная, зелёная, злая?
Кто на пороге? Или новый Марс?
Она пьёт коньяк, оставленный с юбилея...
Она падает в кресло, и тотчас меркнет
её сознание, принимая вид
зрячего пузыря, на который сверху
рысь-певица с ножом летит.
Её мучит ревность и недоверие:
муж и его однокурсница. Их
одних она видит за партой; перья
сцепились в чернильнице, - ну и псих!
Дочь полководца... и вот на стрельбище
они целят в одну мишень,
                                        ворошиловские стрелки.
Икры жены подрагивают, как те ещё
красные амазонки, нажавшие курки.

Ревность гонится без оглядки
за своей остановкой, детский волчок.
Но где остановка? В беспорядке
разбегается вечность. На чём
ни задержись - начинается заворот
в беспредельность; ревности необходим
в идеале кадавр, вернее - аура,
похищенная у той, кем ты был любим.
Типа колебательной реакции Белоусова
или распространения магнитофонных кассет,
она цитадели проницает, обшаривает русла,
в пустынях на свой налетает след, -
там та же ревность, как радушный наёмник,
что душит подушкой в мёртвый час,
там тундра с вороной и горький ельник
мельтешат по дороге в военную часть,
там двое влюблённых катят в штаб
на резком автомобиле в объятьях круглых
(ревность метит их крестиком), но... ухаб! -
их рефлексы сжались, словно эры в угле.
Ай, вместо крестика - обидная каракуля!
Из ворот собачка летит, кипя, как плевок.
Съехала на бок папаха из каракуля.
Хлопая дверцей, краля выходит, не чуя ног.

Бродит жена по спальням и лопает яблоки,
                                                                        Пенелопа.
Сцены ревности в голове её вымирают
                                                        от повторения.
Муж в своё отсутствие стоит у гроба
диктатора, выходящего, теряя управление,
из своей яростной оболочки, что дрожит
                                                                в кристалле,
и сужаются круги незнакомых улиц -
он уходит в небо, от него остались
лишь скелет да сосед, конькобежец и детолюбец.

Диктатор шёл через чащу бронзовых камышей,
кривясь наподобие лопасти -
воздуху прикоснуться страшно. Мильоны шей
кивали ему. И ёкали пропасти.
Он шёл на встречу с собой, другими
овладевая по принципу ревности,
он шёл, коллапсируя, давка дебилов,
и получалось - по принципу реверса;
он застопорился, с точки зрения жертв его,
и ему покорялись всё новые области.
И его ревновали граниты. И мёртвого
разрывали вакханки. И ёкали пропасти.
Это было вполне в его духе: граниты
шли за ним, и он крикнул им что-то в финале.
Но зова не слышали маршалы свиты.
И вёл их всё глубже товарищ фонарик.




КОТЫ

По заводу, где делают левомицетин,
бродят коты.

Один, словно топляк, обросший ракушками,
коряв.
Другой - длинный с вытянутым языком -
пожарный багор.
А третий - исполинский, как штиль
в Персидском заливе.

Ходят по фармазаводу
и слизывают таблетки
между чумой и холерой,
гриппом и оспой,
виясь между смертями.

Они огибают всё, цари потворства,
и только околевая, обретают скелет.

Вот крючится чёрный, копает землю,
чудится ему, что он в ней зарыт.

А белый, наркотиками изнурённый,
перистый, словно ковыль,
сердечко в султанах.

Коты догадываются, что видят рай.
И становятся его опорными точками,
как если бы они натягивали брезент,
собираясь отряхивать
яблоню.

Поймавшие рай.

И они пойдут равномерно,
как механики рядом с крылом самолёта,
объятые силой исчезновения.

И выпустят рай из лап.
И выйдут диктаторы им навстречу.
И сокрушат котов сапогами.

Нерон в битве с котом.
Атилла в битве с котом.
Иван Четвёртый в битве с котом.
Лаврентий в битве с котом.
Корея в битве с котом.
Котов в битве с котом.
Кот в битве с котом.

И ничто каратэ кота в сравнении со статуями
диктаторов.




МЕДВЕДИ

Когда он шел дорогою, малые дети вышли из города
и насмехались над ним и говорили ему: иди, плешивый! иди, плешивый!

(4 Цар 2, 23.)

Всё меньше животных в столице.
Всё реже медведей чёрные факелы
машут нам из-за башен
высоток,
всё чаще падают они с воем
во время затмений Солнца.

Фыркая, лижут на крышах уши
статуям в бескозырках.

Полупрозрачные.
Так, не медведи, а взбаламученные чаинки.

В пустынных цирках
их пеленают в брезент,
как большие конфеты,
выбивают симметрию из них ломами,
скособочивая к добру,
чтоб понимали:
хорошо быть коровой в Индии,
а не быком в Испании.

