Крик черепахи

Вспоминаю бабку Марию:
родом она была с Дона,
во время войны
взяла на воспитание
мальчишку-сироту (государство
ей выделило положенную сумму)
и изготовляла черепаховые пепельницы.

Для начала она опускала
черепаху в кипяток, ибо только так
мог отделиться
панцирь от тела,
и уже после этого
приступала к работе.

Вот тогда-то я и услышал,
как кричит черепаха:
то ли захлёбывающееся верещание,
то ли писк, то ли тусклый шёпот,
но и он постепенно смешивается
с бурчанием кипятка.

Вспоминаю бабку Марию:
как она сидела в нашем дворе
и всё жаловалась на годы:
спрятала в духовку четвертную бумажку,
да и забыла, старая,
затопила печь.

Тело её –
гранитная глыба мяса –
было недвижно,
глаза закрыты,
и если бы не холодное шевеление губ,
исторгавшее свой смутный заговор,
то запросто можно было подумать,
что она, сидя на табуретке,
спит.

Полная женщина в расцвете молодости
сидит передо мной.
Почему я не в своей тарелке?
Почему моя нервная система как испуганная пила?
Ведь рядом чисто-понимающий взгляд
и улыбка, похожая на ромашку?
Почему вздор сеет свои невинные злаки
помимо воли людей?
Почему задушевность как бы блаженна?
– У меня в детстве был сиамский кот, –
говорит она, –
он питался варёной рыбой
и больше ничем.
Я же вспоминаю,
как выгонял дымовушкой
сусликов из нор –
тогда мне было шесть лет.

Облако покоится в объятиях липы,
ветер пахнет свежими почками,
небо просторно, –
стало быть, весна.

Она: кстати, ещё не выяснено, археоптерикс –
это птица или динозавр с крыльями.
Я: на Марсе под песком
лежит лёд.

– Рад был с вами познакомиться.
– Взаимно.

В воздухе звенит и подрагивает
её душа –
огромная, хрупкая, светлая
люстра.

Неужели человеческие отношения – это
запустить руку под юбку
и обнаружить там тикающий будильник?
Бросить морду в копну волос
и вытащить оттуда зубами – мяу-мяу –
тельце синички?
Отпилить четыре метра перил
в Юсуповском дворце
и продать через Нашу С Вами
Той Самой, Которая?..

– На Луне, вероятно, холодно.
– Жук по ночам не жужжит.

– Я смеялся, когда читал
"Ромео и Джульетту", –
вот такая была любовь! –
его глаза бегают,
как если бы на землю просыпали
горсть горошин.
– И вот финал.
Знаешь, у этого человека нет представления
о порядочности в мелочах:
мало того, что спал с моей женой,
он и брился моей бритвой.

Боль ползёт, как овраг,
разъедает память,
грабит счастье,
накопленное по крупицам за эти семь лет,
рвёт узы.
Он ходит по кратеру Теофила,
пробует на язык свинцового цвета пыль,
топает ногой о густой прах,
и тот застилает Солнце.

– До этого к ней Валера подходил –
стал что-то заливать,
а я как сказану:
– А зачем? – хотя это был удар ниже пояса.

Всё время суета отчаянья, –
что-то потерянное, что-то рядом,
что можно потрогать рукой,
уехать на Север?
сколько стоит этот костюм?
А лето в этому году такое душное,
покоя нет.
А что она?
Она конным спортом занимается,
ха-ха-ха.
Или съесть яблоко?
Постепенно тиканье, которое звучит изнутри его,
становится всё громче,
прокалывает мозги,
постепенно
его нос сплющивается,
плоскость лица вытягивается,
на которой вдруг проявляются
тяжёлые,
бьющие, словно палки о барабаны,
усыпанные открытыми механизмами, –
часы.

