Можно начать с "вещи", а можно с "жанра". Хронологически следует с "вещи", но о ней начинаешь думать благодаря "жанру".
Скажем, копилка. Все в ней замечательно, будь то свинюшка или жестянка из-под монпансье, а если ты немецкий кроха - красный сапожок с обещанием Рождества. Берешь в руки, нянчишь. Побрякаешь-позвякаешь, и славно станет. Но самое главное - открытие, что копеечки тоже дружной семьей живут, что ими можно заселить жестяной мирок, что, накопив, можно устроить себе праздник: конфету "Эльбрус", книгу "Магелланово облако", билет на карусель.
Или, скажем, фонарик. Пусть даже не китайский, почти военный, а нашенский, квадратно-гнездовой, болотного цвета. С ним и в подвал - летучих мышей шугать, и на чердак - в заросли к паукам. Но главное про фонарик - что мир познаваем, что, нажав на кнопку, можно что-то увидеть, понять, выхватить из тьмы. С годами тот же фонарик или копилка уже просто "вещи". Подарок сыну. Или подспорье, если лезешь на чердак, чтобы подставить таз под дыру в крыше.
Теперь про "жанр". Почему нужно верить в непререкаемость "рассказа", "драмы", "стихотворения"? Сказать себе: напишу-ка я хороший рассказ - это уже сдаться, поверить кому-то на слово. Вот, мол, правила игры, и ты, следуя этим правилам, постараешься стать чемпионом. Но ведь был же кто-то первый, кто придумал эти правила! И для него эти правила были приключением, прорывом, жизненным открытием. Как же так случается, что обретенная свобода оборачивается раболепием? Почему от урока свободы остается гибкая инструкция? Ведь поэзия - это летучая мышь, на которую навели фонарик.
|
