1.

Первое время в компании
её я не замечал.
И только когда застолье
пошло на убыль,
огляделся: девушка наблюдала за нами
как бы из-за кулис.
Она, кажется, хотела участвовать в студенческом пире –
но сохраняя достоинство.
Тогда мы бузили напропалую.
Я показал на её матерчатую сумку
с африканским сюжетом:
– Как чувствует себя львица?
Звали её Анжела.
Мы проговорили до трёх ночи.

2.

Дышали берёзы,
сороки торопились с вестями,
огромное солнце светило не только в небе,
но и внутри меня.
Через две недели
она, наконец, отступила (стояла московская зима):
– Ты думаешь, это просто?
У меня перегорело всё воображение.
Прости. Я не знаю.
В занавесках звенели звёзды.
Так цвёл хмель мороза.
Я бросил руку во тьму сокровенности,
уронил лицо на грудь,
там что-то бедствовало и пело.
Безотчётное жгучее единство
и высвобожденный покой.
Утром хватило брякнуть пустое.
Впрочем, так не поступают.
Не надо.

3.

Я уже отслужил в армии,
она заканчивала институт.
Тогда в соседней комнате в Оползнях
кто-то мучил аккордеон.
Мы смеялись, хватались за голову,
пробовали рислинг,
впивались с разных сторон в хурму.
Я шутил:
– После тебя
мне в самый раз прыгать в сугроб.
За окном, заиндевелая, чуть серебряная,
звенела смородина.
Каждый день я находил вымытыми полы
и накрытым стол.
– Серёжа, давай поедем в Майкоп, –
однажды сказала она.
– Я там уже был, –
ответил я.
В окно постучала синица.

4.

Только черкесский Рубенс
мог бы описать веселие и разбой её плоти.
Крупная, цветущая,
она вместе с тем была затаённой,
привыкнув ко вторым ролям.
Я проникся её скромными чарами
и страшным очагом за самой сокровенной чертой.
Внутри, там,
находилась сладостная геенна.
В конце я был измочален, пуст, чист.
Меланхолия насыщения
и вновь жажда. Целый гул жажды.
Я был глупей, интересней,
в общем бесцельней
и не собирался скупердяйствовать над будущим.
Жизнь – это фортепиано вариантов.
Я – весёлый никто.
Прости меня, дорогая,
Хочешь, толкни в снег.

5.

Спешка юности, весёлая бедность,
искренние подарки,
разговоры взахлёб,
пение души молодой женщины,
горечь:
– Ты ведь свернёшь голову.
– Даже если стану грудой костей,
я всё равно найду тебя.
– Враки.
Она поставила цветы в вазу
и посмотрела на меня
с болезненным сожалением,
как на купающегося у воронки.
– Береги себя.
Всё это горько.
Нет, я не хотел связи с условиями,
данными извне, вчуже.
Мир каждый день посягает на свободу человека,
увеча формами.
Разве я против тебя, девушка?
Бери выше.
– Разве есть что-то выше?
Ты закоченел в своём детстве.
– Я же сказал: пока не сломаю костей.
Сколько у любви ожидания
и сколько сиюминутности?
Наверно, поровну.
– Я так больше не могу.
Кстати, в прихожей перегорела лампочка.
– Не только там.
– Надо думать.
Зима продолжалась и продолжалась.
Оползни.
– Я не могу.
Завтра мне снова вставать в шесть утра,
с кем-то не ладить,
выяснять,
зажигать и тушить лампочки.
Всюду неправда,
и мы с тобой в осаде.
Над временем, окольцованы им.
Больше говорить не надо.

6.

В Майкопе я оказался только десять лет спустя.
Конечно, он милее и аккуратнее мегаполисов.
Кто здесь живёт, явно не прогадал.
Каштановая добрая спелая осень.
Ходил, ездил, разговаривал, молчал, слушал,
договаривался, улыбался.
Слышали, Руцкой объявил себя президентом?
Ещё неизвестно, чем это кончится.
Что вы на это скажете?
Сколько можно экспериментировать над страной, спрашивается?
Вот телефон,
вот фото,
хороший день.
По радио тосковала скрипка.
Я курил.
Пошёл дождь.
Стоял, укрывшись зонтом,
рядом с приблудным пуделем.
Он потешно поворачивал морду набок
и смотрел на меня.
Я просто тратил время.
Зашёл в церковь, поставил две свечи,
спросил у старухи, где останавливается четвёртый.
Сорвал лист.
Да, всё это напоминало мистический кинематограф.
Каждый занимался своим делом.
Администратор гостиницы сначала попросила доплатить,
потом успокоилась.
В номер постучал адыг:
– Брат, не найдётся закурить?
По радио передавали джаз.
Я выключил.
Заместитель главного редактора страдал косоглазием.
Машинистка посторожила мой пакет.
Пересёк улицу,
ещё раз выпил сок в кафе.
Перелистал газету.
Позвонил, наконец, в Краснодар.
Было много, очень много воздуха.
На третий день взял билет в Черкесск
и уехал.

