Говорят у реки, убежавшие из дому, дети:
– Мы нашли человека, нам больше не страшен Христос!
Лучше будем плясать на простом азиатском рассвете,
чем в Европе вечерней готовиться к боли до слёз.

Из Италии пишут: – Мы только осколки Адама,
любим видеть картины, красивое в книгах читать,
на бессонницу рая мы спящих друзей не меняем –
искалеченных статуй у нас никому не отнять!

– Умер, умер язык, – чёрный Пушкин смеётся лукаво, –
силы русских теней ни за что не вернутся в слова:
покажи им ЯЗЫК! – и пойдёт сладковатая слава
от иглы в голове, если это вообще – голова.

Я живу золотую Европу –
                    города в элизийском дыму,
но заглядывать Шпенглеру в жопу
                    посоветую я никому.
Потому: что мы прежние люди,
                    держим камни в родном языке,
а короткая память о чуде
                    не дороже синицы в руке.

Спящий Ницше читает каноны
                    над впадающей в Лету рекой
и светлей, чем глаза на иконе,
                    Божьих сумерек летний покой.
Но пока виноградного цвета
                    Дионис не измерил зрачком,
говорим, говоря до рассвета
                    о невидимом доме своём.

Я люблю как зовёт себя птица
                    на краю оглушительной тьмы,
и домой не берусь торопиться
                    из моей мягкокрылой тюрьмы.
Потому что: мы бывшие люди,
                    прячем камни в ещё языке
и недобрая память о чуде
                    нам дороже, чем ангел в руке!

Когда над статуями дыма
с небезопасной высоты
бросает русская камена
большого севера цветы,
то не цветок подобен свету,
но свет – подобие цветка,
где переводит сигарету
пока бесшумная рука.
Тогда прощай, моя отрада,
моя любимая мечта,
уж мы тропой воздушной сада
не пронесёмся никуда!
А взоры дев, и гул дубровы,
и ночью пенье соловья зеркального –
на всё готовы, но не загадываю я,
что не спасут: пастушья Флейта,
субботы мёртвое Зерно,
Лимонов, Лотман, Лена, Лета,
Кино, Вино и Домино.

Бывает: ляжешь в темноте
и начинаешь думать-думать,
что мёртвый Бог – плохой отец
и про детей – не хочет думать.

Но это всё не ты, а СКРИП,
который к черепу прилип.

...А я, читающий свечу,
я, обгорающий по краю,
прижмусь к прозрачному плечу
и, как ребёнок, зарыдаю:
– Зачем товарищ мёртвый мой
мне Богом маленьким приснился?
за что я мёртвому молился
и бил в лицо его – ногой?..

Какая память: ветреный сквозняк!
субботнего июня занавеска!..
        Стишки и флаги делаются так
        и ангелы, крылатые до блеска.

Про что тебе узнать наверняка?
        Не встанем на свету у сквозняка
        поговорить о настоящей ночи –

о мыслящих, как дети, тростниках,
о розах, о гниющих парниках,
о Зудозем, Бобоков, Ах, Никах –

        о том, что сам в гробу себе бормочешь.

Говорит во сне осина:
– Человеческого сына
никому я не отдам,
потому что слово "глина"
глубже слова "макадам"!

Что там снится?
что там снится?
не скажу наверняка –
словно Божия рука
на уста мои ложится.

Поэзия мертва. Она стоит
как статуя, объятая собою

Какую тьму по зеркалу глядит
Кого сквозь сон пугает головою

Но до сих пор мерцающим устам
почти дыша, как юноша, внимаю
и стариком синею по ночам
когда пылинки с мрамора – сдуваю

...в электрических сумерках, в белое время зимы
ниспадая по лестнице, видеть, что спрятались мы...

                    Всё всё, что было выпрошено нами
                              что вынуто на хо́лода январь
                    из тела мягкого, по имени любого –
                              не поддаётся ни чернилам, ни губам

                    Полуегипетская ночь языковая
                              чуть освящённая, прекрасная-везде
                    для нас кончается, почти напоминая
                              что люди с яблоком и книги на воде

                    Зачем же нам тогда йцукен и фыва:
                              держись, мой друг, одежды и хлебов
                    ведь прошумел Орфей неторопливо
                              к заупокойной младости готов

                    И вот Автобус часто-настоящий
                              несёт, как царь, пустыней городской
                    тепло одной красавицы, не спящей
                              от слова Господи и слова далеко

