* * *

Эпос, возьмите эпос.
Отдайте ребус.

Что мне эпоса клич:
Пал Ива-аныч!
Илья Ильи-ич!

Плод ума (многоточие) род клейма.

Издалека не виден
след рунического письма,
стершееся граффити –
имя, названное внутри,
сеткой идет по коже.

Первый же камешек подбери,
и сразу прочтешь: "я тоже".

Море мое с полосатой волной!
Суша! Бедная суша.

Море спасается глубиной,
а сушу зовут Павлуша.

1986

* * *

Чтобы выйти в прямую безумную речь.
Чтобы вырваться напрямую.
Не отцеживать слово.
И не обкладывать ватой.
И не гореть синим пламенем культурной деятельности.
Нет, я не есть большая культурная ценность.
Я не есть человек культуры.
Я – человек тоски.

О, тоска.
Единственное мое оружие.
Вечная вибрация,
от которой кирпич существования
дает долгожданную трещину

1985

ПОДСТРОЧНИК

Что-то там происходит за мутным стеклом,
за преградой, запотевшей от моего дыхания.
Из подсобок и чуланов твоей жизни есть неизвестный ход
прямо на черную улицу.

Ты меня никогда не увидишь, потому что я статичен.
А тебе нужны движение и смена стоп-кадров,
ускорение и обрыв, и новая лента.
Нужны пульсации цветных огней,
бескровное зарево ночного праздника,
лихорадочное столкновение чувств.

Ради того, чтобы меня не видеть,
ты пойдешь на сделку с самой дурной сумятицей.
Но темный ее осадок ты так научилась взбалтывать,
что душа остается чистой.

1985

* * *

Незаметные перепады дней
от удачи и до молчания.

Все труднее, все легче становится. Все трудней.

Все нелепее и случайнее.

Посмотрите: лицо без речей.
Посмотрите! Лишенный владельца
чей-то голос. Наверно, уже ничей –
низко стелется. (Все перемелется).

И поет как вода под напором,
так же тонко и так же внезапно,
убеждая: "я ворон! Я ворон!"

1985

* * *

Это правда. Это знак и ответ.
И награда как за выслугу лет,
возместившая не возраст, а стаж.
Облегчение, какое ни дашь.
Гоп со смыком – вот такая печаль.
Ну, ты что? ну, перестань. Ну, кончай!
Это правда, что печаль коротка.
Да и радости не больше глотка.

1985

* * *

Вот и открылось.
Все двери открылись, все дыры.
Сильно задуло.

Нечто, имевшее вид квартиры.
Нечто, имевшее ножки стула.
Спинку кровати. Силу привычки.
Знак спасительного отпора,
говорящего (если ввести кавычки):

"Не сегодня. Еще и не очень скоро".

Или жизнь от какой-то неведомой скрытой тяги
облетела. Остался один скелет.

Оглянулся вокруг,
а вокруг ничего уже нет.

Просто чистое поле,
по которому носятся то ли бабочки, то ли обрывки бумаги.

1985

* * *

Мы состояли как бы в одном ЛИТО,
но общались с пятого на десятое.

Что-то за ним водилось. Да мне-то что?
Мало за кем когда не водилось всякое?

Только в зрачках уже стеклянел мираж.
Молодой еще, а казалось, что моложавый.

Иногда играл. Временами впадал в кураж,
и тогда страну, не гнушаясь, считал державой.

Он любил учащихся ПТУ.
Он любил актеров и не любил евреев.

Вот поэтому? Вовсе не потому.

Потому что медлил, а все раскрутил скорее.
Потому что умер несколько лет тому.

1986

[Стихотворение посвящено памяти Евгения Харитонова. – Ред.]

ГОСТЬ

Это оборотень. Его выдают глаза.
Из существ совершенно другой природы.
У него запойная полоса
набирает полные обороты.

Мутный Кеша или Орлов ушастый
все же люди. И понятно, какая связь.

Ну, приходит пьяный козел – ну, здравствуй!
(А рассказчик, спорщик козел прекрасный
и со всеми уже вась-вась)

Но такой впервые светильник разума
просиял за моим столом.
Я приветствую белоглазого:
Здравствуй, чудище. Мой поклон.

