По шкале Бофорта: [Эссе.] Urbi: Литературный альманах. Выпуск десятый. СПб.: Атос, 1997. ISBN 5-7183-0134-4 С.84-90.

В 1819 году в Петербурге побывал одноногий сербский филолог Караджич. Его встречали с помпой. Приезду предшествовала переписка с Н.М.Карамзиным, А.Х.Востоковым, Н.И.Надеждиным. В Югославии Караджич известен прежде всего тем, что по его инициативе сербы и хорваты договорились о едином языке и едином правописании. В России Караджича знают пушкинисты. В "Песнях западных славян" есть не только перепевы искусных подделок Мериме, но и два стихотворения из книги сербских песен, собранных Караджичем. Вот эта, например: Соловей мой, соловейко, Птица малая, лесная!..         Мериме, надо сказать, в "Видении короля" оказался "сербее" сербского фольклора: Тут он видит чудное виденье: На помосте валяются трупы, Между ними хлещет кровь ручьями, Как потоки осени дождливой, Он идет, шагая через трупы, Кровь по щиколку ему досягает...         Должно быть, у каждой страны свой запах: Бавария пахнет сосисками, Украина - хлебом, Румыния - брынзой, а то, что называлось Югославией, - кровью, когда засохшей, когда свежей.         В августе 1992 года я был аккредитован в качестве корреспондента "Свободы" на международной конференции по Югославии в Лондоне. "Обратите внимание на ногти Караджича, они обгрызены до крови", - предупредила меня по телефону загребская писательница Дубравка Угрешич. Я обратил (Караджич был от меня не дальше, чем Франц Фердинанд от Гаврилы Принципа). Действительно, Караджичевы ногти были обгрызены до крови в прямом смысле.         Сербы на конференции вели себя обаятельно, по-домашнему. Когда их лидер Милошевич попытался выступить, премьер Панич оборвал его. Милошевич добродушно пробурчал: "Вот дурачок..." Все же потом Милошевич искренно высказал свое кредо: "Убежден, что на исходе двадцатого столетия национализму места нет". Караджич нашел в Лондоне время заглянуть в сербскую церковь и помолиться за мир. В разговоре с журналистами тряхнул стариной (по профессии он врач-психиатр): "Агрессия - это сублимация зла. Если бы боснийский народ пришел ко мне на прием, я бы поставил ему такой диагноз: взрыв подсознания. Надо лечить". Вспомнил он и свое пророческое стихотворение "Сараево", написанное в семидесятые годы (по призванию Караджич поэт): "Я слышу, как крадется беда. Город горит подобно свече, и в клубах дыма летит наша душа, летит в ничто". Я подумал, как все-таки повезло тремстам пациентам сумасшедшего дома под Сараево, что Караджич не работает там врачом. На обстрелы и бомбардировки они отвечают приступами коллективного буйства, но зато межэтническую гармонию в больнице не омрачает ничто и никто. Одним из самых комических эпизодов на конференции было выступление представителя Китая: он отчитывал Сербию за вопиющее нарушение прав человека. Я же часто вспоминал бесчисленные югославские фильмы о войне и партизанах: только в СССР и Польше было не меньше картин на военную тему. Эти фильмы моего детства и недетства - "Бессмертная молодость", "Козара". "Пятое наступление", "Партизаны", "Битва на Неретве" - создавались не только на сербской студии "Авала", но и на хорватских "Загреб-фильм" и "Ядран". Хорватский писатель Мирослав Крлежа как-то взмолился: "Боже, упаси нас от хорватской культуры и сербского героизма!" Бог не расслышал Крлежу.         