ВИННЫЙ ПОГРЕБ ПАМЯТИ
За окном морозный дым Забайкалья. Мне четыре года. Путь из детской на кухню долог и опасен. На кухне лежит мое вожделение: ледяной кулич молока. С виду он похож на кубышку для лото, но раз в тысячу больше. Хотя и раз в сто меньше, чем кадка, в которую мама летом собирает дождевую воду. Я обнимаю его и лижу. Лед с привкусом молока. Иногда попадаются деревяшки, елкины иглы. Я выплевываю их, лижу, нюхаю, лижу.
Думаю, Овидий вспоминал свою до-ссыльную жизнь, как детство:
Лучше бы я провел детство на Дунае, а не в Забайкалье. Там бы я нюхал ледяную глыбу вина. Запах - это лицо вина. Моему неутолимому горлу прописана ингаляция. В ингалятории может пахнуть чужим углом или родной сторонкой. О родина моя! Какая?
Пастернак прав: винная пробка острее пахнет вином, чем само вино. С нее профессионал и начинает. Все-таки Пастернак - через маму и папу - поэт средиземноморский. Вот она, интуиция гения, бросающая вызов мастерству ампелографа. Сперва поэт оценивает вино на запах:
Затем на вкус:
В траве, на кислице, меж бус
Брильянты, хмурясь, висли,
По захладелости на вкус
Напоминая рислинг.
Добавим, что никакой гений ампелографии не додумался бы до характеристики "захладелость". Но тут же Пастернак делает обаятельный промах, завершая - вместо того, чтобы начать - цветом. Причем винит во всем сентябрь - мол, сентябрь
Незадача, как с Пушкиным: "слыхали львы" - "водой свинцом". Но суть не в омонимах, а в том, что гений одной левой отмечает то, на что ампелограф кладет всю свою жизнь. Поэт не научается, а знает, что нос тоньше языка. Язык - простак: это сладкое, это кислое, это соленое. У запаха же прямой выход на память. Если нос не совершенен, то приходится полагаться на цвет, на вкус. Да, я согласен: профессионал играет на всех инструментах, но все-таки первая скрипка - нос. Потому я понимаю, но по-человечески не одобряю сплевывания вина в ходе дегустации. Язык только подтверждает то, что учуял нос. При этом... не хочу противоречить себе. Ладно, начнем с пробки. Теперь... наполняем бокал на одну треть... подходим к белой стенке... слегка наклоняем. Беззащитней всего цвет у самой кромки: глубина... свежесть... выдержка. Чистейшая риоха альта. Это вам не ко-продукция: франко-немецкая, итало-французская, франко-итальянская... Да, чтобы не прослыть снобом: ампелография - это наука о видах и сортах винограда. Она отчасти напоминает литературоведение, ибо ампелографы не сходятся даже на дефинициях сортов. Ряд экспертов считает, что галисийские виноградники "на самом деле" разновидность рислинга, завезенного германскими паломниками в Сантьяго-де-Компостелла... Да, может быть, этот "ряд" прав. Галисийское рибейро пить действительно невозможно. Нет! Я не германофоб. Я люблю зеленый цвет мозельских и коричневый колорит рейнских бутылок. Люблю эльзасский бокал на длинной зеленой ножке. Она, ножка, бросает зеленоватый отсвет на красное вино. Пальцы на ножке... тепло подушечек надежно удалено от вина... Но еще больше люблю бургундскую серебряную плошку. Во-первых, ее не разобьешь. Во-вторых, ее удобно носить в кармане. В-третьих, в темноте погреба она красиво поблескивает. Нужно ли "в-четвертых"? Я не против, я "за" резные трирские (treviris) бокалы. Но они благородней мозельского, которым их наполняют. Да, не одобряю сплевывания. Понимаю: обонятельные ассоциации будоражат память. Дегустатор, вплывший в детство, рискует своей репутацией. Но слава Богу, Дионису, у меня другая профессия. Я могу позволить себе... Вот, позволяю. Вместе с теми рейнскими варварами, о которых в XVII веке от Р.Х. было сказано: "Когда вино замерзает, они должны раскалывать его мотыгами и топорами". Это ледяное вино я впитал с молоком, купленным матерью на читинском рынке.