Вот и ты, человек из витрины –
улыбка педрилы, чужая спина.

Повинуясь чему, размножаются люди-колбы?
Как заметна разница. Как пронзительна новизна.
Человек толпы.
                    И уже набегают толпы.
Ничего не вижу, а слышу одно "ату!"
Налетят-навалятся, с криками, с лаем, с лязгом.
На живую душу, на гордую доброту,
на тебя одну каждый из них натаскан.

1986

* * *

Кто помнит, что за зверь "гилярная лиса"?
Была такая в жизни полоса.

В настольной книге расцелован каждый лист,
и не словами, а цитатами клялись.

Все настоящее, все выписки из книг.
Погиб поэт – отравлен ученик.

Возьми подарок. Так он жег и так саднил –
не поделиться ни с одной и ни с одним.

Цитаты кончились. Былого не вернешь.
На темный день отложен черный грош.

Свое колотится на проволке белье.
Чужое кончилось, и все вокруг свое.

Куда ни плюнь, везде свои дела.
Не хватит духу. Не хватает зла.

За поворот – и кончился обзор.
На край земли выходит робинзон.

Не всюду жизнь. Как жить? Живите так,
как вам приказывает стиснутый кулак.
Слепой прицел. Живите, изготовясь
на первый случай. На случайный знак.

Живите так, как вам подсказывает повесть.

1986

* * *

Караул кричит "караул".
                              Караул устал
век выстаивать. Место не для парада.
К памятным датам или святым постам
надо выстраиваться? не надо?

Всякий бы рад рыскать по тем местам,
где он ни разу не был.

Сам человек сусликом засвистал
как под открытым небом.

Сердце не выпустишь погулять,
не блоха на аркане.
Целое дело. Целое поле – глядь –
с мыслящими зверьками.

1986

* * *

Все наверх, товарищи.
                    По команде "полный каюк"
встать навытяжку вон перед той волной.

Не лицом к лицу, а к спине спиной, –
от спины к спине перестук.

Мир такой, что ни взять нельзя его,
ни оставить таким как есть.
Показался и вышел весь.

Гости мира! не надоели ли вам хозяева?

Снова сходятся, шапки кидают в круг.
Их цена последняя, страшный сон.
Вор на воре, оптом скупают, с рук.

Лучше к черту в ступу и к негру в печь.
Не себя узнать, так других сберечь.

О, к чужой печали припасть лицом.

Но лежит за пазухой как змея
злость, какую нельзя терпеть.
Гости мира! Рассеянная семья.
Теплый воск, по которому ходит плеть

1986

* * *

Дай живущему сил вдвойне.
В насмерть замусоренной стране
трудно жить. Ничему не равен
долгий труд выживать. Извне
только у самых глухих окраин
жить начинают, – вчерне. Но даже
в смутном сознании передовиц
днем на посту или ночью на страже,
что ни спроси, отзовется по-разному –
черным по белому, белым по красному –
новое время, дыра без границ.

Тлеют каркасы. Растут штабеля.
Это открыто
как на духу отвечает земля
мертвого быта.

1986

* * *

Гражданин вселенной.
Гражданин Бутырок.
Обликом притырок.

Разговор отменный.
От него осталась
черная усталость.

За такую силу
утаенных строчек –
пропуск одиночек.

Узелок событий.
Смелая развязка.
Больше не зовите.

Дальше невозможно.
Больше нет, не надо.
Ничего не будет.

Только заморочит.

Оглянуться тошно:
койка да палата.
А чужих не судят.

И живет как хочет –
новизна бесплатна,
радость необъятна –

на себя надеясь,
про себя готовясь.

Расставаясь то есть.

1986

* * *

Жизнь души. Душа сотрясается как листва
под дождем или – редко – под летним ветром,
задыхаясь от грозного торжества.

Представь, что ты дерево под дождем.
                                                            (А ведь так, наверно, и есть)
Представь, что это и есть ночная печальная правда.
Сразу многое объяснится.

Или вспомни гнездо потревоженных ос:
гулкая дрожь под пепельной оболочкой,
круговорот событий.
Сразу многое объяснится.

Многое, но не все.

Окно. Окно, открытое в сад.
Сад сияет.
Облака волокнисты или фарфоровы.

