Я горжусь, что наша эпоха явила прекрасные лица
Антуана де Сент-Экзюпери или Димитрия Панина –
люди, которые поднимались в четыре часа утра
и без устали засевали почву добром,
даже если встречали то солончак, то пески.
Безукоризненные подвижники, они как могли отстаивали ослабленную крепость жизни,
какое бы дикое варварство ни осаждало её извне
и какое бы цивилизованное предательство ни подтачивало внутри.
Возможно, по ним измеряется ось Земли,
предохраняя от безумия магнитную стрелку
и от беспутицы тяжёлый ход кораблей.
Но и искренняя тьма – верная поборница бытия.
Это пустой спор – чем мы больше заражены –
жизнью или смертью.
Ещё никто не вывел на свет Божий те неистощимые бактерии,
что крепко-накрепко связывают параллельные миры.
Ясно одно – носители их не случайные хозяева и там и здесь.
Я приближаюсь к открытому семи ветрам убежищу Тадеуша Ружевича.
Это тени, это двойники, это попутчики:
Иаков, со стоном пробуждающийся у навозной кучи,
Гамлет, не задающий глупых вопросов,
Раскольников, совершивший серию философских убийств
прежде чем докопаться до истины,
наконец, наш старый знакомый сержант Калигула.
И так далее. И больше ничего,
кроме пронзительной трезвости.
Вернувшиеся из ада – до трепета пунктуальны:
прогуливаясь по парку – как бы не наступить на голову ещё живого человека,
войдя в пустую комнату – как бы не натолкнуться на висельника.
Будьте осторожны с расспросами,
не задевая лишний раз больных мест,
остерегайтесь внезапных слёз –
перед вами пожилой человек, и никто не может предвидеть,
чем кончится для него горечь этого волнения.
Лучше просто помолчать, рассматривая офорты
или перелистывая старые книги.
Даос, шедший за тысячи километров к отшельнику на вершине горы,
при встрече не произнёс ни слова и не услышал ни слова.
И только спустившись к подножью,
он обменялся со старцем длительным резким свистом.
Разница была лишь в том, что один пропускал воздух сквозь щербатый зуб,
а другой прикусив подушки двух пальцев.

Чугунные ворота современности,
пожалуй, не откроет и огромный шекспировский ключ.
Король Лир в полдень, задыхаясь от астмы,
пихает в пасть рыбью требуху,
а вечером пересказывает блатарям свою родословную,
как похабный анекдот.
Надо отдать ему должное:
после 56-го года он прекратил всякие сношения с внешним миром
и занимался исключительно коллекционированием открыток.
Яго перемудрил с накладными раз и навсегда:
больше главбуха крупяного завода ему ничего не светит.
Гамлет скрывается в такой сырой и тесной конуре одиночества,
что месть, интрига и соперничество
стали бы для него спасительным светом.
У принца осталась одна мечта, достойная его положения, –
умереть в чистоте.
За несколько лет до смерти мастер, как известно, удалился на покой.
Я верю его последнему изображению –
застывшие глаза, грубая лысина
и если не обрюзгшее, то одутловатое лицо
до отвращения смирившегося человека.
Отсюда и начинается наша история.

Жил-был на белом свете один Совершенно Не Тот,
упорный кораблекрушенец
сегодня (допустим) ураганных луж,
а завтра (верёвки спустим) штормовых болот,
а кроме этого, четырёх карточных домиков,
газетно-журнального шалаша,
и, кажется (да не видится), с полдюжины соломенных шляп
погорелец.

Пускал, засыпая, мыльные пузыри,
хранил их узкоплёночную радугу, как честь мундира,
хлестал кружками самогон, настоянный на ядрёном перчике упавшей в бездну зари,
без толку приручал ежа командами "майна, майна", "вира, вира".