ЛУЧШАЯ СТОПКА В МОЕЙ ЖИЗНИ
Если бы меня спросили, какой бокал или какую бутылку я запомнил острее всего, я бы ответил: стопку раки. Я выпил ее, точнее семь стопок, на горном критском перевале на глазах моих афинских друзей Лефки и Димитриса. Критский раки - крещеный родич арака и турецкого раки. Но в критском только капля анисовой патоки, а все прочее виноградный спирт. На деревенских столах в двух шагах от неба стояли плечистые бутыли самогонного раки. Ими торговали семеро критян, таких же щетинистых, как их напиток. Чтобы никого не обидеть, я откушал у каждого. На седьмой стопке я почувствовал, что горный воздух - это все-таки горний воздух. Преодолев два шага, отделявших меня от него, я стал помышлять о миротворческой миссии: грандиозном плане примирения винной христианской и не-винной мусульманской цивилизаций. Если критское раки в родстве с араком, то почему бы не углубить, не расширить родство? Да, любовь к алкоголю объявлена пророком Мухаммедом греховной. В Коране много недобрых слов о вине. Но были же такие диссиденты, как Саади, Омар Хайям. Правда, они были не турками и не арабами, а персами, а в Персии культура виноделия опередила ислам на 1100 лет. Вино Shiraz родом из Персии. А французское Chateauneuf du Pape, - продолжал витать я в критских облаках, - в родстве с Shiraz через виноград Syrah. Значит, вино может течь поверх культур и вероисповеданий! Вино - текучая память человечества. А что текуче - то свободно. Запах, аромат - вне сур и булл. Зрелая культура пахнет вином, молодая - по́том. Что ждет нас в будущем? Возьмем две страны, Алжир и Турцию. Первая производит одну шестую часть мирового вина, но, в основном, экспортирует его. В среднем же алжирец выпивает всего пол-литра вина в год, да и то, по-видимому, в составе приправ и соусов. Удручающая статистика. В Турции же, где государство отделено от мечети, дела идут куда лучше. Рискну признаться: мне нравятся красные турецкие вина ("Кармен", "Бузбаг"). Чтобы их отведать, вовсе не обязательно отправляться в Турцию. К примеру, в Мейфере, лондонском районе блудниц, есть достойный ресторан "Софра". Так вот, попивая там "Кармен" и / или "Бузбаг", чувствуешь всеми "жилками языка" (Платон), из чего сделано вино, что такое аягяряо-культура. Именно в тот момент, когда я делал ударение на "агро", Лефка и Димитрис увели меня в машину. Миротворцу негоже упрямиться. Прямо с облаков мы спустились к побережью винно-зеленого Ливийского моря...
СО СКОРОСТЬЮ МИЛЛИМЕТР В ГОД
Что мох и лишайник вовсе не лишены обаяния, понимаешь в Старом Лиссабоне. Бывают города, - по крайней мере, этот город таков, - которые, как скалы, валуны, бутылки, - замшелы. Даже недобритость лиссабонцев того же рода, тех же корней. Даже вино из недозревшего винограда здесь называют "зеленым" - "верде". На восточном полюсе вульгарной латыни, в Кишиневе, с лиссабонским мхом когда-то конкурировали велюровые шляпы ржавого и бутылочного цвета. Чтобы удостовериться в этом, пришлось пересечь весь континент. Замшелость, ползущая со скоростью миллиметр в год под аккомпанемент швейных машинок, трамваев и аккордеонов - это и есть Лиссабон. Он - столица всех провинций Европы. Можно навязать ему другой образ. Здесь так много стен, выложенных изразцами и кафелем, словно ты попал в гигантскую ванную комнату. Но ведь ванная - это тоже провинция квартиры, дома. Или еще один образ. К барахолкам бессарабских городков - Единцев, Бельцев, Липкан - обыкновенно лепятся лавки кустарей, магазинчики артельщиков, фургоны кооператоров. Купить в них можно и вправду все, но "все" третьего сорта: от бессмертных женских трико до мармеладных долек. Торг идет второпях, впритирку, словно в любую минуту может взвизгнуть свисток и грянуть облава. Это тоже Лиссабон. И снова беззащитно провинциальный.
