По шкале Бофорта: [Эссе.] Urbi: Литературный альманах. Выпуск десятый. СПб.: Атос, 1997. ISBN 5-7183-0134-4 С.57-61.

Все, что касается языка и особенно языка поэтического, - объемно, многозначно. Выучившие английский и немецкий, как правило, замечают, что немецкая поэзия понятней английской. Даже символические и сюрреалистические темноты австрийских поэтов кажутся прозрачней стихов озерной чистоты. Падежные и глагольные флексии, ярко выраженный род и твердый порядок слов ведут тебя по темным аллеям германских сумерек. Бесчисленные же степени свободы в английском языке позволяют словам в стихе двигаться и вращаться одновременно в разных направлениях. Тебя никто не берет за руку, никуда не ведет, не подсказывает. Ты должен сам мысленно соединить слова и увидеть в разбегающемся хаосе смысл и красоту. Говорят ли что-нибудь эти языковые характеристики - твердый порядок слов и бесчисленные степени свободы - о носителях немецкого и английского? Жившие в Германии и Англии знают: говорят. Недаром крупнейшие философы ХХ века так рьяно комментировали язык, а филологи, решавшие сугубо профессиональные задачи, вдруг оказались в ряду властителей дум. Что до поэтов, то вовсе не напрасно интервьюеры столь часто просят их назвать любимую часть речи. О.Мандельштам, наверно, сказал бы: терпкую (на другие части речи он выходил через прилагательное). В.Маяковский мог бы сказать, что частям речи предпочитает части тела (тем самым демонстрируя любовь к родительному падежу). В.Хлебников ответил бы: землесозверие (понимай: страсть к спариванию и случке морфем).         У Александра Кушнера слабость к вопросительному знаку. Самый архаичный смысл вопроса - это полумольба-полупросьба, обращенная к высшей силе. Кто я? Зачем я? Откуда? Что есть жизнь? Кто велит? Кому ничто не мелко? Господи, ты раскалил эту жаркую печь Или сама она так раскалилась - неважно, Что же ты дал нам такую разумную речь, Или сама рассудительна так и протяжна? Или: О чем ночные наши мысли? Или: Когда уснем, Когда уснем смертельным, мертвым, Без воскрешенья, общим сном, Кем станем мы?         Чаще всего поэзия предпочитает отвечать на подобные вопросы. Но время от времени, дабы избежать самоупоения, ей стоит вопрошать, а не изрекать. Кушнеровский вопрос - просительный, а не взыскательный. Психологически этот тон - единственно верный, если уж приходится смотреть снизу вверх: Всю ночь в наш сон ломился гром, Всю ночь он ждал ответа: Какое счастье - сон вдвоем, Кто нам позволил это?         Вопрос - это легализация сомнения, сосания под ложечкой. Где неясно, там тоскливо. Спросив вслух, преодолеваешь сомнение, разгоняешь тоску: Зачем Ван Гог вихреобразный Томит меня тоской неясной?         Вопрос - это средство от одиночества. Ты спрашиваешь, значит тебе ответят. Даже когда незнакомый на улице спрашивает дорогу, чувствуешь собственную значимость. Чего-то ты да стоишь: Звонит мне под вечер приятель, дуя в трубку. Плохая слышимость. Все время рвется нить. "Читать наскучило. И к бабам лезть под юбку. Как дальше жить?"         Вопрос - это приглашение, ничем не чреватое. Авторитарная личность больше всего любит власть. Авторитарность не может без людей. У нее свои приемы: быть притягательной, интригующей, очаровательной. Но если ты знаешь ее корыстные повадки и ценишь свободу, то дружишь с теми, кто задает вопросы, кто спрашивает. Власть не спрашивает, а повелевает. Вопрошающий поэт - антипод власти:         Разве плачут в наш век? Где ты слышал, чтоб кто-нибудь плакал?         Суше не было век. Под бесслезным мы выросли флагом.         Вопрос - это возвращение в детство. Что это, папа? Мама, где ты? Чаще всего задаешь вопросы в детстве, чтобы убедиться, что существуешь на самом деле. Любой ответ означает: "Да, ты живешь. Да, это ты". Где ребенок, там и вопрос: Ни взрослой усмешки, ни опыта жизни. Учебник достать - пристыдят и отнимут. Бывал ли кто-либо в огромной отчизне, Как маленький школьник, так грозно покинут?         