Но это не выход.

1986

* * *

– Ты послушай вот, что тебе скажу, –
говорит душа.
– Я который год за тобой слежу,
на счету держа
(говорит душа).
А узнала лишь, как ты плохо спишь,
как ты воду пьешь.
Ешь да пьешь, да себя казнишь.
О, господин,
не живи один –
пропадешь.

Говорю душе:
– Вон от той черты до вон той черты
никогда уже не ходить гурьбой.
Только я да ты
(говорю душе),
только мы с тобой.
Не беда, не суть, что сжимает грудь,
духотой грозя.
И хочу сказать: отпусти, забудь.

А уже нельзя.

1986

* * *

День, когда в воздухе носится особенно много молекул мрака.

Я выхожу на прогулку по Чистым прудам.

Там бы и жить.

Серый патруль у стекляшки проводит опрос
длинноволосых. Осень-не-осень-весна –
смутное время. Подбросить,
выронить – и не покатится, не зазвенит.
Канет. Звук пробивается сквозь
шумовой отлив:

гул голосов, окликания, шорох. Что там гудит?
Там, наверху?

1986

МЫ ОБА

1

Рекрутируя из неизвестных лиц
блиц-турнир... Короче, сведя их вместе –
трех друзей, шестерых девиц
с восемнадцатью на подъезде,
самому исчезнуть. Игра с шестью
вариантами (все впустую),
чтобы всех под одну подвести статью.

Я устал и больше не протестую.

2

Я неловок в денежных единицах.
Признаюсь, политик неважный. Каюсь.
Виноват – разрушена вся грибница,
на которой вырос я, не сдвигаясь.
Если плыл, то как на большом пароме,
в тесноте великой, немного с краю.
Я хочу припомнить, глаза закрою...

Виноват, я жил в караван-сарае.

3

Нет, легко сказать, а поди достань
до слепых глубин, до границы стоячих вод,
где кольцо ликующих рыбьих стай
наблюдатель не застает,
где один перекатывается по дну
искалеченный батискаф.
И впускает фосфорную тишину
сердце, сдавленное в висках.

4

Вот когда мы научимся щебетать,
на гитаре играть,
пить коктейли, стоять анфас,
по ролям разучим чужую стать,
чтобы корчилась вместо нас,
и когда получится без помех
отрываться одним прыжком,
вот тогда и пустятся снег и смех
золотым лететь порошком.

1986

* * *

Я надеялся, что речь
поведет меня сама

Я надеялся, что мысли,
нарисованные чисто,
станут ветром у реки.
Как верхи в конце регистра –
и легки, и глубоки.

Я надеялся, что ветер,
завербованный на праздник
продолжения вещей,
станет чище и опасней,
как пословица – ничей.

Так по молодости мило
получался этот фокус:
то из шапки голубь мира,
то из пепельницы Логос.
И откуда что бралось!
От привязчивой погудки,
от задумчивой погодки
и от запаха волос.

Век живу, а все надеюсь.
Боже, ну куда я денусь!
Как надеяться, что опыт
принесет забытый клич?
И, подманивая Музу
на кивок, на свист, на корку,
скажешь: "Милый, это дичь".

Где-то в воздухе особом
иногда приятным лаем,
иногда посильным зовом
оживляем панораму.
Тихо воем против ветра –
панораму оживляем.

..........................................
Теплый день. Глоток кагора.
Скоро лето. Лето скоро.
Дело к Пасхе.
Непросохшее Кусково,
и на глинистой дорожке
след коляски.

1987

* * *

Есть один уголок, где Москва
привстает от удушья.
Все в поту, зеленеют едва
деревянные ружья.

Где всегда на углу в мастерской
дожидалась закуска,
самый лучший закат над Москвой
от пологого спуска.

Там теперь, надвигаясь, стоит
беломраморный пудинг.
Нам, наверно, поставлен на вид.
Нет, мы больше не будем.

1987

* * *

Поделённый на бледный верх и на темный низ,
уходя от всех, обязательно оглянись.
Расскажи свое содержимое.

Оно достаточно растяжимое.

Было младшее старшее.
Было бывшее ставшее.
Вянет бывшее, став небывшим,
исчезать начинает.