                    Но в волосах её тысячеруких
                              на тёмной, как Мария, глубине
                    мы станем блеск руин и мёртвых плясок звуки
                              чтоб за спасение благодарили не

Я внутренний старик: в сердцах не улыбнусь
на светлопыльный лавр и мёртвые чертоги –
но зеркало вокруг! и тихо растворюсь
в стеклянной глубине беседовать о Боге

                  Пой мне в песню, как синица
                            прилетает к мёртвым в дом
                  пой, как падает ресница
                  пой, как зеркало кружится
                            пой, как есть, о том, о сём

                  О наклонном белом мире
                            где стекло в словах растёт
                  где Платон распят на лире
                  и не слышит, что в квартире
                            шелестит вселенский лёд

                  где любовь гремит ключами
                            на КВАДРАТАХ городских
                  и, в обнимку со свечами
                  ждут суда её ночами –
                            сотни бедных и пустых

Твой ангел печален –
но Бог неслучаен

Летает бабочка
          и мотылёк кружится
Поётся девочка
          и мальчик говорится
За книжным шелестом
          с холмами и свечами –
чем они заняты?
          Наверное, ночами

Вот зиму прожили
          и скоро будет лето
и что-то страшное
          как борщ или котлета
как полубабочка
          над свечкою шипящей
как посох пастыря –
          тяжёлый, настоящий

Ходите Господу
          нестройными рядами
Хватайте девочек
          и мальчиков руками
Не пейте вечности
          из козьего копытца
Не спите с бронзою
          которая вам снится

А эта дудочка –
          ни добрая, ни злая
Отполирована
          гортань её сухая
Она лишь кажется
          на ближний свет похожей
но мыслит – воздухом
          и лицемерит – кожей

Спасибо клавишам
          как пальцами стучащим
Спасибо дурочкам
          горящим, предстоящим
Спасибо мёртвому!
          для ангелов знакомых
стоит день-золота
          лишь в царстве насекомых

Меняем ангелов на свечи
и говорим большие речи:

              "За кем устроен вдруг весь куст языкокрылый
                                    под чёрной насыпью не чёрным никаким
              Зачем перрон – лицом, анфас его унылый
                                    и мы, стоящие как звери, перед ним

              Убудем, Боже наш – скажи куда – отсюда
                                    хоть на другой разъезд, не важно, хоть туда
              где намерцает мышь и назвенит простуда
                                    псалом 136, несчастный, как вода!"

Маленький мальчик лицом на восток
прошелестел: "Одинок-одинок"

              I

              Камень очнулся и больно взлетел
              над головой у тебя засвистел

              Едешь ли в храм, не спешишь ли домой –
              камень свистит над твоей головой

              II

              Служба светлеет, а камень свистит
              тело тебя, как бы лёжа, стоит:
              хор наступает, оно умирает
              камень светлеет, светилен СВИСТИТ –

Хоть зыбок человек над хлебом и псалмом
Марии целых три, но день один: суббота
где всё, что я любил, не ведая о том –
стекается, как дым, в края иного рода

              Душа защёлкала, что тело надоело
                        а слово голое ей кожу отдаёт
              и раскрывается: "Я старило и пело
                        внутри смоковницы, у Галилейских вод

              Собою слышало как Симона позвали
                        на рыбопроповедь, похожую на дым
              которым засветло поднялись и дышали
                        мы в бедном воздухе субботы, золотым

              Психейка-пёрышко, Мария-молодая
                        давай обнимемся на правом берегу
              где в прятки трапезы с Отцом когда играя
                        пролились лицами сказать своё ку-ку

              Пока в Израиле земное солнце машет
                        и кровли города в крови его блестят
              произнесёт меня едва один из наших –
                        переоденемся, друг другом шелестя!"

Сады деревьев, да, река святой волны
брат-город за плечом, хорошая погода
а думаю о чём, из глиняной страны
незримо уходя в края другого рода?