Описать всё это жирным
карандашом реализма
значит впасть в жестокость,
но не трусость ли – уйти от вопроса?
Растрачивая краски, ноты, слова на зло,
творишь уже новое,
а избегая – играешь в страусиную политику.
У неземной тяги к совершенству
железобетонные бахилы низменных страстей.
Поэт задыхается между Сциллой и Харибдой
и всё равно борется. Только за что?

Итак, брань между невесткой и свекровью
что ни день, то круче.
Беременная Ирка наклоняется, бьёт ладошкой по заднице
и орёт:
"И с бабаями была, и с блатными,
а замуж вышла за Мухина!
Ты поняла меня, старая, поняла?!"
Та плачет.
"А почему же ты, сука, пошла на детей?!"
В полдень является сам Мухин,
мирит дерущихся
и наливает всем по стакану водки –
даже парализованной тётке.
"Вздрогнули!"
Вечером снова ругань, ругань,
но уже при участии брата,
который требует сигарет:
"Сбить оскоминку, сбить оскоминку,
мать твою перемать! –
не то всех выгоню в поле!"

Однажды в Душанбе стало жить невыносимо:
гражданская война, грабежи,
просто невозможность содержать семью.
Я отправил багаж с Мухиным
(лишь бы выбраться из душегубки),
поехал к жене,
а от неё снова сюда.
Жаль, конечно, что пропал альбом Рембрандта,
графика Мунка,
половина собрания сочинений Лескова,
второй том руководства по психиатрии,
письма Чехова,
но уже ничего не поделаешь.
Пусть читают на здоровье!
Надо завершить кружной путь.
Не только наша жизнь пахнет полынью.

(– Заткнись, пидораска!
– Если бы ты знал, как мне всё остопакостило!
– А сколько книг скоммуниздили, не говори!
– Всех выгоню, блядь, всех выгоню!
– Господи, сыне Божий, за что, за что?
– Заткнись, пидораска!)

"Через воплощение от Пресвятой Девы Бога Слова
человечество сподобилось от Бога туне неиссчетных благ,
о которых подумать не смело оно,
погрязши во всех нечистотах греха."

Но это один из возможных ответов на вопрос.

– Грибы, говорю.
– Что?
– Грибы, говорю.
Дед в замусоленной телогрейке на голое тело
встал возле дерева.
– Они на тополях растут,
сбиваю палкой,
жаль, нету лестницы.
Ты собаку-то не бойся,
она не кусает.
Как мясо.
Смотри, там, повыше,
шляпки с кулак висят.
Нет, не опята, и не белые, нет,
не знаю, как называются.
Палкой сшибаю,
а высоко не достать.
Слышал про Тольку-слесаря?
На зиму заготавливает.
Я год на пенсии,
а бабка работает.
Да, на тополях они растут.
Осенний тихий, осенний парк,
кончился дождь.
Идёшь по щиколотку, по колено, по пояс в листве.
Небо далеко, земля рядом.
Не кури.
Тихий осенний, тихий парк.
Дед пошёл.