В привокзальном лиссабонском кинотеатре я посмотрел американскую шпионскую мелодраму по роману английского писателя, в которой снят Старый Лиссабон. Это самые обаятельные кадры фильма. Так в рецензии или в литературоведческой статье критический текст вдруг начинает сверкать в свете цитаты. Конечно, цитировать Лиссабон - сплошное удовольствие. Любой фильм выиграет благодаря его присутствию. Этот шпионский фильм завершается хэппи-эндом. Декадентствующий лондонец, который в силу обстоятельств сыграл роль агента Интеллидженс Сервис в России, после всех перипетий встречает в лиссабонском порту свою московскую возлюбленную. Жизнь в Лиссабоне - такой свадебный подарок выбрал британец русской невесте. К сожалению, фильм на этом обрывается, и зрителю не дано узнать, понравился ли москвичке подарок. Жены, вывозимые иностранцами из России, порой ждут от Запада - в обмен на свою высокую духовность - ультрасовременного комфорта.
Я помню, лет пятнадцать тому в киевской гостинице "Лыбидь" заезжая московская проститутка, она же гид, рассказывала о своей не сложившейся семейной жизни в Белграде. В те времена в компании можно было встретить кого угодно: правозащитника, подпольного художника, секс-диссидентку. В таких цитрусовых рощах мы тогда обитали, в один голос проклиная бабая. Так вот, жаловалась секс-диссидентка на то, что "юги" - некультурны, что они жлобы. Я вспомнил о жалобах этой дамы полутьмы, выйдя из привокзального лиссабонского кинотеатра. Как сложилась бы жизнь московской киногероини, останься она в Лиссабоне? Если бы она не смогла понять, что культура - это не только и не столько воспаленные цитаты из Достоевского, но мох и лишайник, по-черепашьи ползущие по стенам города под аккомпанемент швейных машинок, трамваев и аккордеонов, то дела ее пошли бы плохо, а жизнь сложилась бы глубоко, по-настоящему неталантливо.
ГОЛОД ОДИНОЧЕСТВА
Каталонский сепаратизм на руку заезжему чужеземцу. Каталонцы прикидываются чуть ли не французами, лишь бы не прослыть испанцами. Благодаря этому местное шампанское и коньяк почти не уступают французским. С бокалом каталонской "кавы" - так здесь называют шампанское - я стою на балконе, откуда видна вся Барселона, включая осколок моря. Поляки "кавой" называют кофе. Можно сойтись на компромиссе: шампанское - это белый кофе. Из-за хронической астмы Барселона из котлована тянется ввысь, карабкается на крыши. С моего балкона на ближних и дальних крышах видны фонтаны, темные аллеи, баскетбольные площадки. Если включить воображение, то можно услышать плеск, шепот, хрип.