Вопрос - это одиночество. Потому что чаще всего и охотней всего разговариваешь с собой, бормочешь что-то, мурлычешь: Словно ящичек, выдвину строчку: Пусто в ней или есть что-нибудь? Или: С кем по ночам так тихо говорю? Кого ищу за блещущею мглою? Иль говорю в бреду с самим собою, И сам себя прошу и беспокою, И сам себя в ночи благодарю?         Вопрос - это вежливость, чувство такта. Вместо того, чтобы сказать: "Ну загнул, дурило!", ты переспрашиваешь, наводишь на мысль, чтоб дурило сам догадался, что мелет чепуху: Ты себя в счастливцы прочишь, А при Грозном жить не хочешь? Не мечтаешь о чуме Флорентийской и проказе? Хочешь ехать в первом классе, А не в трюме, в полутьме? Или: Бог был так милостив, что дал нам этот век. Кому не думалось про свой, что он последний? Так думал римлянин, так раньше думал грек, Хотя не в комнатах топтались, а в передней.         Вопрос - это допрос. Но понарошку. Ты ведь без погон. Нет, это профанация допроса: Я "Исповедь" Руссо Как раз перечитал. Так буйно заросло Все новым смыслом в ней, Что книги не узнал, Страниц ее, частей. Как много новых лиц! Завистников, певиц, Распутниц, надувал. Скажи, знаток людей, Ты вклеил, приписал? Вопрос - это изумленье в приличной, подобающей взрослому форме:         Плывут облака: Гирлянды, пилястры, перила.         Какая рука Причудливо так их слепила? Вопрос - это ненадежность, неуверенность, хрупкость, это страх за любовь: А сейчас что за век, что за тьма! Где письмо? Не дождаться письма. Даром волны шумят, набегая, Иль и впрямь европейский роман Отменен, похоронен Тристан? Или ласточек нет, дорогая? Или: На свете, где и так все держится едва, На ниточке висит, цепляется, вот рухнет, - Кто сделал, чтобы ты жива и нежива Была, как тот огонь: то вспыхнет, то потухнет? Вопрос - это попытка бегства из поэзии в драматургию: Не помню, как заснул и сколько спал - мгновенье Иль век? - когда сорвал с постели телефон, А в трубке треск, и скрип, и шорох, и шипенье,         И чей-то крик: "Патрокл сражен!" Когда сражен? Зачем? Нет жизни без Патрокла! Прости, сейчас проснусь. Еще раз повтори. И накренился мир, и вдруг щека намокла,         И что-то рухнуло внутри.         Даже когда в кушнеровских стихах вопросительный знак формально отсутствует, он все равно просвечивается, как водяной знак: Никто до конца ничего ни о ком Не знает, никто не поставлен итоги Чужие ни вслух подводить, ни тайком, Ни ставить оценки ему в некрологе. У мемуаристов - особый резон, И помнят, что им до войны говорили. Кого б я хотел описать, окружен Туманом, я помню: мы в парке бродили И вечер спускался; какую черту Мне выбрать? Он весь перечеркан чертами, Как ветками небо: печаль, доброту, Веселость и скупость? Его по программе Небось проходить не придется. Он прост. Он сложен. Его мы легко раскусили. Как все мы, однажды он встал во весь рост: Так вот мы кого по плечу теребили! Он правой рукою касается звезд, Он левой берет со стола сигарету, Он весь - перебор, перелет, перехлест, - И нам не вобрать переполненность эту.         Признание в неспособности, в непонятливости благородней, чище, легче бесплодного психологизма. Умники видят всех насквозь. Умницы беспомощно разводят руками. За это первых разъедает собственная кислота и острота, а вторых носят на руках, души в них не чают.         Поэзия подсвечивает язык. Включив поэзию, лучше видишь язык. О масштабе поэта можно судить по влиянию его творчества на предшественников. Вот уже семьдесят лет лермонтовский "Демон" - в синеве ледника. Поэзия существует как бы одновременно. Вчерашние стихи отбрасывают тень на завтрашние, завтрашние - на вчерашние. Жарким осенним днем, открывая окно на зачуханную Севингтон-стрит, шепчешь про себя: "Октябрь уж наступил?" 1987 Лондон

Продолжение книги "По шкале Бофорта"