Ки́но Цураюки, один из 36 гениев японской поэзии,
составитель первой антологии эпохи Хэйан,
оставил о себе крайне скудные сведения.
В 20 лет поступил в университет Ведомства церемоний,
в 29 сорвал ветку Лунного лавра,
т.е. сдал экзамен на чин,
затем служил в Ведомстве внутренних служб.
Утаавасэ – стихотворные турниры,
эавасэ – турниры с картинами,
где слово ответствовало рисунку, –
возжигание благовоний, чтобы распознать по запаху весь букет.
Это игры.
Придворный эстетизм,
женственная тишина,
вечность,
как опадающий лепесток сакуры.
Моно-но аварэ – скрытое очарование вещей –
основной тезис поэтики того времени.
Будучи в зрелом возрасте, получил должность губернатора
в провинции Тоса, что на острове Сикоку,
а через пять лет вернулся в столицу.
Как ни удивительно, дневник возвращения морем
написан от лица женщины, видимо, жены.
Ей же приписаны его стихи,
о себе лишь вскользь.
Из этих фактов, из атмосферы того времени
и сложился облик поэта в глазах исследователей.
Какова же мера личности этого человека?
Очевидно, велика, однако он укрывает своё лицо в тени смирения.
Прячется или умеряет себя?
Скорбит?
Умри и возродись, – сказал другой старец
в другом конце земли и в совсем другое время.
Здесь художник погребает себя в традиции,
чтобы бесконечно воскресать в ней.
И лишь в XX веке в полный рост встал вопрос:
какая традиция,
какой исток,
кто я из всех допустимых?
Чем отличается, наконец,
прикровенный человек от подпольного?

Туман осенний,
что он укрывает?
Да, сакуры цветы.
Пусть облетают,
они достойны любованья.

Расставанье само по себе
ничем не окрашено.
Но что это,
в сердце проникнув,
так омрачило его?

Росою утренней
покрытое жнивьё
на отдалённом поле.
Как не задуматься
о бренном мире?

Асибики-но
ямабэ-ни орэба
сиракумо-но
ика-ни сэё то ка
харуру токи наки

Зава стоит в столовой
и смотрит, чтобы воспитатели не съели чего.
– Вы будете приходить на работу
только с дамскими сумочками, –
говорит она.
Как будто кто-то собирается унести домой
детские рисунки, гербарий,
лакированную корягу,
чучело совы или рыбку.
– Завтра проверка! –
А проверка приходит через неделю.
Повар Жора
уносит с работы баул продуктов.
Кухня пьянствует в тихий час.
Молоканка бухгалтер уволена,
заикалась о недостаче.
Нянька Андреевна четвёртый месяц не платит за квартиру.
Сын ушёл в армию.
Муж пьёт.
Двое младших остались на руках.
Сожитель Теслевой раз в месяц
продаёт рыбу в саду – под будущую зарплату.
Виноградова выменяла у Гуры
детские брючки на пять килограммов сахара.
Яйца у Кажаевой расхватали по дешёвке за какой-то час.
Вот ветхая сербиянка:
гадала по рукам, глазам
всему монастырю.
Шли как заворожённые отдавать кровные.
Но будущее почему-то не совпадает.
Валентина Петровна разошлась с мужем,
порезал ножницами все платья.
Разменялись,
купил машину
и опять подселился к ней.
Чернова собирает на квартиру,
продала стенку.
Больная мать и сын-третьеклассник.
В его метриках отчество деда.
Любовник Савицкой бьёт пасынка за двойки
и изменяет ей.
Формально он расписан ещё с одной.
Хорошо, что у мужика есть машина.
Сын завы сидит.
Её теперешний второй муж
до этого был вторым мужем её замы.
Жора трахнул Отрыжкину.
Миронова тоже мать-одиночка.
Не приспосабливается
и не получает аттестации.
Цены на содержание детей повысились,
грядут сокращения.
Лемешева весит сто пять килограммов,
корячится за половой тряпкой.
Хлеб наш насущный даждь нам днесь.
Спаси и сохрани.
Дай Бог кому что хочешь, а мне терпения.
Когда же это всё кончится?
Я больше не могу.
Разве для этого меня рождала мать на белый свет?
Проснусь ни свет ни заря,
а сама плачу в подушку,
лишь бы дочь не услышала.
Горбачёв во всём виноват.
При чём тут Горбачёв?
Они живут и горя не знают.
День бы побыли в моей шкуре!
Не пойду ни за кого голосовать, пропади они все пропадом!
А я за "Женщин России".
Смотри, какие симпатичные кружева, и всего за восемь тысяч.
А я бы такие носки не купила.
Говорят, кто целуется, по жизни оптимист и просто себя чувствует.
Сергеев, ты долго будешь ворочаться?
Антонина Сергеевна, можно я схожу покакаю?
Только не засиживайся там.
Это какие нервы надо иметь!
Отработаешь смену, и башка трещит.
Тебе налить ещё чаю?
Не надо.
Сонный час на исходе.
Скоро полдник.
Тихо.
Заведующая закрылась в кабинете,
пьёт кофе,
читает "Собеседник", "Дамские слабости", "Еву".
Кухня приходит в себя.
Время года уже далеко за листопад.
Подъём.
Просыпаемся, надеваем тапочки, идём в туалет.
Опять плачешь, Мехтиев?
Не плачь, миленький.
Романцова, я тебе что сказала?!
Подъём.