Как твое ничего, чем дышит?
Как оно почивает?

Как-то в общем, почти не очень.
Где-то рядом и между прочим.

Тех, чья молодость чуть брела
в сторону от отъезда,
не расспрашивай, как дела.
До сих пор им пустое место.
Все им кисло и все им пресно.

1987

* * *

День мой. Пух тополиный
и то тяжелей.
Вянет, липнет,
как будто разлили клей,
воздух. А душа тяжела, темна.

Где ты, радость на пять минут
от негреющего вина?

Вот идет человек.
Улыбнется и спичку попросит.
Так меня бы несло, заносило – привет! –
как земля его носит.

Нет, не жить нам как все.
                    Взгляд сторонний, горячий всхлип
в поле ночном, у придорожных лип.
Только двор проходной, дом пустой, палисадник,
на понуром ветру сохнущий за "спасибо" –

Сила нелегкая! Ты бы не подкосила.
Только с тобой, только в твоих касаньях.

1987

* * *

Поздним вечером
Вечером меченым
Вечером вспученным
Переулочком неизученным

Ток-ток дождь и дождь впереди
Под ногами поток
Моссовет отменил такси

Плащ промок. Зарядил на год.

Страшный частник, живой огонек,
старший чайник – притормози!

Ночью выйти с дырой в груди
Не расскажешь, как светится переход
Как тоска пломбирует рот

1987

* * *

Зажигаются лампочки. Комнаты все полны
чудесами, объятьями и драками.
Хороводят мазурики новой волны
и по стенам развешивают каракули.

Это что нам показывают? Как волна
опадает, и остается тина?
Или это обрывки дурного сна
в мир выталкивает картина?

И в каком-то очерке, всех бледней,
беспокойно тянущемся к изъяну,
узнается сонная явь слепней,
прозревающих пасмурную поляну.

1988

* * *

Ранний час, а стемнело так,
что ни строчки нельзя прочесть.

Был ведь, помню, какой-то знак.
Был или есть?

Не свисток милицейский же мне провинтил мозги,
не начальник сдуру влепил печать.

Что вокруг не видать ни зги,
не мешает уже ничуть
за двоих на лавочке поскучать.

Расползается на куски
свет, умеющий отвечать.

Но ведь был же какой-то знак.
Вижу взятую на испуг,
запеленутую толпой
жизнь. Но был же какой-то звук!
Кто-то мыкается с тобой.

Видишь: ночь отступает вдруг.
Видишь: лифт изрисован весь.
"Здесь были Вовик и Константин".

Знай, они уже были здесь.
Помни, ты уже не один.

1987

* * *

А земля живет как в последний раз.
Где она асфальт, где она атлас,
где она балласт.

Через все затейливое уныние
не заметил, желтая или синяя.
Словно зренье пустил на ветер –
не запомнил и не заметил.

Ровная линия за окном.
Вот она родина, общий дом.
Или это облако моя родина,
на глазах расходится волокном?

1988

* * *

Здрасьте-здрасьте!
Битте-дритте! – пели ножницы.
Подравняем-подстрижем, какая разница!
И красиво некрасивое уложится,
серо-бурое серебряным окрасится.

Зашипит одеколон из груш оранжевых
довоенного особенного качества,
и приклеится отхваченное заживо,
или вырастет отрезанное начисто.

И легчайшее сквозное напряжение
по затылку проскользит в одно касание.
Вот исполнено твое распоряжение,
а еще какие будут указания?

1988

* * *

Ах, это было здорово! Весело, весело.
Ах, это было невесело, – ужасно, ужасно.

Это было какое-то месиво
слухов, событий, зависти, чистоты,
нежности, зависти.
Смена страшных ночей и сказочных,
света и духоты.

И уже не тайна, что выпили чистый яд.
Господин хороший, куда ж нас теперь велят
на закон укороченный?
Господин хорунжий, товарищ уполномоченный!

Даже то, что пряталось, шло в стадах,
не всегда нелепо. Что-то почти красиво.
Неужели мы жили за просто так,
вычитаясь вон как одна рабсила?
Столько лет к дисциплине нетрудовой
привыкали ох, как мучительно,
взад-вперед в конвульсии родовой.
Холодно-горячо. Горячительно. Исключительно!

