Часть третья
Времена... Пробужденье...
И твой профиль орлиный
над небесным огнем
и черной смолой пустынь
Волосы морские, лепечущие иглами соли,
уходящие к горизонту...
воло́с полузакрытая тьма...
Только плещется в комнате вешней
Томительный хлад пробужденья
За яблоками глаз.
И веки, что ты, когда-то сомкнул,
Печатью закрытой
Дымным утром становятся.
Эти конверты из времени извлеченные...
Их ждут вестовые суда,
Гербы почтовые сохнут
(Почтовый чиновник нейдет)
Так дымный твой профиль горит
в предрассветных лучах,
И в пы́ли холодной приходит чиновник
во мгле.
Он летнюю рвет парусину,
И медные долгие волосы проволок встретит
И ветхий, в сломавшейся извести,
пропитанный слюною конверт
С глубокой волной, дохлестнувшей сквозь сон
Что меж пальцев пронзят брючною теневой
бахромой и солью осядут во сне.
Море безгрешно...
Но между узоров, узлов,
Смуглых плеч, в памяти погребенных,
Летних гравийных бухт
Путь мой во тьме морей.
Парус синий по детскому рельсу в асфальте
прошел,
Когда сиреневых красок шепот рассыпан
был на полу,
Люки, педалью открытые двери,
Стеклянные мухи,
Заключенные в огнегорлые стены.
Золоченые сетки на маяках в светлицах
Над Пропонтидой.
Но все города, недра гор,
Обернувшихся сиреневым краем без трещин,
Потопленные косы, полегшие в сухой земле
долины,
Солдайя,
Откуда твой дальний и утренний треугольник лица
Бледным воспоминаньем морочит черную бухту.
Виноградники, где корабли заблудились,
В покое
Немощное море
И путь мой по земле во тьме моей.
Голоса мне слышны ваши из под купола моря,
Вещи вещей
И друзья мои все...
Будто эхо меж скал раскаленных:
Ты... и ты... и ты
Голоса, замершие в августовской тишине,
Словно дымный медузы листик вянущий
Как же назвать мне вас,
Чтобы вы погрузились во время,
Чтобы ты не ушла из него однажды
с гремящею галькой подножья?
Разве очки твои хрусталевидные
С огненной панорамой
Не были раньше в мире
И не старше медуз,
Созданных из парашютного шелка?
Разве не дети твоих волос золотистых
Деревья остроконечные эти?
И генуэзской крепости холм над летним плечом твоим
Слово молчит,
И время между иллюминаторов спит.
Серою цифровою медузой
Безвидный корабль слепит свой безвидный торс.
Влагой иной и пыльцою пронизаны
бабочки крылья фанерного
у выхода сада морского...
И никуда не отписаться
От воды с прозрачной щекой
Под плоскою мискою денег...
И чебреца расписка в безвре́меньи слова.
Ягод черных ты видел кусты
И сквозь них поляну
под солнцем...
Что для вас смерти страшней? -
Бессмертье?
Почему же от у́шка ягоды
вьюга застывшая?
По шагам уйдет она
На поляну горчащую...
Если зеленый застенчивый свет...
Не уходи...
Ты пред светом предельным,
Сверкнувшим из глаз твоих
И из мякоти
Раскрытой ягоды мира...
Ты пред светом
На спи́ну падешь,
Зажав в руке ежевику земную.
Контур лица твоего -
Гребень города низкого -
Словно ты прощальным городом стал.
Да, городом стал,
Да, родимый,
И пред лицом ее под солнцем
Что ягоду тебе протянула
Скрылся в дали городской.
Если бы нового я не встречал ничего
В осенних бульварах московских,
Чтобы я делал...
Ветер минует меня
И край ослепительной кожи формует
Каждую новую жизнь поминутно.
Новую жизнь... Но где он, прошедший,
Серебривший следы и слова в сером песке
городском,
Что выбрал я, как рыбную снасть
С пола осенних улиц.
Вода сверкает...
Ты мне прошептала в глаза,
Но что, я не знаю...
Чтобы время вернуть - его надо построить опять...
Нависшие резные балюстрады,
Фонарики бульваров незнакомых
Горят подсвеченной бумагой
И справа - масло,
Слева - воздух.
Но почему же нельзя не рыдать,
Для чего эти бледные ночи даны нам,
Только ноздри еще раздувать на полотнах,
Чтобы только не спать.
Пройтись тонкой пилочкой по оградам
ночных батарей,
Только майские ночи расписаны в мисках
забытой глазури.
Бесконечная светлая эта печаль в эту ночь
С холодом терпким своей белизны на левкасе
И смородины беловатой.
Но из этой смолы прозрачной
Времени нам не построить.
Эта ночь, этот холод
Были даны тебе, как предутренний
сжимающий сердце подарок у изголовья.