              Уж мы слегка не голубки!
                                    и я почти забыл
              и ля-ля-ля, и лёд строки
                                    и то, где я побыл

              Стада детей играют там –
                                    они всегда-вода
              но тишину твою к стадам
                                    я не впишу туда

              Пускай здесь только тень реки
                                    среди груди твоей
              зато – прозрачней лёд строки
                                    и ля-ля-ля страшней

Повтори, если хочешь: как сумерки женской руки
как ходьба в подъязычном раю, нас болеют и мучат
преантичные овцы, предлинные виды реки
пребагровый склон, пресизая туча
Что река говорит, повторяя себя, как река –
то идёт под рекой человек, повторяющий реку
и ему лучше книги темнит небольшая рука
и словесные овцы живут по нему (человеку)

Вручи мне, птица, зрения росток
Подай мне, рыба, голоса глоток

Он не сказал, что это Валентин
          когда рука еврейкою лежала
          и сквозь неё я видел как дрожала
стеклянная река среди маслин
Ходили тени хлеба и вина
          а он смотрел несветлыми глазами
как зыбкая, прозрачная жена
          казалась человеком – рядом с нами
Блажен, кто перед тем как воскресить
          перекрестил чуть тёплую камену
          которая готовая на смену
прийти душе и тело шевелить
Красив, кто каждым словом зачерпнул
          из Иордана ночи и молчанья
кто сам в себе, как в дереве, уснул
          чтоб слышать плеск, и свист, и щебетанье
Он помнит птиц, не сеет и не жнёт
          он знает рыб, и трудной речи просит
и ласточка ему чебрец несёт
          и окунь – полглотка воды приносит

...не дочь была хлебом –
а ночь над холмом –
до свадебных снов Персефоны...

Друзья поют прозрачными голосами:
– Мы будем с теми, кто будет с нами
но никогда не вернёмся в Рим!..

Какие торжества в сомнительной отчизне
Овидий запрещён, а чем наполнить день

Переверни тетрадь, читатель мой, присвистни –
на стол перелетит её двойная тень

Тогда отметишь ты шум ветра, клёкот орлий
земная пелена сорвётся с глаз твоих
прилежней станет слух! слова проснутся в горле!!
ты к небу воспаришь на крыльях сих двоих

и различишь внизу подвижную картинку:
уж вечер, уж народ сгоняет пастушок
уж Август миновал, поднялись, как пружинки
над крышами дымы, уже валит снежок

В столице дорогой – и то зима настала
благополучно пал последний легион
и варварский вандал с душою из металла
себе устроил хлев средь бюстов и колонн

Зачем ему стихи? нехитрая забава –
любое из имён на лезвии ножа
вращай туда-сюда... А бережная слава
сама найдёт того, кому она нужна

Ловец латинских пчёл, пытавшихся укрыться
в развеянный чертог, не бойся преуспеть
на поприще своём, чтоб с участью смириться –
нет участи светлей, чем в Риме умереть

Но весь ты не умрёшь! проверено другими:
заштопает судьбу, как честная игла
любое из имён, произнесённых в Риме...
Я отложил тетрадь и встал из-за стола

Подлинно, человек ходит подобно призраку...

Пс. 38, 7

Дал обещанье безжизненно веющим теням усопших:
В дом возвратяся, корову, тельцов не имевшую, в жертву
Им принести и в зажжённый костёр драгоценностей много
Бросить...

"Одиссея", XI, 29-30

I

Снова у моря живу, ласкаю мёртвые книги,
слышу движение злаков в моей непогасшей крови.
Знаю – встаёт на лицо тень неблизкого Бога.
Сладко и совестно мне так обратиться к Нему:

– Пастырь годов многострунных, въелся в печень прах Вавилона.
Воздух Ассирии где? Где Иудеи шаги?
Тщетно в сетях человечьих буквы Твои попадались, –
страшные буквомечи, редкие буквокрюки...

В день появленья воскресный сел я на камень прямее.
Родина жёлтая, Крым, или я вижу стекло?
Неосторожен во всём, книгу прикрыть не умея,
сплю я напротив себя. Тело за спину ушло.

II

    То в пыльном поле час; то в левой пятке свет;
то юбка на закат летит от поцелуя;
    то примечаю: Бог – белеет из газет,
из ежедневных букв людских имен пустуя.

    Как будто к декабрю срезая эти дни,
до дома провожу Софию небольшую –
    не зажигалкой лечь, не зёрнышком одним,
но небом на стекле, куда себя дышу я.

    Что ж, Ангелом ноги дорогу освещать
дороже, чем скакать у барышни знакомой
    или искать число, разлитое в вещах,
и Аполлона грызть перед его иконой.

    Я старец молодой: ума не поверну
на дымолистный лавр и брачные чертоги...
    Но тень моя близка! и за неё начну
в блаженной пустоте обманывать о Боге.