Слава тебе и хвала тебе, каждый,
что-то вписавший остатками языка.
Славен голод писчебумажный
всех, унесенных за облака,
чудом спасших себя от жажды
умереть-уснуть и не быть,
                                                не бывать пока.

1988

* * *

В сон затекает мелко
утренний холодок.
Белка мне снилась, белка.
А разбудил свисток.
Надо ли от озноба
вздрагивать по утрам?
Завтра увидим снова
псарню во весь экран.
Вьется тупей ретивый.
Брыла дрожат всерьез.
Свежие директивы
лает дежурный пес.

Скоро пробили сроки.
Снова остался мне
правый уклон, глубокий,
набок лицом к стене.
К суточной перебежке
и повернуться лень.

Белка моя орешки
прячет про черный день.

1988

* * *

Опять вплотную об отъезде,
а мы покурим, постоим.
Так долго я стоял на месте,
что место сделалось моим.

Переодетый, чем-то схожий
с "искусствоведом" на посту...
И перекрестится прохожий,
ударившись о пустоту –

Здесь я стоял

1989

* * *

Свежая ассигнация
не раздражает хрустом.
Сам ты как тень Горация
странен и необуздан.
Светится декорация
нравственного скитальчества
(избранные места):
скверик, лишенный качества,
лавочка занята.
Встретишь разрушенное заранее
хрупкое собственное изваяние,
не похожее на людей,
но подобное урнам, вазам.
Как его ветер смазал!
вся природа дала плетей.

Только что сердце легко дышало.
Тучка какая-то набежала,
все принесла твое.
Вот тебе дождик скверный.
Вот тебе щит фанерный.
Истина, тень ее.

1989

* * *

Поговори, посиди-ка хоть ты со мной.
Тонким лучом светит глазок дверной.

Как своего незаметного домочадца
мы проводили с пением батарей
долгую эру беспроигрышных лотерей.
Так и не вспомнили попрощаться.

Там обесцвечены огненной вспышкой блиц
первые ласточки с видами заграниц,
с правом на выдворение,
там коньяком и соком течет земля,
дети растут быстрее чем векселя,
и на деревьях киевское варенье.

Как ни посмотришь, а все-таки сверху вниз
новая эра через отделы виз
так обращается к долгожителям:
"Или не всем утешительный выдан приз?
или не слишком он утешителен?"

1989

* * *

На одно окаянное домино,
где зевок проходит как самострел,
на еще не опознанное пятно
я смотрел. И, кажется, просмотрел.

Загляденье. Сияние медных блях.
Черт-те что, бормотание при луне.
Как обидно: ни при каких нулях
мы не будем грамотными вполне.

Неживое точит меня и ест,
а живое просит: не истязай!
Скоро, скоро ведущему надоест.
Командир опомнится – "вылезай".

Кто же против? Положим, не повезло.
Скажем, было, но не по моей вине.
Затаился, как будто себе назло,
загляделся. И что тебе в том пятне?

1990

* * *

Есть люди – так удачно живы,
что принаряжены вдвойне:
они свободны и служивы,
они женаты не вполне.
А наш герой одной заботе
послушен. Чист как рафинад.
И не служив, и не свободен,
а где свободен, там женат.
То жизнь ему одна растрава,
а то судьба ему расплата,
но в записи домоуправа
живет как будто так и надо.
Он дальний родственник закона,
но также свойственник востока.
Поскольку все ему знакомо,
он не обманется жестоко.
Он видит: солнце на закате
сияет золотом в мазуте,
и этим надо любоваться,
не просто так стоять плеваться.
А рядом старый большевик
гуляет с пенсионной книжкой,
ему неловко, он привык
все сущее держать под мышкой.
Размером не крупней пилотки
выводит птица в поднебесье
один мотив метеосводки.
И мы услышим эти песни,
сажая скромные бархотки.
И жизнь невзрачна как былинка
или черна как керосинка,
тиха, пока не вышел срок.
Но будет время – кот ученый
в глазок заглянет закопченный
да и раскрутит фитилек.