Совсем не великолепные буддийские храмы
и, конечно же, не крокодилы
поразили воображение Александра Македонского,
когда он ступил впервые
на загадочную землю Индии.
Более всего его озадачили местные философы,
которые расхаживали в чём мать родила,
питались чем Бог пошлёт,
не подчинялись никаким законам
и предсказывали будущее.
Александр,
который относился с большим уважением
к логической философии своего учителя Аристотеля
и понимал мир как целое,
решил приблизить к себе
этих непонятных отшельников,
но –
как это ни удивительно –
наткнулся на полное равнодушие.
И только один из них –
его звали Калан –
пошёл императору в услужение.
Буквально в первый же день
он получил три комплекта белья,
униформу цвета хаки
и великолепный парадный мундир,
уже через неделю въехал в новую дачу
за колючей проволокой
с тремя пальмами и бассейном во дворе,
а когда экспедиция подошла к концу,
ему предоставили бронированную каюту
с портативным баром, подводными иллюминаторами
и круглосуточной светомузыкой.
В дороге же Калан заболел
и изъявил желание покончить с собой.
Александр не стал перечить софисту –
более того,
он приказал соорудить для Калана
торжественный погребальный костёр.
Относительно того, где произошло это событие,
в источниках царит полная неразбериха:
Страбон сообщает, что это было в Пассаргадах,
Элиан – неподалёку от Вавилона,
а Плутарх и Ариан вообще не указывают места совершения ритуала.

Впервые я его увидел на целине.
Наутро его фуфайка примёрзла к стенке вагона,
так что отдирать пришлось с мясом.
Однажды с помощью металлических кошек
он взобрался на телеграфный столб
и взлетел в космос.
Говорили (а кто?),
что совхозный чудак там и нашёл своё место.
Особенно его невзлюбила наша рота.
Салага мочился, когда его повело от усталости в сторону,
но он-таки прислонился к ёлке
и справил нужду
до конца.
Под левым глазом у него красовался фук,
а над пилоткой горел всё тот же неугасающий нимб.
Открытое партийное собрание конструкторского бюро
было прервано из-за того, что новый кандидат наук,
не обращая внимания на докладчика,
выводил взглядом на противоположной стене
неоновые цветы.
Но это не было засчитано за открытие.
Да, да, мы его видели – то шагающим в полночь по карнизу,
то запряжённым в полдень в асфальтовый каток,
в толпе и на пустыре, зимой и летом,
под крышей и на улице,
но он всё время грозно и неукоризненно,
властно и безвольно
молчал и молчал, молчал и молчал, –
пока мы на всю мощь включали фары в степи
и сбивали людей с огромными рогами на головах,
дарили третьей и четвёртой жене по килограмму конфет
и оставляли одних на морозном полустанке,
надевали поверх брюк фиговый листок
и торговали среди площади порнухой –
чего мы только не делали...

Неужели жизнь – это
лишь пунктирная линия
от случая к случаю,
от факта к факту,
от события к событию, –
и между ними пустота?
Или, может быть,
паузы между нотами
и дороги между городами?

Вот он входит в комнату общежития
совершенно голый
с гримасой страдания на лице,
словно странный негатив актёра,
который улыбается перед фотоаппаратом,
одетый в костюм-тройку,
при галстуке шик и блеск.
Вот он скорчился на антресолях полтора на метр
в три погибели
перед тем как рухнуть правым боком
на груду посуды,
как на букет ощерившихся штыков.
Вот он несёт из подворотни мёртвого ребёнка, завёрнутого в платок,
как обвинение всему миру:
– Ты убил его!
– Ты убил его!
– Ты убил его!
Разве родники виноваты,
если реки играют пятнами нефти,
если в двух шагах от пляжа
лежат осколки?
Разве он глуп,
если чист?
Нет, он совсем не меняется
в промежутках между случаями,
о которых мы время от времени слышим, –
разве что седых волос стало больше,
удивлённость – выше, –
печаль – глубже, –
его жизнь идёт сплошной, сплошной линией –
он совсем не меняется:
он верен себе, как бомба,
которая летит вниз,
которая летит в нас.

С лицом, повёрнутым чуть налево,
открытым ртом
и вывернутым наружу
задним правым карманом.

– А почему у вас, товарищ Культяпов,
галстук такого же фасона, как мой? –
спускает собак начальник.
– Опыт, как вы знаете, критерий истины, –
блуждает в трёх соснах доцент Пуханцов, –
поэтому я прошу попробовать.
– Эй вы, сначала на меня помолитесь,
а потом уж мойте пол! –
плюёт против ветра молодой поэт.