Объездил на собачьей упряжке, почитай, всю Чукотку, не выходя из чулана,
однако заговором:
Прочтёмте партитуры Дмитрия Шостаковича на Луне!
Прочтёмте партитуры Дмитрия Шостаковича на Луне!
Прочтёмте партитуры Дмитрия Шостаковича на Луне!
вылечил самую настоящую,
привязчивую особенно во время эстрадного шоу чихотку
совсем не у одного чеканутого меломана.

Любил разговаривать шелестом весенних берёз,
петь языком жаворонка на рассвете,
вдыхать в январе из чуточку охладелых уст возлюбленной воздух июльских роз
и видеть её осеннее умиротворённое и прозрачное материнство
в самом горячем и пыльном лете.

Успешно защитил докторскую по Гоголю (это к вопросу о том,
как поссорились Алла и Джуна),
выучился чуять уже затылком, где вам Фунт Изюма, а где Суп с Котом,
за, за, за, – за чью пазуху спрятаться,
в какую прорубь нырнуть,
когда вокруг и внутри тебя
ходит и ходит, ходит и ходит, ходит и ходит ходуном
камнедробилка декабрьского колотуна.

Но при этом, как неоднократно справедливо подчёркивал Станислав Лем,
испытывал на самом себе космические варианты,
чем совершенно беспардонно вмешивался в дела Совета директоров IBM,
которые только сейчас вдруг осознают, откуда получали сигналы
КРАНТЫ КАРАТЫ КУРАНТЫ РАДУГА
ДУРА ТАРА МУТАНТ ТИРЕ РАДУГА
КОГДА ЖЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВОМ НАЧНУТ ПРАВИТЬ
ЕГО ДОПОДЛИННЫЕ ГРАНДЫ?

И снова орудовал рубанком, как видите, сверхвоображения,
до истинной правды тесал грёзы,
работал заочным регулировщиком броуновского движения,
улыбался, когда по всей видимости потусторонние фантомы
вдруг начинали строить на удивление посюсторонние рожи.

Вот так мы и жили:
кот без улыбки, но и улыбка не без кота.
Отпустив друг друга на волю,
друг друга не сторожили
Спортивное Ориентирование, Махнёмся Не Глядя,
Козлодрание, Одноактная Рок-Опера, Круглосуточное Стриптиз-Варьете,
Подводная Охота, Мультипликационный Фильм и Лапта,
Любит – Не Любит, А и Б, Или-Или,
Кажется-Видимое и Видимо-Напускное,
Вроде Бы То и Ну Уж Совсем, Ну Уж Совсем Другое,
"Пока Не Увижу Своими Глазами" и "Ни За Что, Ни За Что Не Поверю!",
Какая-То Чепуховина и Самая Настоящая Туфта.

Однажды вышел из НЛО,
держа за уздечку Совершенно Новую Лошадь,
Умеющую Произносить Всего Одно Английское Слово "Хэлло",
Но Зато Громко,
Абсолютно Без Микрофона – На Всю-Всю Привокзальную Площадь.

Ещё было дело: спустился с гор.
– И всё? – И всё. А больше ничего и не надо.
Разбил над одинарной землёю девятинебесный шатёр
на том же перепутье Содома-ада и Эдема-сада.

Разбираясь в зеркале смеха на семь запчастей,
раскладываясь в зеркале отчаяния на шесть комплектующих,
проходит по этой области человечество самых разных мастей
от Совсем Уж Буйно Смирившихся до Не Знаю Как Тихо Бунтующих.

Ещё было дело: взошёл на вершину.
– А дальше? – А дальше не было ничего. Взошёл, и всё.
Правда, по пути посадил ясень, дуб, тополь, клён, липу, платан, лиственницу и крушину,
а их веточки лепетали и лепетали,
говорили и говорили невпопад друг другу:
"Посади ещё!"