Машины в три часа ночи не останавливались,
и я заставил её голосовать
                        посреди улицы в халатике.
Приехал домой только под утро.
Её фамилия переводилась с немецкого
то ли "этот мужчина сильный",
то ли "этот мужчина стойкий",
то ли "этот мужчина крепкий".
Она была высока и безмолвна.
Работала швеёй в Доме быта,
я потом ещё четыре года носил её кепку.
Анна, внимательна и безмолвна.
А могла быть и Гретхен и Лизой.
Анонимно впадала в реку
              под названием "мужчина".
Просто слушала и слушала моё существо.
Иногда плакала в постели.
Всё это было светло, временно и глубоко.
Пышная среднеазиатская осень
набрасывала свои краски
на наши встречи.
Было много парков, вечерних огней,
кинотеатров
и музыки.
Мы алкали, и прожилка грусти сквозь пир.
Однажды на привокзальной площади
стала убегать от меня,
кричать,
биться.
Прохожие отстранялись, не понимали, шли дальше.
Я успокаивал, теребил,
она повернулась ко мне
и бросила:
– Сегодня поедешь ко мне.
Я понял, что это конец.
Раздала объятья,
потрепала чёлку
и снова углубилась в себя.
Как я вернулся домой,
                    вы уже знаете.
Ровно через неделю я проводил её на самолёт в Нюю,
это не дальше чем в Якутии.
Осталось хайку, которое она не захотела понимать;
"Горлинка нагадила
на спину молодого человека.
В руках его девушки платочек."

По утрам мы ходили в столовую,
и трава была засыпана инеем.
Снег превращал в колдовской дворец
такую чувственную природу Крыма.
Ракушечник, сафора,
слишком себя уважающий ампир.
Евпатория, и пресыщенный ноябрь.
Мы с Сашей пили пиво
под чудными ветвями,
лечили суставы
и не могли измерить глубину умиротворения
на берегу моря.
Тогда он рассказывал о любовных похождениях,
о родном Ленинск-Кузнецком,
демонстрировал приёмы у-шу.
Шахто-монтажное управление номер три –
шумных много умных три.
Вода поднялась на три четверти забоя,
и татарчонок шесть суток сидел под самой крышей.
Только уполз от своей толстушки,
стучит кастелянша, представь себе.
Иногда приходил чифирить сосед.
– Видно, оттрубил лет пять.
– Ты откуда знаешь? – удивился я.
– По лицу вижу.
Трубадур пересказывал русский фильм.
Я заинтересовался
и попал на Бергмана.
Было много пространства –
внутри и вокруг.
Вчера пополудни зашёл не в ту комнату:
лицом к окну стояла обнажённая женщина,
каштановые волосы в лучах солнца.
Оставил в дверной ручке букет астр.
Нина и Гена,
Толя и Наташа,
Валера и Оля.
Мара такая весёлая, такая разговорчивая,
и вдруг появляется с синяком.
Столовая – это место, где летают,
сверкают, перекликаются,
цветут взоры.
Даже Наталья Кирилловна
рассказала, как ей
предложил руку Седов.
– Ты, случаем, не тронулся, брат? –
ответила я ему.
Я взял у повара рецепт котлет,
но потерял,
второй раз обращаться неудобно.
Ешь сметану,
ты молодой.
Кто она, я так и не узнал,
кто я, так и не узнала она.
Светло, грустно, просторно-просторно.
"Здесь отдыхал Маяковский".
"Товарищи, улучшим качество обслуживания
отдыхающих!"
Сижу у моря один,
мечтатель, игрок, философ.
Смотрю.
Что это там тёплое, ласковое, далёкое в груди?
В глазах, наверно, бархатный застывший свет.
Саша уезжает.
"Шансы поют романсы".
Сафора на подоконнике поспела.
Туя.
С танцев вылетает разгорячённый дед:
"Не теряй ни одной минуты, сынок!
Эх, мне бы твои годы!
Не теряй ни минуты, сынок!"
Трава в инее.
Особняк в саду.
Роскошно, роскошно отцветающий ноябрь.
Евпатория, Венера Киммерийская, Евпатория.

Продолжение книги