С ПРАЗДНИКОМ!

        В дверь уже звенели, стучали, стеклом потекла слеза, ударила в небо и повисла соплей.
        - С поносом вас, Пелагея Сергеевна, - дверь открылась.
        - Спасибочки.
        - Ангельский был понос?
        - Ой, ангельский.
        Сначала я ничего не чуяла. Лежала, как чурка, между воздухом, одеяльцем вот так прикрывшись. Потеряла я своего кормильца, - ох, как он меня любовью любил, обувал, ноги-то мои давно остолбились. И тарахтелка моя, может, с год не тарахтит, а то и более. В туалет редко когда захаживаю.
        А Сидорий - счастья там ему на небесах - платежки какие надо все аккурат-аккуратно под телевизор в железную черную коробку с тремя алыми розами - все туда покладет. Нет, небывалый мужик, небывалый.
        Страховку на меня переоформил. С первости на себя, а усомнившись и в себе порассуждав, - на меня. Пользуйся, Пелагея. Все у тебя, все тебе.
        Ни об чем не бери в голову. Хоть до первых белых мух, - и чтоб исключительно не рябило тебя: за свет, за газ, - все наперед уплочено.
        А какие мигрени меня колесами катали - из угла в угол, из угла в угол - ой! Семь тысяч мук он со мной истерпел - чисто тебе говорю. И вот уж когда его ангелы под локотки подхватили, я одеялу чуть-чуть... чтоб только один глазок - и все его упокоение наблюдала. Они, ангелы, уводили его уважительно, по-старинному, а он возился царственно, носом в самое небо. Одного-то ангела я и теперь бы узнала, на глаз коснейший, и двумя крыльями - бухты, бухты...
        Крылья вроде еще зимние, сероватые, коснейший глаз зеленый помню, а второй горячий - бессонный, огнем голубеньким пыхал.
        - Прощай, Сидорий! - шепчу я... Не знаю, когда я-то соберусь, а ты, разлюбезный мой, избенку там пригляди. Поди, не забыл, как мы в Гжатске любо-любо вязались друг к дружке, не забыл?.. За рыжиками в лес с тобой ходили...
        О, Господи! Никак, мне совсем полегчало?
        - Пелагея Сергеевна! Пелагея Сергеевна!
        - Подходи, Мирра.
        Это еврейка с третьего этажа. Если окно у нас открыто, даже в ночь-полночь пианино там баклушило... Смехи их еврейские, их споры и песни еврейские - все повторяют: хава дуй, хава дуй... Ныне-то Мирра, как и я, с пензией.
        - Иди, иди, Мирра!
        - Мне показалось, что у вас ночью разрешилось...
        - Разрешилось, Мирра Абрамовна. Столетник толщенный, как ты велела, - почти весь ухрястала.
        - Ну что, хорошо?
        - Как не хорошо? Ты, небось, учуяла, да весь наш дом подернуло, до пятого этажа, блоки-то хреновые... До туалета не успела. И кровать, и пол, и коридор...
        - Но я же вас предупреждала, Пелагея Сергеевна, чтоб не весь цветок, тут осторожность требуется.
        - Спасибочки, Мирра, я уж думаю, хрен с ним, с цветком, другой заведу.
        - Я, Пелагея Сергеевна, еврейские праздники не очень хорошо знаю, поскольку интернационалистка... Но вроде по телевизору показывали, что какой-то у нас в Иерусалиме... погодите... погодите... погодите... Вспомнила - праздник "хеш"... нет, не "хеш", а "мехеш"... Ну, с поносом вас, Пелагея Сергеевна!
        И вдруг Мирра зашептала:
        - Я вам не рассказывала про бочки?
        - Нет, а чего?
        - Это еще когда Иосиф Виссарионович Сталин был жив. Мой родственник, Бруштейн фамилия, работал замдиректора на предприятии, где производились бочки. И вот они получили заказ: сделать в кратчайший срок сто тысяч, нет, двести тысяч бочек. И заказ особо важный, государственный. Все приказано делать секретно, ночью. А его приятель, Левин, тоже узнал о приказе, только он работал по ведрам.
        - Под огурцы?
        - Какие огурцы, Пелагея Сергеевна? Я же вам сказала - государственная тайна, - и Мирра, еще тише, продолжала. - Всех евреев должны были вывезти из Москвы, посадить в теплушки и отправить в Сибирь. А эти бочки и ведра называются "параши", вроде как уборные евреям в дорогу.
        - За что же всех-то? Есть ведь и хорошие евреи. Вот вы, Мирра Абрамовна...
        - Какая вы непонятливая, Пелагея Сергеевна, квартиры же в Москве освобождались. Я это вспомнила, когда вы опорожнились. Но об этом факте - никому, ни одной душе, - и Мирра рукою прикрыла рот.
        - Можете, Мирра Абрамовна, на меня не сомневаться.
        - Ну, еще раз с праздником, Пелагея Сергеевна.
        - И тебя с праздником, Мирра Абрамовна. Здоровьица тебе, только дальше не ступай, а то...
        Пелагея Сергеевна услышала, как Мирра заперла за собой дверь. Ей ключи были оставлены.
        А Пелагея Сергеевна, закрыв глаза, уже лежала посередине лесной поляны, вся увитая розовыми и голубыми граммофончиками. И они пели ей ангельскими голосами.




Следующий рассказ