III

Вдруг телевизор сказал, что распят Дионис...
Слушай! давай сораспнёмся? Не хочешь? Ну, ладно; не будем.

IV

"Поели солнце или не поели?" –
на зеркало с вопросом потянусь,
но тёплое в моем качнётся теле,
когда к стеклу губами прикоснусь.

И сразу: хо́лмы, ласточки и воды,
блестит в слезах лица учёный брат
за то, что аппараты и заводы
он мыслит меньше золота дубрав.

Нельзя туда ходить, но как же опыт?
Раздвоенный! о, страшно свят язык,
припрятанный на кладбище Европы
в коробках тёмных, философских книг.

Да, поляков, мы закусили Фебом
отраву шелестящих мертвецов
в читальном зале под безлюдным небом,
не защитившись на пиру отцов...

V

Да, по-немецки звать листает тьма пустая
на смертном западе, в местах святых машин:
незанятой рукой камену оплетая,
от роботов куда зарой талант большим?
А льётся кипарис и тонет стон гитары,
что можно с девушкой увидеть Коктебель,
где море-андрогин и остальные пары,
и ночь ложится в речь, как в гроба колыбель...
Неверующий Бог всему тебе ответит –
на мёртвой площади, за полночью пустой
живая лира бьёт и, отцветая, светит
пеплошумящей чёрной желтизной.

VI

"Здравствуй, учитель!" – "И ты". – "А кто наверху... Там?" – "Не помню".
"Разум есть у меня!" – "Это Гермес Трисмегист".
"Может, поклонимся?" – "Что ж..." – "Ещё в этом теле?" – "А жертва?"
"Книжечка". – "Ну, покажи..." – "Вот". – "Это Лосев?! Отстань!"

VII

Кто в хлеб стыда входил своих учеников,
кого субботний дым размыл до половины,
тому перепадёт ладонь квадратных слов,
которую принёс потомок некрасивый.

Вот в слово мутное продёрнут человек,
чтоб слышать ночь, и сад, и милый звон трамвая.
Неосвящённый дом держа на голове,
он прыгает во рту, сестрицу подзывая.

А дома – тихий шум в тетрадке чуть забыт.
Полез бы на кровать, но понял: из столицы
назавтра ждать гостей с плечами нереид,
с вестями длинными, как пролетают птицы.

VIII

Руки свои расцелую, пла́чу, жалею меня, –
мол, Ориген и Плотин безразличней пальцев любезных...
Верю, что плоть моя храм, не достойный огня:
как же в груди у него может дымить бесполезно?

Целое сердце, остынь... Вспомни, я лёгок и слаб,
встретил Деметру в метро, поговорили о многом...
Сердце! тебя тяжелее только потеря весла
там, на подземной реке, перед всепляшущим Богом.

Ногтем бессмертен одним, сам не простое число,
кикликов стих, замирая, считаю, как чётки;
пробую эхо себя: темножужжание слов,
устного мёда капель, Ермия крылья-трещотки...

Музу поймал. Но зачем?! чтоб помелькала навек?
Лучше с еврейкой сестрой правду сыскать у Филона.
Лучше молитва и пост, для чего человек.
Лучше не спать не уметь, не заселять телефона.

IX

Покайся, Карпократ, до радостного у́тра!

X

На милый, как зеница, Илион
          зачем косит заморское копыто,
Елена узнаёт, впадая в сон
          изгибом речи чёрной, неизбытой.
Её зрачки найдут лица лицо
          по языку свидетеля слепого,
и вспомнит мать, способную яйцо,
          родная тьма, подмешанная в слово.
Так чешуи хватает на глазах:
          то отражает чашу, то браслеты,
то пустоту, где дышат в паруса
          какие-то влюблённые брюнеты.
А женовоздух, складчатый эфир,
          не удержать огромным переводом,
но видит Бог, куда глядит Омир
          из ничего с мигающим исподом.
Смотри и ты: ни старых на стене,
          ни площади, заставленной народом,
ни кораблей для крови дальше нет –
          одна во всём, быстрее с каждым годом
Елена спит, пересыпаясь в прах
          и шевеля внимательные тени
летейских птиц в парчовых колпачках
          со свитками твоих стихотворений.

XI

Троя-матушка . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .Троя-святая
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
как живые . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . мы трёмся в тебе.