Но разве б посмели мы Елисея обидеть?
Детей четыре десятка на полрассудка...

На юру трепыхаясь, как рваный клапан,
с горы спускаясь и косолапя,
он был разнежен своей гордыней,
а мы - рассержены перед смертью.

Мы шли за город. Сбор макулатуры.
Смеялись, обнаружив книги Мао.

Мы были оголённее, чем синтаксис,
меж нами слово двигалось, касаясь.

Красавиц наших злые язычки
были показаны пророку:

- Стяжатель света - Елисей! Плюс - лыс!
Две выразительницы волос,

из леса вышли две Медеи,
из тьмы перемещённые медведи,

медведицы, малая и большая,
слепою яростью нас нашаря,

комкая          коверкая




ДАЧНАЯ ЭЛЕГИЯ

На море дача. Разлитая чача. Мяуча и хрюча,
цокая и громыхая (меняют баллон в гараже?
ёж и консервная банка? лопнула статуя?),
ночь козырнула ракетой и сетью цвета зелёнки
                                                                сграбастала воздух.
В результате перестрелки
вертолёты гулкие, как пещеры,
бэтээры и векторные приказы
сразу исчезли,
                          лишь провода
торчат из углов, словно рачьи усы...
                                                Он остался один
на стуле (такой же в гробнице Тимура у билетёрши),
куда убежишь? - только в собственный череп,
                                                                подобно спирту.
От солдат - коромысла мочи на стенах.
Хлам повсюду. Где утренняя поверка?
Копошится зелёное море в зелёных евгленах,
золотистая корка на гребне волны, как фанерка.
Сила уходит через распахнутые ворота.
Сила уходит, являясь тому, кто зряч,
в виде короны на моментальном фото,
где в молоко угождает теннисный мяч.
На вертикаль соскальзывают щеколды.
Сила уходит... Крики чаек, скрип.
Всюду вечность мелькает, и от этой щекотки
задыхается время и выбранный мною тип.
Когда покидала сила зёрнышко на столе,
подымался уровень моря и в окнах - танкеры.
- Вставай, - он услышал, а снилось, что на осле
он в город въезжает. - Вставай, занимайся панками!
Он видит шествия многорогие.
Густая обволочь перед ним, не проснуться никак.
Скользят они черепными коробками.
Хохол, как вставленный финак.

Дача. Гордый кот, как намытый прибоем. Акула
рядом. Меж ними ни духа, ни сна.
Вспомни, начальник, как грело мерцанье посула, -
юность, ватага Катулла, загадка вина!
Можно махнуться любимыми в этом Египте
или заочно для кайфа - скелетами,
может быть, станет политика гибкой,
но продолжал он указами драться с памфлетами.
Раньше был воздух рук вокруг, хоры с подносами,
с отвесными косами, напоминающими сверло,
врачи со шприцами, пионерки с розами,
таблетки японские, чтоб не развезло,
было в походке - высокомерие,
переходящее в сон по секундной стрелке,
и - спортсмен! - он ковал водяные перья,
царуя на глиссере по заводи мелкой.
Когда выбегал он к оленю, ножами обросши,
мешкал олень, планом спасенья ветвясь,
потом делал так, словно хлопал в ладоши,
- паф! - обрывая связь
с небом, выкидывая колени, копыт клеммы,
шлёп по голени! - ну, танцор!
А он ценил в себе Голема,
заводную рубаху, снятую с отцов.
Надо было точку ставить, а он - запятую.
Как пятка падающего колосса
за собой оставляет, - именно такую.
Он поставил её во имя прогресса.

А теперь вокруг пальца обводит его вода,
исказясь, от него отвернулись камни,
цепь логическая - их гряда
исключает его (и этим близка мне).
И его наушница - леди Макбет -
в одеждах из золотой копирки,
ненавидит его, но как бы
жалеет и подбавляет спирта.
От него отвернулась стенобитная молодёжь,
его свет не замечает, звезда не кусает,
всякий атом, что был на него похож,
теперь похож на другого, ему - осанна...

Сила уходит... Когда уходил Леонардо,
в обмен насыщались народы, пейзажи щедро,
его пропускали в себя оболочки и ядра,
как сфера пытливая, он прогибался от ветра,
наделяя величием свет, дирижабли, луны,
он шёл, будто против взбешённой форсунки,
шёл в гору, и словно собою натягивал струны,
и осуществлялись ореховые рисунки...

