... И последнее, что я забуду, был наш городок Сажино. Экая важная штука - этот прыщавый городок умудрялся цвести до самой зимы. А зимой весь, по завязку засыпанный снегом (а и зимой старожилы не припомнят, чтоб у нас когда-либо снег убирали, хоть лопатами, хоть снегоуборочными машинами, чтобы какая выкрутка случалась), наш городок умудрялся цвести, если сквозь жизненную хмурость, так понятную в нашей российской среднеевропейской заварушке совершенно нежданно-негаданно, точно сторублевку прибавили к зарплате, вдруг и вопреки на снег в нашем, извините за резкое слово, в нашем Сажино падал луч солнца, о, как тогда иллюзорно расцветали снега, будто свершалась поллюция. Да, наш городок молодел. На колокольне, отдельно стоящей от храма, просыпался колокол. О, вечно юный город. Вечно ожидающий по Интернету невиданных щедрот от скупого, скукоженного Запада. Зачем ты скорчил кривую рожу, когда Адолия вошла в Интернет с невинной целью поиска кого-либо подходящего, пусть не такого молодого, но вполне заграничного, вошла невинно всей грудью своей молодости (по паспорту ей исполнилось не более двадцати трех лет), даже не то что вошла, нет, а опушенная будущим счастьем, забыв отца-мать, даже свой компьютер, а погодные условия нашего городка всегда позволяли, и к тому же Нина Федоровна Куравлева, живущая, как вы понимаете, где, закричала: "Вась!". И, не получив должного ответа, вынуждена была добавить несколько редко встречающихся слов: "Что ж ты, твоя пьяная рожа, спишь и спишь, совсем уела тебя водка, нажрался и дрыхнешь, а я горло надорвала, да проснись ты, слышишь, корова у нас отелилась", и, не получив должного ответа, уже совершенно подчиняясь своей российской женской доле, сама пошла управляться и с коровой и с теленком, а петух с курами, а Гриша Балкин, а Семен, тот самый, про которого я не успел или не смог рассказать, там далеко-далеко, где дармоедкой гудела электропила, и еще дальше в резиденции, о которой я уж точно не сумею рассказать, и еще дальше, ну, может, Господи, хватит, и никто не знал, что Адолия подцепит Англичанина. Вот однако понятно, почему нам нужно не просто компьютер, а чтоб он непременно был подключен к Интернету, да, тут нет двусмыслицы, что великолепно сечет и пятилетний ребенок. Ой-ля-ля! Мы ещё ого-го, да хотя бы просто потому, что в наши Палестины приехал из туманного Альбиона, и так далее и тому подобное.         И тут весьма срочно надо положить еще один штришок, да не то чтоб он менял коренным путем ещё не докрашенную до конца всю трагедию или, иными словами, всю радость от интеллигибельного характера будущего, или, точнее, мы стремимся кратчайшим и наиболее выразительным способом скорости и мощи письма интегрировать репрезентативные формы в единый метаигровой универсум, и Витя-подполковник, сильно немолодой, сильно на пенсии, со всеми уважительными орденами и медалями, включенными в его сильно поистрепавшийся пиджачок, неукоснительно встававший из любых ямок и колдобин к шестичасовому утреннему поезду, чтобы доставить подписчикам центрально-правительственные газеты и другую почту, а накануне он находился в предельной сфере алкогольного опьянения, из реалий его частной жизни добавим, что он в странствии времени успел умереть, но даже косвенным образом это не коснулось его обязанностей, кстати, никто их на него не возлагал, но за несколько минут до шести утра... Но разве на его примере мы не можем определить, что скрывает в себе понятие внутренней свободы. Свобода - это когда ... ну, ну, смелее... Да, Боже мой! Вы еще не знаете, что прячет Витя-подполковник в левом кармане своего пиджака. Рядом с сердцем. Об этом речь пойдет позже. И очень хочется вам рассказать, но потерпим до приезда Англичанина. А что касается некоего ухода в иной мир, то для Вити, что для Вити? Не более как метафора.         