XII

Водопроводом не наяда,
дриады ёлкой нет найти:
идёт в Коринф глаголов стадо,
претерпевая по пути.
Они проснуться засыпают,
их ночь ума, ага, светла –
и соль земли не засыпает
полунебесные тела.

XIII

Нет, не к добру я остался ульи свои сторожить.
Пчёл шевеленье во тьме сердце моё изменяло.
Долго лежал между снов, звёзды казались умней.
Что-то я понял в ту ночь, что на рассвете не нужно...

Мёда сцедив, поутру засобирался в Эфес.
Только спустился к дороге – тёплого юношу встретил.
Чёрным расшитый хитон, вместо лица пустота,
острые руки в ожогах, голос как будто из меди:

"Я – это ты, Герострат, только в неправильном сне.
Пчёлам твоим это снится или ты себя просыпаешь –
разницы нет никакой; всё я закрою лицом,
ульи свои сохраняя!"
                                Я ничего не заметил.

XIV

Кто на развалины дачи покойного Пана?..

Труден в Аркадии нашей особенно вечер:
музычка мёртвого бога шипит под ногами,
в душной траве обвивая холмы золотые;
Хлои щека наплывает и тянется блеском
влажным, родным... но не блеском глаза прополощет.

Видел и я свою кровь через тихие веки, –
долго смотрел, и любовь мне казалась медузой
там, на закате, в клубящейся комнате зыбкой...
Вещи двоились, и зеркало смутно вращалось.

Я понимал: разбежимся; уже для другого
Хлоя начнёт ниспадать в убывающем свете,
зеркало тронет лицом – и посыплются стёкла!
дёрнется камень, последний подарок медузы...

Камень понравится Хлое: она его спрячет
и никому не отдаст, никому не расскажет;
станет одна баловать, и ласкать, и лелеять,
гладить его, прижиматься – счастливая Хлоя!

Муж её будущий не осознает убытка –
он ведь не ходит за нами, не молится с нами
стен среди рухнувших дачи великого Пана...

Пусть же приснится тому, кто ни разу здесь не был,
низкий бесшумный полёт над священной рекою,
встречные души, подземное слабое небо

и отражение девочки с тёплой щекою.

XV

Когда Орфей венчается с зарёю
над прошлым городом, где созревает сон,
под линотип ложится часть бессмертных –
голодный хор развалин строевых.
Неразличим на левой стороне,
подносит Ангел зеркальце к руинам:
залог сомнамбулических побед...
Спит брачный пир. Под краской типографской
лицо жены, в лице – её глаза,
застигнутые ангельским полётом
по улицам, великим в тишине,
как русло пересохшего Коцита...

Но тень жены отбрасывает тень.
И эта тень – страшна и знаменита.

XVI

Псапфа, что ложем одна,
зря тебе ждать восполненья –
вместо него Архилох
пьёт, опершись на лицо.

XVII

О, соберёмся попить с кольцами или друзьями!
Лысые юноши, эй, влезьте на стулья верхом!
Музы-кормилицы грудь будем нащупать губами:
душу и я разведу крепким её молоком...

Ксюша ли делает мышь, Зоя ли строит ногами,
ли преисполнен Орфей скрипом и свистом своим, –
только мерцают слова, путь выстилая словами,
чтобы, спустившись в себя, вышел опять холостым.

Сумма девяток, совру, больше, чем Первоединый;
пятый для третьей что сад, где наступает Эрот,
отцеподобно неся хлебы, цветы и маслины:
а на агапу? на пир? – кто-то не я разберёт.

Так затворимся попеть с братьями или тенями!
Зрячее темя моё детским украсим венком...
Музы-язычницы грудь брезжит, качаясь над нами, –
это и я написал горьким её молоком!

Днём

– Здравствуй, пьяная скотина
из блаженного притина
Что ты знаешь о стишках
        кроме вечности в веках

Отвечает мне скотина:
– Я не пьяная скотина
я не знаю ничего
        кроме слова одного

В этом слове – ходят тучи
пролетает гад ползучий
ангел посуху плывёт
        Пушкин песенки поёт

Всё, что было, всё, что будет
он споёт, а Бог – забудет...
Что ж, читай его Харон
        в день бумажных похорон!

Ночью

Припомнил волну говорящей
под белой и милой Луной
и шёлковый берег Тавриды
и детство ночною порой

Стояла вода золотая
где Пушкин летал над водой
классически рот раскрывая
как будто он рыба живая

как будто он вечно – живой