Прозрачная родина в ветре пустом –
о ней упомянем передним числом.

Прости мне, бабочка, наперсница души,
          о, энтелехия, летающая всюду, –
тот, кто витийствовал в столь варварской глуши,
          тот лёгок был, как ты, а я уже не буду.

Здесь, Капитолия и Форума вовне,
          позвав капустницу Мариной или Светой,
карманы вывернув – ни звука о вине! –
          стою, расстроенный, с потухшей сигаретой.

А крови красный гул волнует пиэрид,
          сиреной кажется, что слух ночной смущает.
С акцентом греческим комар вокруг звенит,
          и жить торопится, и тоже исчезает.

Не зря в собрании один екклесиаст:
          – Всё суета, – сказал, – что рифмой не спасётся,
но за молчание никто вам не воздаст,
          а слово бедное и так не отзовётся...

В России ветрено, в Израиле – темно,
      но, постепенно холодея,
прекрасно в нас влюблённое вино
      провинциального морфея.

Ни денег выручить, ни жажды утолить...
      Да ладно, говорю, не надо!
Слепую дудочку в колене преломить
      я обещал тебе, Эллада.

И спьяну выполнил сей варварский обет –
      ни слога более, ни звука.
Тяжеле бабочек и выше пирамид
      А.П.Квятковского наука.

Зачем же слышится мне песенка одна,
      когда из верного стакана
спешит амфибия домашнего вина
      резвиться в сердце меломана?

В кошачьем дворике унылою порой
      стакан за лавочкой припрячу...
Ни слова более. Эвтерпа, я не твой.
      Прощай! Я ни о чём не плачу.

"Дорогой Поприщин, – пишет подруга, –
ненаглядный, милый, родной, любезный!
Здесь, в глубокой Ялте, под сенью Юга
левым боком выходит мне век железный.
И пылится тополь пирамидальный,
и грузин с улыбкою феодальной
провожает взглядом одну москвичку...
Ты ж, моя любовь, перешёл в привычку".

"Дорогая подруга, – пишет Поприщин, –
ненаглядная, в смысле – не глядя, что ли?
век железный в сумме магнитных истин
плюс кладёт на минус, как учат в школе,
столь, бля, гулко, столь, бля, пирамидально,
что вассал с улыбкою вертикальной
пусть брюнетит взглядом одну блондинку!
Ты ж, моя душа, перешла в картинку".

"Дорогой Покрышкин, – пищит Подруга, –
дорогой, уважаемый, милая, но неважно...
Как дитя здесь плачет скифская вьюга,
а чекист чекисту твердит: – Не ваш, но
и не наш город Томис в устье Дуная,
жаль, воды зачерпнуть нагая Даная
не успела, ибо, совдеп ругая,
пала жертвой моссада и самурая!"

"Догорая подпруга, – пашет панфёров, –
это ведь я написал календарь-шестикнижие Фастов,
этот недавний мой труд для тебя написанный, цезарь,
этим и многим другим твоё божество заклинаю,
это посланье моё писано болен я был
этой причина беды даже слишком известна повсюду
славой моим ли стихам иль твоей любви я обязан
парус на диво большой ставил и я иногда

Продолжение праздника в чёрном стекле,
разлинованный вдаль канцелярский товар –
вот и всё, что служило тебе на земле:
утешение царское, искренний дар.

Ты учился его предавать наугад,
отступая на кухню в потёмках чужих,
где хорошие люди, как Парки, не спят,
портвешком пробавляясь... Я сам из таких.

Я и сам выпиваю и сызнова пью,
виноватую песню тяну за столом,
как, ревнуя ревнивую душу свою,
путешествовал Лот из Содома в Содом.

Холодок равноправия Божьих вещей
согревает того, кто напрасно поёт:
это значит – мы братья по речи своей!
это значит – словарь в наших венах течёт!

А кто умер от жажды, тому невдомёк,
что любая посуда была глубока,
чтоб случайного праздника сделать глоток...
Для случайного праздника хватит глотка.

Без заварки крутой кипяток, сигаретка одна на двоих...
Ворошиловский, помнишь, стрелок был нам близок в исканьях своих?

Есть ещё и такая тоска: в соответствии с книгой одной,
грека в Лете по локоть рука, Генри Миллер поводит клешнёй.

Трупик рака мусолит птенец, помещённый в специальный прибор –
за щекой у него бубенец, и недолго лететь через двор.