За "кавой" я спустился в винную лавку и там вспомнил свое библиотечное детство. Как я просиживал каникулы в читалках. Как радостно вставал навстречу хмурым июльским утрам в курортном прибалтийском поселке, потому что мог честно дневать в тамошней избе-читальне. Она была сколочена из бревен, и запах леса будоражил корочки, корешки, обрезы. В своем городе я завороженно ходил по треугольнику: районная, городская и областная библиотека. Рыженькая библиотекарша Луиза из районной никак не выходила замуж, потому что мне было только девять лет. Маргарита Львовна из областной не бросала мужа по той же причине. В барселонской винной лавке я поймал себя на том же чувстве счастья. Винные бутылки можно читать. У них есть названия, есть год издания, они стоят на полках. Среди них есть любимые и никакие. Любимые можно снять с полки, почитать, унести с собой. По дороге трепетать, случайно касаясь любимой коленом. Все-таки несправедливо, что о книгах говорят "пожирать", а не "выпивать". Читать "запоем" куда слабей из-за плоского глагола. Вообще, Бог языка более милостив к глаголам жевательным, чем питейным. Съесть, сожрать кого-то с потрохами можно, а опорожнить, выпить кого-то до донышка нельзя. А ведь так порой хочется. Поедать кого-то или себя поедом - всегда пожалуйста, а проглотить кого-то залпом - черта с два. Правда, позволено пить чью-то кровь, но разве это размах? Разве ее одним духом выпьешь? Когда человек голодает в силу обстоятельств или по собственной воле, то он себя подъедает, тихо живет старыми запасами. Бродя между винными лавками Барселоны, я сочиняю, чтобы обжить, заселить свое одиночество. Снимая с полки увлекательную бутылку, я вижу веснушки Луизы и синий, на янтарных пуговицах халат Маргариты Львовны. Неужели только я морю себя голодом одиночества, чтобы сочинять? Какая незавидная участь: стоять наедине с бокалом каталонского шампанского вровень с крышами Барселоны...
ЭПИГОНЫ И ТРАДИЦИОНАЛИСТЫ
Бранить музеи можно. От слова не станется. Выстоят. Хвалить музеи рискованно. Того и гляди ляпнешь мудрость, которую разве что ты и не знал. Но все же я хочу похвалить мадридский Прадо. Он не унижает посетителя. В прямом смысле не унижает. Ты не становишься в нем меньше, ниже. Нагромождение или, как говорят украинцы, "накопычення" шедевров в Прадо оставляет тебя при твоем росте и стати. Я упоминаю рост и стать, потому что именно в Прадо, благодаря трем художникам - Эль Греко, Веласкесу и Гойе - что-то понял про протяженность человеческого тела, про немой разговор тела с окружающим пространством.
Невидимые тиски сжимают с боков картины Эль Греко. Его евангелисты и святые мосласты, жердясты. Виски их сдавлены, щеки впалы, уши заострены. Фас усечен до профиля. Плюсны, фаланги пальцев, скулы сплющены. Руки подъяты, очи возведены горе - рама им не помеха. Картины вытягиваются, становятся на цыпочки. Из этих эль-грековских дылд можно было бы собрать отличную баскетбольную команду. Их лики источают мужественную скорбь, как и лица многих профессиональных баскетболистов, которые мучаются собственным ростом. Даже мощная поперечина креста или стрелы, торчащие в теле Св.Себастьяна, призваны подчеркнуть преобладание вертикали.
В 1614 году, когда Эль Греко умер, Веласкесу исполнилось пятнадцать лет. В ходе диалога со своим предшественником Веласкес реабилитировал горизонталь. Из его персонажей получилась бы великолепная сборная борцов классического стиля. Любимцы Веласкеса - карлы. Мне могут возразить, что карлы вошли в моду по милости двора. Они были при нем, а он, двор, задавал тон во всем. Могут сказать, что вертикаль оставалась реликтом средневековья и в новые времена, и что критянин Эль Греко вырос на византийской иконописи. Но я настаиваю, что у художников свой разговор. Веласкес козырнул карлами в игре с Эль Греко. На его портретах даже дети, принцы и инфанты, смахивают на карликов и карлиц. Даже у шутов среднего роста слоноподобные лица карлуш. Рядом с доном Антонио Эль Инглесом такая огромная собака, что дон кажется карликом. У Эль Греко поперечина креста раза в четыре короче продольного бруса. У Веласкеса - всего раза в полтора.