Только сливы наполнились окончаньем ручьев,
Только в них это время синело.
Этой терпкою ночью
Среди галечника общежитья,
где река под крышей звучит...
Времени нет...
И если ты течешь и считаешь не волны
во мгле языка,
Я не боюсь сказать и последнее слово
сейчас и всегда первозданно.
Крыши прежних московских домов -
Крылышки бабочек лилово-свинцовых, -
Там на магнитных подошвах,
Приставших к прозрачной мокрой
теплице,
Ты простоял в полупро́стыни неба земного.
Лепет из будущего...
Где ты себя разглядишь
Сквозь пасмурные зевоты...
Но где же зима?
Будущее - детство сегодня.
А я окончания своего ожиданья жду
Над любимым иллюминатором
Из люкарны забытого дома,
Сквозь стекло с океаническим пузырьком
Над расплавленным стеклом Москвы.
Где же закат?
Где ленивые шезлонги теней на крышах,
объятых пламенем темно-зеленым?
Кто же на крышах не ждет
Багрового солнца над миром?
Кто сожмет кипарис
В пурпуровой рукояти
Высотной башенки века?
Между времен,
Где занимались плодовые сумерки гнева...
Чтобы время твердить, оглянувшись
из будущего сквозь операционные очки.
Но операция в этом веке идет...
Рядом со мной стоишь ты в одышке,
И противни крыш чернотных
Поднес ты, чтобы собрать
Всю ушедшую талую воду,
Чтобы излить ее в расплавы и трубы
и лепные террасы на крышах,
Отлить во все обаяние века!
Вечные струйки вещей...
Где же донце коричневой вещи,
Что сквозь отверстие мира
Лицо в содрогании света омоет?
Паутинки трещинок ракообразных
На кожаных плечах промелькнувших
На пустых колосках мы летели -
На гондолах пиджачного века,
Между пальцами пыль от встречных
вещей забилась.
Где загадка одежды вещи?
Где духа питье?
Вымолвишь мир
И услышишь, как воздух его проходит
по лицу в золотистый
и черный предзольный вечер
То не ваша ли оболочка - хрустящая
корочка этого века,
Что видели мы на прозрачных телах
В плащах прокаленных?
Отпишитесь в ночь с запекшейся корочкой губ
из отверстий мучительных века
Пред горой дырчатых детских сандалий,
Отпишитесь хоть серой золой отчаянья.
Опреснители горького века...
Где канал застыл
И морская волна
У горла звучит рукавами.
Барабанная корка из глины
Сине-белой окалины над костром
Не услышишь, как воздухом тянет
Из дырочки ручки цветной,
И прильнув к световому канальцу века,
Барабанные детские лямки ты не можешь приладить
Ремешки от часов
на песчаных плечах скользят, расплываясь.
Чтобы ты, очнувшись, увидел здесь на гостиничном стуле
Убывающих каждой секундой, седину своих
пыльных часов.
Если встреча моя с этим миром таким, -
что ж, я готов.
Потому что, когда поискать среди этой пы́ли
далекой от моря,
И в серебре выцветших желтоватых часов
И между плачущими ресницами у термометров.
Что же найдешь ты?
Между статуями городскими
С гипсовой их сетчаткой,
Пропитанной марлевой хвоей.
И даже если эту пыль
Отсыпа́ть в дорогие бидоны,
Отправляя на берег дальний.
Но куда?
А я с содроганием жду
Приближения жизни в слове, -
На словесных своих оболочках
Вы подыметесь пузырьками под небо,
Вы вспорхнете улыбкой кривясь в полете,
под марлевыми сачками.
Но зачем это нам - я не знаю...
Что же дух твой молчит,
Когда ты на дне вещей
И в глубине гостиницы меж людей
прекрасных, как вещи.
Иль это комнатный бормочет ручей -
Коса стеклянная за спиной...
Нет, молчи, как губы людей и вещей
И с духом не собеседуй,
Ни с книгами, ни со зверьми,
ни с ключами от двери твоей
Ступени белого аккордеона за широким окном
Под пальцами уйдут и восстанут.
И тяжесть мерцающих пальцев
на поясе прозвенит ключевом.
Для сборов немного времени у тебя...
Собраться и сразу всю пыльную даль времен
Всю у себя ощутить
Всю свою жизнь пробормотать
От полноты этой ягоды прозрачной в ночи
Начать обратный путь.
Все, все, что забыто,
Все, что казалось забытым уже навсегда
Не будет в памяти больше храниться
Город вокзалами полон...
Из каждый квартиры
Из каждой раскрытой вещи
Сквозь матовую дверь речной больницы,
Под свинцовый блеск спринцеваний,
Сквозь брызги расколотых шприцев
Собрание в памяти поездов для отбытья.