Перекручен родной горизонт и продут позвоночным столбцом,
чтоб нашёлся древесный резон за париж приниматься птенцом.

Но эзоповы комплексы здесь – разновидность тюрьмы и чумы,
потому что восточная спесь расписной не унизит сумы.

Вот. Раскосым глазам никогда не увидеть свободной любви,
потому что иная звезда, словно лёд, растворилась в крови,

потому что открыла стрела путь кратчайший в скворечню души,
и скворец, становясь из стекла, научился считать барыши.

За великой спиной Лао-цзы, где певец жёлтым небом промыт,
где вполсилы прикушен язык – спи, проклятый бухгалтер!

Не спит.

...ни зрением тебя ни увидать,
ни бессловесной музыкой потрогать,
где в золотых, как счастие, волнах
есть что-то христианское, пустое...

Привет из Крыма! Я уже бессмертен.
Сейчас – не так, а по ночам почти
уверен в этом. Странные заботы
меня одолевают. Как-то всё
неправильно. Непрочно.
                                        Сокрушаясь,
я вышел с папироской на балкон.
Над кровлями курортной Фиваиды
воинственные крались облака,
готовые пленить нефелибата.
Безумный Понт витийствовал. И здесь
риторика! Переизбыток Понта.
Переизбыток писем на воде.
Тебя им не достигнуть: расстоянье
обкрадывает даже сны...
                                          Не спать,
но пить. С другой и за тебя. Так долго,
чтоб постарело сердце. Чтоб всерьёз
полакомить голодную Эрато
смятеньем, страхом, жалостью, виной,
как будто что-то кончилось...
                                              Как будто
прощальный факел слишком начадил.
Как будто плоть достойна певчей книги.
Как будто стыдно обронить слезу,
бежав из-под бульварного ареста
туда, где благородная листва
не трижды облетает в эту осень,
где, верю, город лучший и чужой,
где, если замерзаешь, дорогая, –
в парадных стой, где воздух воспалён,

чуть греет ключ – и светятся ступени.

(Я повторю: "любовь, как рыба молодая",
но что напишет мне тетрадь твоя пустая
и водянистая, где есть на самом дне
осадок чёрного рыбачьего упрёка?..
Что сердце сердце ест, как соль, Москва далёко,
а в Симферополе – ни плюнуть, ни блеснуть,
кругом писатели – и некуда уснуть.)

Не пой, красавица... К столу ли нам веселье?
Начнётся песенка, когда придёт похмелье,
туман развеется, и ты увидишь, кто
с тобою рядом спит, закутавшись в пальто.

Любовь напомнила железного наркома –
мат птичьих сумерек, повадки костолома,
сквозняк желания, неслабые слова:
"Пипл выпал, и была тусовка такова!"

Прошла селекция свинцового гороха –
чего ж ещё тебе?.. Мордастая эпоха
с фламандской пышностью не встанет из пелён,
не вкатит яблоко под косолапый трон.

А те, кто некогда ботаниками были,
плывут на облачке почти не книжной пыли,
грызут бессонницу, и судят, и рядят,
что лес не рубится и щепки не летят.

Фаготы тёмные и светлые свирели
поют их подвиги и греют их постели,
и дышат влагою в прозрачные зрачки,
и векам виевым готовят пятачки.

Но где же плакальщицы, жёны дорогие?
– Там, где и вотчины, и цацки именные,
полупризнательный в газетке некролог
и верной трубочки над плитами дымок.

(Холмистая дева мне снится частями своими:
немёртвая греет подружка
мой, кажется, утренний прах...
А я вспоминаю, как звали вчерашнее имя,
и Логос похмельную кружку
руками сжимает в руках.)

Когда эпилог неудачен и сух, о как
странно устроен образ твой, анна К.,
как чучело белки в кошачьих грёзах, как тот,
кто ходит в часах, камня набравши в рот.

Так подменяют свадьбу – дружбой в чужом углу,
время теряя спать и хвалить стрелу,
что в долговое сердце, грозное добротой,
переместил крылатый вьюнош, подельник твой.

Я ли стал неподвижен? ты – неподвижна? вкус
пыли у наших губ... уксус клятва? укус
клятва? клятву забудь клятва? чернозём чернозём?
Опыт позже продолжим. Порознь. Когда умрём.

Когда позвоночник гибкий. Когда цветка
хозяйка в гербарии. Бог и К.,
анна, которую некогда. И звезда –
сквозь. Бессмертник и жужелка.
Пустота.