Этот разговор Эль Греко и Веласкеса о протяженности тела и его местоположении в пространстве подхватывает Гойя. Коты у него изображены крупным планом. На их фоне небо не так уж безбрежно. Одутловатые дети заполняют собой пространство сада, долины. Щекастый бутуз надувает не менее щекастый пузырь, и оба они теснят, вытесняют окружающий мир. Дровосеки и снова дети куда кряжистей дерева. Люди на ходулях только пародируют Эль Греко. В графическом цикле "Диспара́тес" ("Вздор"?) телесный гигантизм прет так нагло, что воздух трещит по швам.
Тело по вертикали, по горизонтали, тело и пространство - вот о чем беседуют Эль Греко, Веласкес и Гойя. Мне кажется, что парадигма "традиционализм-новаторство" лишена содержания. Куда реальней оппозиция "эпигонство-традиционализм". Эпигон без зазрения совести транжирит то, что накоплено, наработано. Традиционалист тоже хапает будь здоров, но возвращает сторицей.
В литературе одна из главных тем, которую писатели обсуждают сугубо между собой уже много столетий, - это тема степени и качества присутствия авторского "я" в книге. Но чтобы говорить на эту тему, надо выйти из Прадо и вломиться в ближайший бар. А я хочу еще раз вернуться в залы, где не смолкает немой разговор трех художников.
ВОЗМОЖЕН ЛИ ПРОГРЕСС В ВИНОДЕЛИИ?
Боюсь, расхожая фраза, что нёбо Сафо и Софокла наслаждалось тем же вином, что и наше, далека от истины. Истин столько же, сколько вин. А вин столько же, сколько вино-градников. Поставим проблему: возможен ли прогресс в виноделии?
Одна из любимых греческих игр называлась "коттаб" (от одноименного металлического сосуда). Для нас, людей ХХ века, естественно, что резина и кожа (мячи), бумага (игральные карты), пластмасса, кость, дерево (шахматы) имеют самое прямое осязательное отношение к играм. Для античного мира вино было основой быта и досуга. Понятие "вино играет" имело буквальный смысл.
Римский поэт Тибулл (I век до Р.Х.) восклицал: "Дайте бочонок теперь продымленный с древним фалернским, / Выбейте втулки скорей кадок с хиоcской струей!"
Здесь речь идет о совершенно разных винах: хиосское - это греческое островное вино, а фалерн - италийское. Что означало для Тибулла и его современников "древнее"? По тогдашним меркам лучшим фалерном считалось вино пятнадцатилетней выдержки. Вот тебе и древнее! Но речь, возможно, идет не о выдержке, а о древности самого сорта вина. Поговорим о древних винах подробней. Боги, изрядно помучившие Одиссея, в вине ему никогда не отказывали. Навсикая велит принести выброшенному на берег Одиссею еды и вина (в русском переводе оно скромно названо "питьем"). А вот в какой темнице томится Одиссей у Калипсо: "Сетью зеленой стены глубокого грота окинув, / рос виноград, и на ветвях тяжелые грозды висели". Отец Одиссея, Лаэрт, не уступает сыну и в своем саду печется о "сочных гроздах лоз виноградных". Тогдашние трактаты, стихи, высказывания любомудров дают основание считать, что культура вина в античном мире была на самом высоком уровне. Гесиод тонко замечает, что "процеживание подсекает жилы вину и угашает теплоту... обабливает его". Плутарх дает изысканный совет: пить молодое вино после того, как подует зефир, ибо этот ветер более других воздействует на вино. Что касается цвета, то прежде всего греки ценили "огнистость" вина (ср. с Н.В.Гоголем: "Зеленые фляжки и чарки на столах у шинкарок превратились в огненные"). Чтобы добиться должного цвета, греки порой подкрашивали вино соком алоэ, корицей, шафраном. Вот еще одно свидетельство утонченного отношения к вину: правило "пять кубков - да, три кубка - да, четыре - нет", описанное Плутархом. Одобряется следующая пропорция смешения вина с водой: два кубка вина плюс три кубка воды; один кубок вина плюс два кубка воды. Осуждается: один кубок вина плюс четыре кубка воды.