1988

* * *

Хмурые липы в пятнах кудрявых впадин,
траурный ряд.
Речь неясна, но разговор понятен.
Знаками говорят.
Серый туман с пиками черных елей
в царстве твоем.
Мы подпоем, правда, давно не пели.
Знаками подпоем.

Это ли сын уходит, голову прячет,
плечи свои сужает?
Это ли дочь
наскоро плачет и уезжает,
падает в ночь?
Этим, в слезах хоть выжми,
ветром носимым,
меру, меру такую вышли,
чтобы по силам.
Снова как на перроне
"прощайте" машем,
"здравствуйте, мир огромен,
кланяйтесь нашим".
Мука твоя свобода,
пуще неволи.
Нового ждет обхода.
Буксует, что ли?
Светится в легковерных,
летящих мимо.
На во-вторых, во-первых
неразделима.

1989

* * *

Что я делал все время?
Я изживал свое время.
Я измышлял свою душу,
чтоб скорее, скорее
грела, как батарея, –
непонятную стужу
выталкивала наружу.

Только вот что мне ни предстоит,
что там ни затевается,
стужа стоит стоит,
никуда не девается.
Так и не понял я, почему
холодно мне в ледяном дому?

А наверху Игорек-мой-свет
все что-то возится, ковыряет.
Нет, он не сводит меня на нет,
просто он времени не теряет.
Дни за днями встают рядком.
Он работает молотком.
Пилит, строгает.
Стужа его не пугает.
Всю субботу и все воскресение
он выстукивает спасение.

1989

* * *

Это время тикает и стрекочет,
на мышиной пробуется войне.
Все, что днем ушло и забылось, к ночи
отыграет вновь на одной струне.

И как будто мне рукава зашили,
навели поддельную хрипотцу.
Лихорадка трогает сухожилья.
Паутинка бегает по лицу.

1989

* * *

Что сегодня розовое к лицу,
что сегодня правильное в почете,
расскажите бывшему мертвецу,
до конца стоящему на учете.
Неужели он не поймет, злодей,
что удавлен временно, не нарочно.
Что пока идет санитарный день,
и еще нельзя, но вполне возможно.

Надоело кланяться до земли,
у земли-хозяйки снимая угол,
видеть тех, кто вчера цвели,
превратившихся в сонных кукол
(не поймешь, когда они так смогли),
вроде комнатных черепашек
угасающих по углам.
Знайте наших. Узнайте наших.
Их не видно по их делам.
Мало места в родных пенатах,
много времени – как в плену.

Крест поставлю на этих датах,
а не хером перечеркну.

1989

* * *

...и, как верно замечено,
было – солнце светило, было – дождь моросил.
Так казалось всегда, что просить-то и нечего.
Вот поэтому я ничего не просил.

Выходил из гостей как в окно Подколесин.
Пахнет йодом постель, но не морем.
И попробуй сказать: всякий опыт полезен,
переложенный горем.

Перегаром шибает, гремит силомером
отдыхающий сад.
Если даже захочешь ходить за примером,
не вернешься назад.

Врассыпную с дружками в неведомом чине
на шумок, на "атас"
разбегается ночь. И по этой причине
я теперь попрошу, чтобы лампу включили,
чтобы свет не погас.

1989

* * *

Что нам дано?
Это как сказать, что нам дано.
Угол дождя, плащевая ткань, комнатное тепло.
Кто-то сказал, что стена есть дверь. А моя стена есть окно.
И не зашторено треснувшее стекло.

Даже в него попадает последний луч,
чей-то хохот припадочный и заводной фокстрот.
Только не плачь, не плачь, умоляю тебя, не мучь.
Не говори о жизни, втиснутой между строк.

Вот подлетают голубь, ворона, грач (грач?),
чтобы отвлечь, утешить, вогнать в хандру.
Скоро покажут (только не плачь, не плачь)
облако на закате, дерево на ветру.

Как сказать: я не был причиной слез;
не восставал и не действовал заодно.
Кто-то к тебе стучался, ведь кто-то тебе принес
странную весть, что стена твоя есть окно.

1989

* * *

И подобно придурковатому дырмоляю
обратясь к углу шепчу ему, умоляю:
"Дыра моя, спаси меня!
Укажи дупло, где светлое спит огниво".