Притормозись. Остановись. Поймай центр.
Зафиксируй его, и тогда тронешься с места.
Шоссе поблескивает, как мечтательный пинцет.
Вечность - только начало уже завершённого жеста.
Вспомни утреннюю, дымчатую, непуганую пойму,
и кристаллы красот от выпаренных богов,
где кусаки кочуют (только внешне спокойны),
от наследных красот изнывая - их жребий таков.
Гравитация - вот кто! - нас держит на привязи.
В чуткой схваченности шелохнёшься едва.
Путь сговорчив, а всё же не смог тебя вывезти.
На бетонках отчизны изваян твой нрав и права.
Как пузырь, оболочкой боясь наколоться на радиус,
гравитация бродит вокруг тебя, ожидая,
что ты выпрыгнешь в небо, светясь и радуясь,
предаваясь ему и с ним совпадая.

Гравитация ждёт своей части природы,
чтобы выпрямить нам прямизну осанки.
Учащает обороты. Набрякает луна с изнанки.

Он застыл на веранде. Группа каштанов.
На столе дорогой атлас ветер листает.
Колотясь в разнобое масштабов,
один и тот же план туда-сюда летает
меж небом и страницей, будто картошка,
которую подбрасывают, остужая.
На каждой странице - одно и то же:
дача: маленькая, большая.
Слышишь, осколки стеклянных галерей,
каблуки, моторы, челюсти тлей...




БЕГСТВО-3

Саше Чернову

Кто утром меня через город провёл за собой?
За стол усадил в привокзальном дворе, стол - пять досок.
Бутылка чудесная! Хрустнула пробка с резьбой.
Ходит кадык, будто со стыками рельс я разделил глоток.

Тыквы на тыне. Казалось мне, эликсир
слабоумья - в картошке. Нет, в тыкве, сходящей на бас!
Внутренний пламень неясный в ней колесит,
мякоть, как пальцы, она загибает, чтоб сосчитать нас.

Далее - ящики с молоком. Молочные ободки
зыркнули эллипсами, когда покачнулись бутылочные штабеля.
Формы сохранны взаимностью и себе вопреки.
Бездна снует меж вещами, как бешеные соболя.

Ящик ажурный, отброшенный, резко пустой.
Полный своей испарённостью. Гвозди в доске.
Дух неизбежности кучился всюду простой,
проще, чем будут продавлены крышечки на молоке.

Мы ощутили, а может, догнали потом -
нами прошла расширяющаяся ось,
словно океанических пастбищ лёгкий планктон,
солнце посасывая, ворочаясь среди толщ,

нами прошли (ничего мы не знали о них),
нами прошли беспризорники сердца в тиши,
в наших телах, в этих чуточках мира затих
гул их шагов... я давал им питьё и гроши...

Шли. И горела на них искушённая пыль.
Последний вдруг задержался, и глянул на нас в упор.
Выл ристалищный ветер. Я с ними пошёл, как был,
в край пунктуальных птиц, в свет перелётных гор.




ЛЕСЕНКА

В югендстиле мансарда. Я здесь новичок.
Слышал я, как растёт подколпачный цветок.

Ты сидела на лесенке - признанный перл,
замер я, ощущая пределов замер.

Ты была накопленьем всего, что в пути
приближала к себе, чтоб верней обойти.

Пастырь женщин сидел здесь и их земледел.
Страх собой одержим был, как шёлковый мел.

Все себе потакали. Смеялся Фома.
Потакая себе, удлинялась тюрьма.

Дух формует среду. И формует - дугой.
Распрямится - узнаешь, кто был ты такой!

Например, если вынуть дугу из быка,
соскользнёт он в линейную мглу червяка.

Вопрошающий, ищущий нас произвол
той дугою сжимал это время и стол.

Был затребован весь мой запас нутряной,
я в стоячей воде жил стоячей волной.

Но ушёл восвояси накормленный хор
вместе с Глорией, позеленевшей, как хлор,

с деловыми девицами на колесе
спать немедленно на осевой полосе.

Тут костёлы проткнули мой череп насквозь.
Нёс я храмы во лбу, был я важен, как лось.

А из телеэкранов полезла земля.
Эволюция вновь начиналась с нуля.

Выряжался диктатор в доспехи трибун,
но успехов природы он был атрибут.

Думал я о тебе, что минуту назад
нашу шатию тихо вводила в азарт.

Я б пошил тебе пару жасминных сапог,
чтоб запомнили пальцы длину твоих ног.

А на лесенке - тьма, закадычная тьма.
Я тебя подожду. Не взберёшься сама.




ФОТОГРАФИЯ К "ВЫБРАННОМУ"

Как голый в колючках, ты резкостью сжат до упора,
швырни иголку через плечо - она распахнётся, как штора.
За нею - в размыве - развёртка и блеск пустыря,
откуда душа возвращается на запах нашатыря.