В 1986 году я пришел в югославское посольство в Лондоне за въездной визой. Чиновник взглянул на мой политэмигрантский синий паспорт с двумя черными полосками и позвал начальника. Тот пригласил меня в кабинет. Он говорил со мной как диссидент с диссидентом, конечно, он меня понимал, он сам презирал диктатуру. Потом спросил, зачем я еду в Югославию. Я ответил, что хочу написать прозу на карпатскую тему, но дорога в украинские, румынские, чешские, польские и венгерские Карпаты мне заказана. Остается только сербский хвостик гор. "Никаких проблем", - улыбнулся дипломат и самолично шлепнул визу в мой паспорт. Прозы в Югославии я тогда не написал, но один набросок от этой поездки остался. РОДИНА: КРАИНА         Ни по кому, ни по чему. Волк волком. Услышишь дрожь в голосе Бунина, Ремизова, когда о родине, и неловко. Что родины у вас разные, не утешает. Раз чувствуешь язык, как они, то хочется и прочее. Ну разве что отрезок дороги. Самолетом в Салоники. Оттуда утренним поездом через Скопье в Ниш. Из этого славянского уюта, уточненного австро-венгерской законностью, можно отправиться автобусом в горы. Через Княжевац, Заечар к Неготину, Прахово-Пристанищу. Это самый хвостик Карпат. Он выбивается в Сербию из-за румынского кордона. До Княжеваца пассажиры в автобусе сплошь городские. После полезут торбы, за ними лица, вылепленные из глины и мочи, зубы из ракушечника и известняка. По обочинам замелькают бессарабцы в образе цыган. Чем выше, тем зябче. Пот примерзает, как стеарин. Колени стынут. Торба гаркнет: посунься! Жмешься к стенке. Горы на самом деле ближе к космосу: плечо и бедро леденеют. Приметы уловимы. На остановках тоже. В огромных витринах всего дюжина пар обуви. Расставлены вразброс, чтобы замаскировать скудость. Оттого витрины - огромны. На каждом третьем углу - "Ткани", втором - фотоателье, первом - парикмахерская. Да еще мастерские часовщиков: сама интимность. Дома здесь крепки низом. Жизнь вровень с глазами прохожего - в нее можно заглянуть. Если снимки из праховского ателье поменять местами со снимками из раховского, по восточную сторону румынской границы, то клиенты - солдаты, невесты, выпускники - не заметят подлога. От фотоателье, пошивочных, парикмахерских попахивает похоронами. Что-что, а похороны здесь ценят и любят. Старые могилы в Не́готинской Кра́ине - маскарад каменных крестов. У этой игры невеселая завязка. При виде креста рука турка тянулась к ятагану. На краянской могиле крест иероглифичен. Так на контурной карте Дунай - это Дунай, если ты зряч. Жесткие условия турецкой игры вызвали к жизни целое искусство. Крест рядится в языческие идолища, римскую колонну, мавританский орнамент, барочный пряник. Вместо аскетичного знака солидарности с усопшим надгробье-ребус, надгробье-узор. Краянские кресты весело дурачат турок, турки весело обманываются, краяне весело хоронят. В общем, это все. Выходить из автобуса незачем. Не к городу, не к селу, не к местечку, а к отрезку дороги, к стопке горячего бензина где-то между Черновцами, Вижницей, Виженкой и Путилой что-то испытываешь и крепишься, чтобы не стошнило.         Сейчас в этом наброске меня смущает слово "весело". Может, напрасно смущает? Дубравка Угрешич рассказывала мне, как она выступала осенью 1993 года перед соотечественницами в Мюнхене. Она прочла печальное эссе, соотечественницы в голос поплакали, после врубили музыку, встали в круг и пустились в пляс. Когда она уходила, с ней задорно прощались подбородками: руки были заняты.         В 1992 году Дубравка Угрешич опубликовала в немецком еженедельнике "Ди Цайт" два очерка об угрозе диктатуры в Хорватии. За это ее объявили на родине "врагом народа" и "югосукой". Осенью 1993 года в Мюнхене я взял у нее интервью для радио "Свобода".         ВОПРОС: Как вы узнали о том, что вы "враг народа"?         ОТВЕТ: В один прекрасный день вы просыпаетесь, утром покупаете газеты и читаете о себе то, чего прежде не знали. Тут же номер твоего домашнего телефона, адрес и грязные сексуальные намеки.         