Живёшь за скобками бытия,
всё равно как ремарка.
Пьяный ямщик, холостой Фигаро,
вихляющий просёлок.
Атлант трёпа.
Линза, мочальный хвост, разведчик, домашний попугай.
Подножка министру. Анекдот.
Сколько можно быть официантом,
пора сесть за столик и заказать шампанское!
Хватит чистить обувь у входа в метро,
пора самому надеть скорохода
и в театр!
Пусть Фрейд выйдет из подполья!
Кончай лазать, мяукая, по помойкам,
в хате мыши вкуснее!
Приведём заброшенные сады в порядок!
Перебьём фарфоровые вазы Зимнего!
Перестреляем всех заложников
и сами будем водить самолёты Пан Американ
и Аэрофлота!
Придём на приём к президенту босыми
и в рваной одежде!
Трахнемся с негритянкой на Красной площади!
Обкуримся марихуаной и умрём на пляже
Канарских островов!

– Дайте, пожалуйста,
наждачную бумагу для вилок, –
Кожемякин отслюнявил червонец.
– Нет, я не против, совершенно не против, –
отталкивает воздух от себя Ян Подъяблонский
и отходит в поклоне к двери.
– Ну щасс, щасс! –
прошипела Плюгавкина и так посмотрела,
что заскрипели глаза.

Не ищи меня.
Не ищи меня
ни на крыше опрокинутой многоэтажки,
ни в её солнечных подвалах.
Меня уже нет.
Словно Вселенная,
распухал я от страдания,
пока однажды не лопнул.
И тогда я почувствовал,
как в моих мозгах шевелятся реки
и как произрастают камыши
на побережьях кишок.
Заткнул уши и услышал,
как сгорают чёрные костры туч
и как мычит земля,
когда ей больно.
Лёг спать среди корней саксаула
и утром, которое длилось четыре века,
как и они, потянулся.
Так что не ищи меня.
Лучше побели стены этой комнаты,
в которой меня нет.
Стены, которые обучают
своих неграмотных жильцов
азам терпения.
А потом отвори окно.
Там – за измятыми тряпичными крыльями,
которые лежат на обочине дороги,
там, за всеми скрипками и виолончелями,
вдавленными в асфальт металлическими катками,
там, за холодным камнем,
который вырос у меня во рту, пока я молчал,
вот там буду я:
бывший мертвец,
подсудимый архангел,
оловянный герой.

Недавно я прочёл
одно индейское предание.
Пересказываю его вам.
Возвышалась за труднопроходимой пустыней
высокая-высокая гора, и многие смельчаки
пытались покорить её.
Однажды старейшина племени созвал всех юношей
и сказал:  "Идите!
А кто не сможет дойти,
пусть возвращается
с веткой растения,
которое в том месте будет расти."
Многие возвращались:
первый краснокожий доставил вождю
семена редьки, редиса и моркови:
– Вы Александр Николаевич Кудрявый?
– Ну, допустим, я.
– Распишитесь, пожалуйста.
Второй свалил с плеча
мешок кедровых орехов:
– Значит, так, приятель,
получил свою долю, и отвал!
Третий преподнёс в хрустящей упаковке
корень женьшеня:
– Примите же,
так сказать,
в знак нашего уважения.
Индейцы останавливались в пустыне
и у подножья горы,
у первой каменной осыпи
и на полпути.
Но тот, кто вернулся последним,
пришёл с пустыми руками.
Он взобрался на вершину горы, он побывал на краю света,
и для его победы не надо было
никаких свидетельств и знаков.
Ибо там не было растений.
Ибо там вообще ничего не было.

Фарфоровая голубка,
охраняющая сундук,
чёрно-белый телевизор и помятую куклу,
поглядывает на нас с подоконника,
нахохлилась,
кажется, вот-вот взлетит.
Вечер.
Беседа катится как широкая река –
с волнами воспоминаний,
неожиданностей и чудес.
Ежевика наша, слава Богу, величиной с орех –
а правда, что славяне произошли от смешения
амазонок и скифов?
В соседский крольчатник на той неделе залетела
шаровая молния – а какого цвета канделябры
в вашем кабинете?
В прошлом веке, известно, монахи прокопали
подземный ход под рекой – вот так и живём:
муж умер, зять сбежал, а сыновей нет.
Бабье лето в разгаре. Облако, обмакнувшись
в жёлтую краску, опускается к траве. Обагрённый
листвою туман вздымается в небо.
Фарфоровый ангел подлетает к райцентру,
складывает крылья
и с самого-самого зенита
низвергается вниз, чтобы сесть рядом с нами и пить чай.
С его лучистого оперения падают капли росы,
веранда сияет.

Продолжение книги