Всею памятью быть
От истока до устья осеннего нынешнего
что мелькает сквозь листья глубокие
Разве не вздрогнешь ты,
Когда все, что увидел ты
Станет гулом садов к поездам
твоим встречных.
По землице редкой коридоров вагонных
Ты погонишься за прошлым своим.
Любимые -
Твое лицо неуследимо.
Нет, не отражения ждал я
В нарциссовой чешуе фонтана,
Где на дне проходят блики
и трещинки раскаленной воды
Я снова нашел вас
И целую кипу кирпичных роз
Я опустил вам
Сквозь витые стебли колющей арматуры.
По изгибам их я и сам сошел
В этот город памяти огней неизгладимых.
Твое лицо - только то,
Чем я не стал...
Острая хворь бытия
Женской тоски неизвестной
И нагара мужской тоски...
Если бедная радость твоя
Гремит в тебе и куполах
Синей ночью в зеленых подпалинах неба...
Это миг твой.
Но как же собрать
Лица любимых,
Если в ушах лишь струенье песка,
Завивающего тонкую песнь,
Только слабые просверки кварца зубцов песка
Меж городов несъедобных,
Между кружева лестниц,
Разорванных роз кирпичных
И золотых коронок
На дне холма из людей.
Только песчиный свист
И ничего иного...
В сломленном переулке,
Где слышится звон ведра
И чирканье спички о темную шкурку...
И влажные руки твои.
Вокзал,
Я заперт - открыт
В субтропических залах твоих.
Где птиц далеких
Голоса под куполами.
Нет, не поезда жду я
Здесь у выхода в свет
И на входе из света
Под яркой дугой фонтанной.
Кто там играет на флейте газетной
И газыри бархоткой в полутьме протирает?
Ты прощаешься с пальмой - царицей платформ,
Ты умыл ее листья железистой щеткой вод,
Ты умыться успел со всеми.
И под алою пальмой
На расстеленной вширь, словно снег, газете
В монотонном тепле
Ты заснешь, засучив рукава.
Над Крымским вокзалом салюта развяжется сноп,
Серпами и косами вместо колес в колесницах обреют скрижали,
Под куполом мира осыпется твой серебрящий озноб,
У самой земли искривившись гримасой медали.
На очи примеривши каску из воску до самых краев,
Наполнить солярно-жемчужною пеной,
До светлого яблока дна погрузиться, до бледно-золо́тых безумных основ,
Под тень мавританскую арки сойдя пред всей покоренной ареной.
Ледяные дали бессмертья сойдут,
Ты предстанешь меж зеленью и огнем.
Ветошью вы нагрузили тела,
Гневным огнем вас охватит одежда ваша.
Тверже иней морской,
Чем все мутные ваши шелка,
Просторней супружеских чаш и тяжких убранств.
Из тьмы этой вещи
Тьма золотая взойдет тогда,
Если сомкнется речь ваша -
Все пребудет как речь.
Только слово последнее дай сказать,
Ты земля...
Ничего не смогу я сказать.
Только круг руки и неба огонь во мне,
Только круг и свет,
непогасимо твой,
Что для вас - земля, пироги, сиротинки покоя,
облачный вихрь,
Что для семя - слово - властная сила огня,
Хоть пуста она чернобровым своим опереньем,
И в ночи палящей зеленый вихрь,
Где плечо твое, оперенное пальмовой пылью,
Где гостиница светлая под карнизом дождя,
Вихри и все стволы ледяные,
Ротовые вокзальные ночи и чудеса ограды игры и мира.
И вот снова в тот же день и час,
Но в год иной
Над берегом реки ты прошел...
Я не знаю, где клетки рубашки той,
Что впору пришлись теперь зеленым полям
И коричневым пашням,
Уходящим вверх на той стороне реки.
Я не знаю, где ты, тот другой...
Та же вода,
Но лишь на губах прошептала...
И помраченье под берегом той же ивы,
Где мозг ее в ледяной лягу́шечьей
голубизне хранится.
Под яйцевидными крапинками горящих икринок.
Если я снова в купальни,
В штакетники мокрые
С штапельными пятнами от кувшинок войду...
Если не отвернусь от жизни
прошлой своей
перед холодноватым оком весла протекшего...
Если я, покачнувшись от счастья, не зная сам,
взойду в солнечный час
на холм над рекой.
В тот же год, но в век иной.
Если число не потонет в ветвях лозняка,
в водовороте воды
И испить можно будет только то,
что еще не испито
и уже испито.
Эон иной...
Если и поле я в смутном покое узна́ю.
Ты скользи перелив этих рек иных
в реке иной.
Я отпускаю и вербу холодную.
"Ива" - текучее имя мое из-за поворота
реки я узна́ю.