ВОПРОС: Вам звонили читатели?         ОТВEТ: Конечно. В одиночестве не оставили. Плюс переписка, хотя и односторонняя.         ВОПРОС: А вы чувствуете себя врагом народа?         ОТВEТ: Это новая роль, я ее не выбирала. Знаете, надо спросить, что это за народ. Сегодня модно говорить во имя народа. Все так делают: и убийцы, и политики, даже Караджич говорит во имя народа, убивая другой народ. Нет, думаю, народ, каков он сейчас, заслуживает врагов.         ВОПРОС: Вы были сторонницей отделения Хорватии?         ОТВEТ: Просто не ответить. Процесс развода республик был настолько мучителен, жесток, я даже не могу сказать, что я тогда думала. Все так устали, все хотели, чтобы был мир, а случилось наоборот.         ВОПРОС: Вас считают врагом хорватского народа. Значит ли это, что вы - союзник сербов?         ОТВEТ: Мой любимый период - это русский авангард. Я кажусь себе цитатой: цитатой тоталитаризма, фашизма. Все нереально и несерьезно. Но с другой стороны, это всерьез, это говорит о жестокости времени.         ВОПРОС: Получается, что вы из исследователя обэриутов перевоплотились в их персонаж?         ОТВEТ: Порой я чувствую себя персонажем одного прекрасного романа, написанного в 1937 году Мирославом Крлежей. Роман называется "На грани рассудка". Герой этой книги за ужином, не выдержав разговора об убийстве, произносит три слова: это кроваво, это страшно, это безвкусно. Из-за этого меняется вся его жизнь, его покидают друзья, бросает жена, он оказывается на улице. Я тоже что-то сказала.         ВОПРОС: Дубравка, вы рисуете довольно мрачную картину. Но до недавних пор вы жили в Загребе, свободно печатались за границей. Сейчас у вас немецкая литературная стипендия, но вы вольны вернуться в Загреб. Согласитесь, что если в Хорватии и существует диктатура, то она вполне бархатная...         ОТВEТ: Я против объяснения новой ситуации старыми терминами: тоталитарный, авторитарный. Я на самом деле не знаю, что это. Все похоже на старый фильм. Вы говорите "бархатная". Это правда. И диссидент не тот, что был. Режим тоже декларативно демократический. Но атмосфера тяжелая. Впрочем, я вру: где действительно атмосфера тяжелая, так это в Сараеве.         ВОПРОС: А что означает быть диссидентом в этой новой ситуации?         ОТВEТ: Это значит находить свое имя раз в неделю в газетах в оскорбительном контексте.         ВОПРОС: Получается, что вы диссидент поневоле?         ОТВEТ: Я этой роли не выбирала. Живу в Загребе, теперь уехала, может, вернусь. В наше постмодерное время даже нет возможности патетично уйти: "Прощай, Родина!.."         ВОПРОС: Вас не вышлют, как Солженицына?         ОТВEТ: К сожалению, нет. За авиабилеты я плачу сама. Но я изменилась. Литературность литературы меня больше не так забавляет.         У И.Бунина есть стихотворение "С обезьяной" (1906-1907 гг.). Ай, тяжела турецкая шарманка! Бредет худой согнувшийся хорват По дачам утром. В юбке обезьянка Бежит за ним, смешно поднявши зад.         Хорват бредет по одесской Фонтанке. Пыль, зной, солнце. Зверок устал, - взор старичка-ребенка Томит тоской. Хорват от жажды пьян. Но пьет зверок: лиловая ладонка Хватает жадно пенистый стакан. Поднявши брови, тянет обезьяна, А он жует засохший белый хлеб И медленно отходит в тень платана... Ты далеко, Загреб!         У В.Ходасевича есть стихотворение почти с таким же названием - "Обезьяна". Писано оно 7 июня 1918 года, дописано 20 февраля 1919 года. В стихотворении описывается подмосковное дачное место Томилино в день объявления Германией войны Сербии (19 июля 1914 года). Была жара. Леса горели. Нудно Тянулось время. На соседней даче Кричал петух. Я вышел за калитку. Там, прислонясь к забору, на скамейке Дремал бродячий серб, худой и черный.         