* * *

Нет.
Сидеть на веранде
с видом на ультрамариновое,
попивать местное бренди
из виноградного жмыха,
дышать инфекционным запахом
жареных бычков
да ещё об этом писать?

* * *

Маслины?
Ладно.
Но из лондонской лавки,
пусть кипрской, итальянской,
но лондонской,
где на ломаном,
где даже в русском видят земляка
и, спрашивая "как жизнь?",
не сомневаются в ответе.

* * *

Если спросят, о чём эта повесть:
о том, как она взбирается,
карабкается по горам и хребтам.
В первой главе по буковым лесам,
выше – во второй –
по пихтовым, еловым,
дальше – в третьей,
уж совсем запыхавшись, –
по криволесью:
сосновому стланику,
можжевельнику,
зарослям карликовых ив.
И уже на вершине –
в эпилоге –
в пятнах лишайника и моха,
повесть упрётся в Горыныча:
– Фу, русска кость воня!

* * *

Сперва теплота,
даже жар:
те же книги на полке,
тот же вид из окна,
те же слабости
(не подходить к телефону –
пусть жена)
и жёны,
которые могли бы
от перемены мест,
и даже подруги на горизонте
тех же стран.
А после испуг,
что такой же.
Не как тысячи, как двое,
но такой же.
А после снова теплота,
даже жар.

* * *

Между Ла́рисой и Катерини
стыдливо прикрыть
ладонью рот,
вспомнив город-зевок
с пабом на Ширланд-роуд,
где мечешься между
светлым и тёмным элем.

* * *

Куда ни кинешь взгляд:
на зелёной лужайке
мужчины в белом
катают белые шары.
Стройно. Логично. Загадочно.
Пробежки. Броски. Жесты.
Тайный союз. Комплот.
Ясно: больничный двор.
Что за больница?
Ах, бросьте...

* * *

Схоронили за елью,
щетиной в кору.
Лихо – мимо.
Как стихло – скок! –
Да не тут-то было:
палец насмерть
смолой прихватило.
Ножом чик –
и нету!
Кто ж за меня теперь пойдёт,
раз кольцо надеть не на что?
Не печалуйся,
добрый молодец.
Славну наречённую
тебе сыщем:
зубы на печи,
титьки на крюку,
сопли через грядку,
жопа жилена,
манда мылена!

* * *

Спрячу-ка её
в винограднике.
После забуду,
куда задевал.
А придёт пора давить виноград,
вернусь и на ощупь
между листьями
вдруг – грудь.

* * *

Может быть, это
имеют в виду,
сравнивая зрелую пору жизни
с осенью:
когда окна становятся хлипкими
в тебе,
и ветер воет
из тебя,
и весь ты насквозь,
но разглядывать в зеркало
неловко,
а из горла
рвётся собака
на цепи.
Если не это, то что?

* * *

Одна стена – Айвазовский.
Другая – папиросы "Казбек".
Всё вместе – Пелопоннес.
Посередине он. Сидит.
Слушает запись матча –
записал на прошлой неделе
по "Маяку".
Несколько раз прокручивает
"Го-о-о-л!"
По лицу видно:
доволен.
Из рассказа о себе:
– Но я помогал себе морально! –
Schizofrenia migrantum?

* * *

С загорелой
проще договориться.
На что ей ещё загар?
И расстаться удобней:
когда слезет загар,
сама стыдливо исчезнет.

* * *

Ещё один счастливчик на матрасе:
подросток-даун. Доброе лицо
как бы к стеклу прижатое. Под лупой
как бы лицо разбухшее. Когда
он крабом вылезет на сушу, папа
аккордеон вручит ему. Нежны
свиданья пальцев с клавишами. Нет,
ты не дитя, поэт. Поэт – ты даун.
Под лупой копошится образ твой.

* * *

Всё б ничего:
в саду грудей
при свете дня
у моря,
когда сама волна
сродни груди
пенорождённой... Да,
пока что всё терпимо...
Но луна
лишь намекает:
не за буруном ночь, –
как тот же сад мне видится Содомом.
С чего бы это?
Разве у луны
не репутация холодной леди?

* * *

На шоссе под Иерапетрой
на фоне Ливийского моря
я видел поцелуй года:
велосипедист на лету
поцеловал в плечо
велосипедистку.

* * *

Мелисса из таверны "Посейдон"
мне метаксу поставила. "Я пью, –
бестактно я воскликнул, – за певца
александрийских юношей". Мелисса
брезгливо сплюнула.

* * *

Это я не хочу быть эгейским поэтом?
Откликаться на "Константинос" или "Одиссеас"?
Покрывать загаром заезжую Инге
пальцами, липкими от инжира?
А кто же с соседской Линдой,
которая волочит отца домой
(зачем только из Белфаста уезжал)?
С воздухом,
который даже ультрамарин делает серым?
С паутиной, которую
смахиваешь с лица,
будто вышел из чулана
или спускаешься с чердака?
С пабом, где мужчины из казённых квартир
говорят на языке, которого в жизни не выучить?

Да, в этом пабе
как-то заметил джентльмена
с машинописными стихами.
– Это стихи? – спросил.
– Да. Это список клиентов, – ответил.