И к вину обращаюсь, домашнему эскулапу:
"Ты спасешь ли, излечишь меня на вечер?
Я плетню, посмотри, деревенскому стал подобен".

"Рифма! – шепчу, – видавшее виды искусство,
тяга твоя спасительна от угара.
Сколько незваных на всех твоих именинах".

Вижу луг, зеленый как до советской власти.
Корова лежит, лоснится.
"Эй, корова! – кричу, – Выручай!"

И к траве обращаюсь: "Трава,
ты всего зеленей и сильней.
Ни срубить, ни разрушить тебя невозможно,
ты начальница жизни. Спаси!"

Рифма! Дыра! Корова!
Луг и живая изгородь!
Башенка остролиста. Веточка чебреца.

Кто исцелит, кто же меня спасет?
Кто защитит от мысли, что все напрасно?

1989

* * *

"А ведь когда-то..." Это дурное "а ведь"
только затянешь, сразу зачин паскудный
станет петлять или хитрить, лукавить.
Музыка стала народной и беспробудной.

Так и поется, силой одолевая
слово "когда-то" как слово "первопрестольный",
общая наша застольная, круговая.
С чувством поется, но слышится непристойной.

Есть утешенье, что где-то должно остаться и
немузыкальное голошение.
Может быть, движется по инстанциям
на высочайшее имя мое прошение.

А постепенное истирание
слов, записанных на кассету,
так и задумано. Так учтено заранее.
Взято из жизни, но включено в беседу.

1990

* * *

А может, ты пошел назад,
как заворачивает ветер,
перебежал висячий сад,
который снизу не заметен.

В своем пространстве без углов,
растянутом прозрачной сеткой,
ты – неуемный птицелов,
ты тень, махнувшая рампеткой.

Гуляй по миру сквозняком
как посторонний и прохожий,
пока спасительный укол
рассасывается под кожей.

А что ни строчки за сто лет,
так заблудился письмоносец.
Сменить просроченный билет
готов колониальный офис.

Ложится скатертью туман.
Не охраняется граница.
Я верю: вспомнит, возвратится
любимый сын из дальних стран.

1991

* * *

Тихо-тихо, осторожно
зрела общая побудка.
А сегодня бездорожье
отдыхает не нарочно,
слабину дает как будто.

Будто в общем пьедестале
проявился тайный вывих.
Волглые пустые дали
озираются – пойми их!

Вся земля до поворота
отдыхает без сознанья
и зовет, зовет кого-то
на последнее свиданье.

Кто мне вслед обронит слово
и помашет теплой кепкой?
До поклона поясного
поле выцвело сурепкой.

Три-четыре поколенья
размахнулись неумело.
Спите, милые поленья,
это все не наше дело.

В самом деле, что за прихоть:
наобум, страхуя локоть,
в темноту такую прыгать,
тишину такую трогать.

Как теперь, идя поляной,
встретив взгляд его стеклянный,
подманить царя лесного
слабым запахом съестного?

И природа, вроде трюма,
только плещется угрюмо –
море для ходьбы в ботинках,
все в блестящих паутинках.

1991

* * *

Только про дождь – и ни о чем другом.
Если бы несколько даже случайных строк,
как именинным праздничным пирогом
плыл по ночному Кинерету катерок.

Выстрижен солнцем каждый покатый холм.
Въелся лишайник в поры известняка.
И на овец, покинутых пастухом,
россыпь камней похожа издалека.

Щелочный дождь смешался тогда с вином
и разъедает брошенный парадиз.
Слышится в доме, приемнике подвесном,
тайного радио переговорный свист.

1991

* * *

А что действительность? Какой-то поединок?
В туманное пятно сходящий ряд картинок?
Там что-то движется (детали неясны)
как по катку скользящие фигурки.
В прожекторах зенитной белизны
зеленым вспыхивают куртки.

Или еще: хмельная пелена
и вечер, до утра катящийся мгновенно.
В холодной комнате гудящая струна,
и в легкой кофточке сирена.

1991

* * *

Летний закат. Золотое его тиснение
перекрывает зелень и проявляет чернь.
Все-таки многое требует объяснения.
Вот курить через силу, спрашивается, зачем?
После прогулки к озеру сердце зачем печалится?
Многое тонко спрашивается. Толком не отвечается.