Потом появляется обезьяна в красной юбке, пыльная сирень, кожаный ошейник.                                         Серб, меня заслышав, Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал я Воды ему. Но, чуть ее пригубив, - Не холодна ли, - блюдце на скамейку Поставил он, и тотчас обезьяна, Макая пальцы в воду, ухватила Двумя руками блюдце. Она пила, на четвереньках стоя, Локтями опираясь на скамью. Досок почти касался подбородок, Над теменем лысеющим спина Высоко выгибалась. Так, должно быть, Стоял когда-то Дарий, припадая К дорожной луже, в день, когда бежал он Пред мощною фалангой Александра. Всю воду выпив, обезьяна блюдце Долой смахнула со скамьи, привстала И - этот миг забуду ли когда? - Мне черную, мозолистую руку, Еще прохладную от влаги, протянула...         Так Ходасевич протягивает руку Бунину. В пометах к стихотворению Ходасевич признавался: "Гершензон очень бранил эти стихи". Любопытно, говорил ли об этих стихах Ходасевич с Буниным в Париже? По крайней мере, в статье "О поэзии Бунина" (1929 год) он писал: "Не разделяя принципов бунинской поэзии (напрасно стал бы я притворяться, что их разделяю: мое притворство было бы тотчас и наиболее наглядно опровергнуто хотя бы моими собственными писаниями)..." Отчего же опровергнуто? Обезьяны не спрячешь...         Об этих поэтических обезьянах-близнецах я вспомнил, перечитывая стихотворение А.Тарковского "Тогда еще не воевали с Германией". Мне бросилась в глаза одна строка: Казалось, что этого дома хозяева Навечно в своей довоенной Европе, Что не было, нет и не будет Сараева, И где они, эти мазурские топи?..         Году в 75-м один киевский переводчик показал мне книгу сказок хорватской писательницы Дубравки Угрешич. "Писательница-вундеркинд", - сказал он. Вместе с книгой он дал мне свой перевод сказок на украинский. Тогдашний литературный климат был тяжелым. Из нас двоих тяжелей дышалось ему, украинцу. Мы оба работали в стол. Сказки мне понравились, и я тоже кое-что перевел. Даже попробовал, хотя и безуспешно, пристроить переводы в московских детских журналах. Переводы эти сохранились. ИЗ ЦИКЛА "ПУТЕШЕСТВИЕ ОГОНЬКА"         - Вот ты где! Наконец-то я тебя поймал!         - Кто вы? - испуганно спросил Огонек.         - Кто? Ха-ха-ха! Я - поджигатель. Сегодня начнем осуществлять мой план. Подожжем самый большой в городе дом, а завтра - городской парк. В воскресенье устроим настоящий праздник: подожжем школу! Ну, что скажешь?         - Простите, но я не огонь для поджигания. Я Огонек. Если желаете, я охотно перелечу в ваше сердце.         - Ха-ха-ха! Огонь в сердце?! Нужен он мне. Лишний груз. Поджечь дом - это прекрасно! Все горит, рушится, трещит, ломается... Люди перепуганы - вот что важно! Люди всегда визжат, когда что-то рушится, ломается, трещит...         Огонек был уже далеко...         У меня есть два стихотворения на югославянскую тему. Одно старое: Сербский пейзаж: Губы в тумане волос. Клятва туманна. Шепот кровав. Холмы покрывают преступную близость. Губы чеканны. Шепот искусан. Это по-руськи?         Другое совсем новое: ХОРВАТСКАЯ КУКЛА - Вы должны написать стихи о любви, - говорит она. - Да, как Вы нашли в мусоре изуродованную куклу, слизали гарь языком, склеили слюной сломанные члены. - Как ласточка? - Да, как ласточка... любовное, эротическое стихотворение... Феминистки будут рыдать. - Нет, им не понравится мужчина в роли спасителя. - Нет, понравится. Напишете? - Нет, у меня не получится. Все-таки, знаете, кукла, да еще изуродованная, в мусоре... нет, нет.

Продолжение книги "По шкале Бофорта"