И тут пора сказать не об изысканном отношении к вину, а о качестве вина. Дам волю своим "жилкам языка" (выражение Платона). Ладно, не буду оценивать молодое греческое вино, поскольку оно было сладким. Бог с ним, точнее, боги с ними. Но вот другой факт: греки разводили вино теплой (!) водой. А между тем температура вина не менее трогательна, чем температура ребенка. Далее. Перед переливанием сусла в амфору дно амфоры смолили. Амфору закупоривали и горлышко заливали известкой. Хранили амфору в погребе, рядами к стене, горлышком вверх. При употреблении вино часто кипятили и, таким образом, доводили до состояния сиропа, так что волей-неволей его приходилось разбавлять водой. (Спарта была исключением: там вино не разводили.)
Ну, а что же Рим? В Риме чашников называли procuratores vinorum. Римское вино было мутным. Перед употреблением его отцеживали, а потом фильтровали посредством туго сплетенной корзины или холста. Во время обеда воду к вину подавали по желанию пьющего. Но на ужин вино и воду смешивали в обязательном порядке для всех. Чтобы вино охладить, кратер ставили на лед или бросали в него мешочек со льдом.
В эпоху Клавдия вино начали пить на голодный желудок: так греческая цивилизация, потерпев поражение на поле брани, брала реванш в быту. Гораций писал: "Рим превратился в морального раба поверженной Греции". Почему "морального", а не чувственного? Плиний Старший в своей "Естественной истории" бесстрастно описывает римских вырожденцев, которые, не накинув туники, не сев к столу, осушали огромные чаши вина, тотчас сблевывали и повторяли всю процедуру дважды и трижды. Известно, что миланский претор Новеллус Торкватус, фаворит императора Тиберия, сделал карьеру благодаря способности многажды сблевнуть.
Странно, но варвары отнеслись к виноградникам юга Европы с почтением и даже способствовали их распространению. Визиготы сурово наказывали тех, кто выкорчевывал виноградники или похищал гроздь. В IX веке от Р.Х. галльскому монаху полагалось больше двух литров вина в день. Но Темная эпоха - темное вино.
В обозримом прошлом самое интересное - это взаимоотношения между вином и тарой. Современные бочки по качеству несравнимо выше, чем бочки двухтысячелетней или двухсотлетней давности. Это важно, поскольку вино в бочке легко передержать. Оно блекнет, теряет остроту, свежесть, кокетство. По крайней мере, так было еще две сотни лет тому назад. Тогдашние винолюбы знали, что лучшее вино в средней части бочки, на дне осадок, а сверху окисленный воздухом компот. Три столетия назад легкая бутылка потеснила увесистую бочку, которая худо-бедно служила вину несколько тысячелетий. Отдадим ей должное. Да, бутылями пользовались и в эпоху бочки, но лишь для того, чтобы донести вино до стола, а из них наполнить чаши или кубки. Но не следует думать, что современная бутылка, замечательно хранящая вино, всегда была такой, какой мы ее знаем. В XVIII веке она выглядела как наши бабушки: надежные широкие бедра, неохватная талия - не бутылка, а фляга. Ее сменила широкоплечая толстенная бутыль. Понемногу она вытягивалась, стройнела. В погребе ее перевели из вертикального положения в горизонтальное. Но не нужно упускать из виду главного: бутылка с помощью надежной пробки решила конфликт между вином и воздухом. Лично я верю, что нынешнее вино лучше древнего. Прогресс в виноделии я объясняю логически: как вино мужает со временем, так и вся винодельческая культура мужает с каждым тысячелетием. Виноделие - не литература. Прогресс в нем возможен. Этот тост - за прогресс!