Но прислонись к березе.
Но обними сосну.
Роза еще как роза. Облако тонет в озере.
По сосне
по березе ли
ножичком полосну

1991

* * *

Слабый фосфор закатной воды.
Сноп сияния до слепоты
и петляющий сумрак.
Обведенная черным листва.
Свет беспамятства и торжества
изменяет рисунок.

На закате, на сходе лучей
много в воздухе новых вещей,
необжитых, зловещих.
Подожди, посидим где-нибудь.
Может, полную горечи грудь
понемногу расплещет.

1992

* * *

Вот пух: он так же сам собой
заносится в тетрадь,
июньский, серо-голубой.
Пора его убрать.

И тополя, к спине спина
(от них тебе поклон).
Сквозная даль застеклена
бутылочным стеклом.

Неразличимый, темный блеск, –
не угадать никак,
на чем застал меня отъезд
на кладбище бумаг.

Там все, что я перехотел,
нагнать меня спешит.
Мне не туда, я не затем
в такой мешок зашит.

Не этим тайный бьется ритм,
идет его волна,
и мысль бесслезная горит,
по-щучьему вольна.

Как будто борется во мне
за свой последний вздох
трава, живущая на дне,
глубоководный мох.

Как будто небо сходит вниз
к мучителям своим,
и воздух сам иссиня-мглист,
с начесом пуховым.

На улицу! В давильный пресс!
Под веселящий газ!
И настигающий отъезд
авось минует нас.

1992

* * *

Так бывает: день удачен, шаг неспешен.
Как на роликах покатится прогулка.
Друг без имени, медалями увешан,
объясняет нам названье переулка.

Друг без имени, лицо твое багрово
и военное сукно твое потерто,
непонятная замучила хвороба,
ты и вправду на ногах стоишь нетвердо.

При воскресном убывании заката
вместе с первыми движениями смуты
жизнь без повода по-своему крылата,
если светится последние минуты.

1990

* * *

Д.Н.

Это была, чтоб ты знал, политика:
взять за правило жить нигде.
Мы были письмами на воде.
И вода эта вытекла.

Вытекла, почвы не пропитав.
Это такой, чтоб ты знал, устав:
всякую речь начинать за здравие,
все оставлять на своих местах.

Что там за дверью? Никак Австралия?

1991

* * *

Те, кого жизнь как следует причесала
Тот, кто выскочил пулей, какой-то звонок услышав
Что им ответить?
                             ведь летописи не будет.
Что нам сказать пришедшему в мир за справкой?
Каждый сражается в одиночку.

Разные вести доходят очередями.
И семьянин, проснувшийся партизаном,
за перекуром между двумя статьями,
сам удивляясь, становится этим самым.

Тихий досуг тем более неуместен.
Траурный ценник написан завидным слогом.
А семьянин машинально выводит крестик,
встретившись с новым, невинным еще подлогом.

Галочку ставит в памяти, вспоминая,
что небывалой летописи не будет.

Только поземка носится ледяная,
горе-веревочка вьется на перепутье.

1990

* * *

Повернется ключ, прогремят замки,
и мои смещаются позвонки.
Мы имеем право на то, что есть.
Заоконный гул и неясный скрип
повторяет шорох моих бумаг.
Темнота умеет считать до ста.
А ночное небо, дымящий шлак,
никогда не спит, в темноте искрит,
леденит, как будто благая весть
заблудилась здесь.
И когда уходит ненужный треск,
темнота сигналит: зеро... зеро...
Повтори, что знаешь. Скажи сто раз
ничего не значащих пару фраз:

с-нами-сна-золотой-обрез
временибросовосеребро

1991

* * *

В этом лесу проходит граница пыли
и разложенья, заметного на границах.
Здесь собираем ягоды ли, грибы ли

Розовый свет, единый на многих лицах.
Эта земля, свернувшаяся в калачик,
как травяной, невидимый глазу улей.

Всем голосам, всем комарам – удачи!
Сколько тоски в их ненасытном гуле.

Зелень бессмертна, и существа несметны.
Тучи поющих на тысячи безголосых.
– Не унывай, – воздух стрекочет светлый. –
Я под конец объясню тебе легкий способ.

1990