В этом мире только и осталось места для заячьих петель и тигриных троп,
для сызмальства метаморфозианствующих странников и странниц,
скажем, увы! – безнадёжных предателей самого марсианского льда,
или вообще: Марианского дна ужасно коварных изменниц, –
тем не менее: жил-был некий Совершенно Не Тот,
откалывающий своё му-му и эдак и так,
на семьдесят пять коленец,
завёрнутый для надёжности кроме железобетона ещё и в рубероид Тундряк,
измеряющий содроганьем Полярной звезды цыплячьих поджилок озноб Туземец.

Возможно, это неудачная шутка:
дескать, лучшие толкователи Корана сегодня –
это 50 миллионов крыс Каира –
стрижёт всех под одну гребёнку – предубеждение:
в московской канализации лазутчики от бульварной прессы
встретят не менее впечатляющих своих, родных зверофантомов.
Мусульманский биологизм – особенно когда после безумной тряски в переполненном троллейбусе
вдруг очнёшься в саду персидской поэзии, –
положим руку на сердце, – обаятелен.
Когда вокруг такие дивные глазастые косули,
в студёной поблёскивающей влаге трава,
плавают, словно поют ниже уровня звука, форели,
веселятся до упоения, до блаженства, до самодурства жаворонки,
а небо, нам кажется, исполнено глубокого родительского умиления,
Адама ни под какими пытками не заставишь признаться, что он совершил грех.
Любовь – это я, любовь – это моя любимая,
любовь – это творец, любовь – это Земля, любовь – это жизнь.
(Включаю радио около двенадцати ночи, и истомный най
путешествует по звёздному небу,
я истекаю кровью от тоски и блаженства, мурлыкая вслед ему.)
Ох сколько ему придётся ждать железобетонных конструкций,
цементных блоков, ЛЭП, чипов, ЭВМ,
мини-юбок, газовых пистолетов, ракет среднего радиуса действия,
эскадр, эскадрилий, конструкторских бюро,
"Фордов", "Вольво" и "Фольксвагенов",
"Панасоников", "Мицубиси" и "Шиваки",
Рейтер, Франс Пресс и ЮПИ,
кванта, нейтрино, цепной реакции
и, что самое возмутительное,
авангардной поэзии, живописи, кино, музыки, танца, –
хватит, хватит, хватит, –
бас кунем, бас кунем, бачагон, – довольно, ребята, –
когда он, наконец, возьмётся за голову, осознавая себя.
Так что такое национальная заповедь, спросим мы со своей стороны.

Ещё ближе, милая. Твой декабризм
не исчерпывается 1825-1852 годами.
Он идёт ко мне сквозь аромат тургеневских девушек
и беззаветное мученичество Сонечки Мармеладовой,
сквозь разночинок, блудных и праведных дочерей революции,
и колхозниц, воем вывших над дохлым мерином,
последним кормильцем раскулаченного семейства,
сквозь наших бесконечных филологинь и химичек,
сумасбродных училок и помрежей,
давно уже не кичащихся своей интеллигентностью,
до того она окровавлена,
сквозь старых вешалок, швабр, лахудр, зарёванных коров,
от безрыбья так порой экспериментирующих перед зеркалом,
что вздрогнули бы и панки,
сквозь жестяных старух, с полуоборота раскручивающих в очереди
ожесточённые жернова скандала,
сквозь кости, усыпанные от Владивостока до Кенигсберга:
"Деточка моя, если б я знала, что ты будешь счастлива, как я умру,
я бы сейчас и умерла".
В слове Родина столько горючих слёз,
что эту живительную боль не избыть и на жизнь вперёд.
Я долго держал свой талант в чёрном теле
и носил его, как безумная Ксения Некрасова
мёртвого ребёнка
под военным московским небом.

Я, один из самых красивых людей,
каких только знала Россия XX века,
умер.
И ещё раз умер, если кто-то думает, что я выжил.
А если всё-таки кто-то ещё думает про себя,
что я каким-то загадочным образом выжил,
то я умер бесповоротно.

Продолжение книги