Самое ужасное для Адолии - ожидание, и после того знаменательного момента, когда она обнаружила в этой запутанной сети Интернета своего Англичанина, не знаю, как лучше и наиболее емко сказать, в ее сердце или, уж совсем для простоты, в ее душе, да, проще в душе, так, значит, именно там, во глубине Сибирских руд, нет, это откуда-то не оттуда прилетело, возгорелось, если позволено такое сравнение, весьма мощно возгорелось мифотворчество нестандартного характера, и в ней одной воплотились три классических образа Вера, Надежда и Любовь. А между тем, три эти девушки, что не противоречит ни старому, ни новому реализму, жили совсем недалеко от дома Адолии.         И когда Ирина Павловна запела любимый свой романс "Не покидай меня, голубчик. С тобою не увидим мы страны другой, страны другой. А если ты меня покинешь, мой дорогой, мой дорогой. Но я не верю... Нет! Не верю я звезде иной, звезде иной..." Голос, мощный голос меццо-сопрано надрывал всем сердце. Всем ожидающим явления Чуда, и мы все с еще большим чувством мысленно повторяли слова, и глядели вдаль, и глядели вдаль...         Пришел.         Не пришел.         Пришел.         Вера запыхалась. Вернее, расстегнулись пуговицы на ее кофте. Голубой с золотой искрой. Верхние пуговицы сами собой расстегнулись. А одна-то, одна совсем оторвалась. И закатилась под стол. Надежда, было, полезла под... чтобы ее найти... Юбка сзади и вообще все сзади...         Пришел.         Не пришел.         Пришел.         Не пришел.         Я смотрел на этих девушек. Боже мой, какие же вы... Тут и Никоноров подоспел. Я, кстати, вспомнил, что у Вити-подполковника была эта самая фамилия.         Адолия поскорее запихнула в себя поглубже все три классических образа - и Веру, и Надежду, и Любовь... А пуговица? Где пуговица? Юбка сзади. Быстро там, сзади, провела рукой.         Разрушительное действие мысли. Именно мысли разрывают одежды, раньше чем это положено. Беда. Но ничего. Справимся.         Пришел.         Не пришел.         Пришел.         Не пришел.         Англичанин был толст, да к тому же и стар. Но в конце-то концов... Не с лица кофей пить. И существующие до сих пор изображения могли быть плодом досужих художественных вымыслов претендующих на древность ваятелей.         Подчиняясь какой-то нематериальной силе, Адолия сразу захотела именно такого Англичанина.         - Кать, ты закрыла калитку ?         - Поэзия человеческого очарования всегда была и будет.         - Не бормочи кулаком.         - Послушайте, что он говорит. Боже мой, что он говорит! Люди, скажите ему, да разве можно "бормотать кулаком"? Люди, скажите ему... люди...         -Успокойтесь, Мирра Евсеевна, в конце-то концов, разве вы выходите замуж?         - Да вы меня не поняли. Я бедный человек, живу на пенсию. Подумайте, какой Интернет, да если хотите знать, у меня не то что компьютера нет, телевизор три недели как сломался. (Сильно задыхается.) И я не могу его починить... Нет, это не тот Англичанин. Я знаю англичан. Они все сухие, как маца к еврейской пасхе...         Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья вышли из калитки посмотреть на Англичанина, который возник из Интернета.         Никоноров любил прохладное пиво. Был у него и свой коронный номер. Когда вся привычная компания, уже прилично приняв пива, с прицепом разогревалась до полной прозрачности мысли, а пьяные мухи в пивной, отяжелев, падали в кружки, и когда появлялась возможность ретроспективным взглядом сравнивать цикличные заблуждения человечества, и когда в эти абстрактные состояния человеческой души наконец-то появлялась возможность вставить живую конкретность, хотя, как я писал, Витя-подполковник успел умереть и успел этого не заметить, есть нечто большее, чем смерть, а именно то, что хранил он в левом кармане пиджака, и он выдернул оттуда слинявшую от времени как бы фотографию.         - Между прочим, тут стою я молодой, и всесоюзный староста Михаил Иванович Калинин с бородкой клинышком жмет мне руку. Поздравляет с Главным, самым почетным орденом. Всем видно? Глядите, только из моих рук, а то испачкаете. Я до войны занимался снабжением армии продовольствием. Кто-нибудь узнал Михаила Ивановича? Теперь вы знаете, кто я. Налейте мне. И если товарищ Калинин видит сейчас меня, то...         Никоноров закрывал рукой лицо...         Уже много лет Витя-подполковник вырывает из своего дырявого кармана то щепочку, то ржавый гвоздь, то кусочек бумажки...         Пришел.         Не пришел.         Пришел.         Не пришел.         Мы в нашем дорогом, до боли родном Сажино были люди увлекающиеся, ради горсти семечек мы могли бы идти за пределы Вселенной. Мы верили в Интернет. Верили: именно оттуда должен явиться чудо-Англичанин. В саду у матери Софьи, чей сад был вместительней сада Адолии, уже поставлены столы, и уже покрыты белыми скатертями (для этого использованы простыни сестер), сами сестры Вера, Надежда и Любовь уже сидели во главе стола... Сама же Адолия хотела обратиться через Интернет к великому угоднику и провидцу Льву Николаевичу Толстому, чтоб окончательно уточнить время свадьбы.         Пришел.         Не пришел.         Пришел.         Не пришел.         Адолия снова и снова смотрела на экран компьютера. Пыталась снова связаться с провайдером. Занято. В такую-то минуту. Когда Англичанина срочно нужно было усадить за стол рядом с Адолией в белом платье невесты, а спереди у нее ... совершенно корректные к такому духовному случаю искусственные розы....         - Боже же мой, до чего она хороша! - вскричала Мирра Евсеевна, пробуя начать традиционный свадебный плач по невесте...         А между тем, толстый Англичанин из Интернета уже многим являлся, что-то торопливо бормотал и снова исчезал, и когда свадьба удалась на славу, и когда, почти не делая перерыва, кричали горько, и когда Адолия кидалась целовать в губы то место, что, по-видимому, означает и любовь, и бескорыстие, и широту русской души, и толстого Англичанина, который, плохо соображая, уже пил водку из стакана и попугайски повторял: "Sorry", и когда все происходящее не могло выйти из длинного ряда видений и последовательность поступков уже теснилась в надвигающейся трагедии, и когда мать их Софья уже считала вилки и ложки, и когда в детских глазах толстого Англичанина светилась плохо переводимая пьяными просьба: "Отпустите меня, слышите!", и когда сестры Вера, Надежда и Любовь сказали: "А не погулять ли нам? Что-то мы засиделись", и когда Адолия сказала: "Пойдем осмотрим окрестности нашего города-сада, дорогой", и, конечно, она все это хотела сказать на том далеком языке, откуда явился ей суженый.         - ГОРЬКО! ГОРЬКО! ГОРЬКО!         В такие минуты у человека проявляется возможность понимать такие вещи, такие видения, что лучше бы их не знать.         Ослепительность летнего дня уже томилась приближением вечера.         Пришел.         Не пришел.         Пришел.         Нет, сегодня уж не придет. Хотя многие из нас еще верили. И что такой день. И жужжание пчел. И что у него обязательно должны быть узорные усы.         - Да, англичане умеют себя поставить. Какая счастливая Адолия. И пусть не расстраивается. Англичане умеют держать слово. И ее Англичанин обязательно придет.         - Пойдем, дорогой, - говорила Адолия, - необходимо осмотреть окрестности.         - Что он, клеем прилипший, - говорила мать их Софья, - сейчас я его подниму... - Она стала раскачивать ничего не понимавшего Англичанина. И он смотрел маленькими детскими глазами.         - Ты его вилкой подцепи, - посоветовал невесть откуда прикрутившийся мусорный мужичонка Шурик.         И были среди нас такие, что беззаветно верили в таинственную силу и мощь Интернета.         Пришел.         Не пришел.         - Уже свадьба почитай что прошла, а вы все в темноте щупаете. Что за народ у нас, и когда успел потерять веру? Такой, кажется, простой факт - Интернет. А людям чего-то еще надо. Да когда же вы успокоите свои сердца? До каких пор вы будете тревожить мировое пространство курсивными вопросами: "Зачем живем? И что ждет нас завтра?" О, люди!         - Ну, дорогой, ну, идем же, - тянула Англичанина сильно поджаренная вином невеста, их хабе посмотреть окрестности, немножко шпацирен, ну идем для прогулочки.         И что истинно печально - у прекрасной нашей Адолии не было ни папы, ни мамы, по этой причине они не могли сидеть в такой торжественный день в саду матери Софьи. А ее дочери Вера, Надежда и Любовь уже встали из-за стола.         И когда в саду матери их Софьи ощутилось движение народа, и когда с яблонь уже посыпались дети, собравшиеся со всех концов Сажино, собравшиеся для того, чтобы посмотреть на все это действо, и, что примечательно, никто не загонял их спать, Адолия все тянула своего суженого, такого ужасно огромного, неповоротливого, с хорошо выбритыми толстыми щеками, и хотя за время всей процедуры свадьбы он мог бы уже обрасти щетиной, или бородка могла у него вырасти, но ничего такого не случилось, а детей действительно никто не гнал, пускай уж наглядятся, пускай, и некоторые совсем маленькие ползали внизу, между ножками стульев, скамеек и ногами гостей, собравшихся в саду у матери их Софьи, а сама мать Софья, не забывая пересчитывать после свадьбы ложки и вилки, старалась, насколько могла, помочь Адолии вытащить уж совсем осовевшего Англичанина, и Никоноров, который, соблюдая необходимую дистанцию, старался вытащить из левого кармана пиджака несуществующую фотографию, где товарищ Калинин, всесоюзный староста, с бородкой клинышком и прочее и прочее, и когда Адолия, уже не в силах сдержать рыдания, умоляла "ну, милый, расхороший ты мой, ну пойдем шпацирен, чтоб осмотреть окрестности", и в конце-то концов ей удалось чуть его приподнять, а уж потом поволочить, не без помощи Веры, Надежды и Любви, и матери их Софьи, хотя последняя, пересчитывая ложки и вилки, сбилась и в ужасе поняла, что не хватает двух вилок и одной ложки, и, следовательно, все надо начинать снова и снова пересчитывать, но очень сбивал Никоноров, который время от времени выдергивал из левого карман своего пиджака то щепки, то железки, а то кусок водопроводной трубы, и когда весь народ повалил из сада, и залаяли собаки, и ближе к вечеру в садах запели птицы, и перебегали дорогу трясогузки.         ...Толпа двигалась по бывшей центральной улице Ленина, а теперь новая власть вернула ей прежнее название Преображенская, а иных изменений улица не претерпела. Толпа, направляемая некой невидимой силой, целесообразность которой не улавливалась, не несла в себе понятие смысла, и не давала анализа направляющего движения, а между тем толпа выглядела как огромная птица, крылья и спину которой покрывали множество разноцветных перьев, но клюв был огромен и черен. И то, что рядом суетилась Адолия со своими бумажными цветами на груди, не заслоняло величественного клюва, именно Англичанин чернел все больше, все стремительней, и по ходу движения птицы в домах на улице Преображенская открывались окна, и люди высовывались из окон, чтобы крикнуть "Горько!"         Хотя некоторые повторяли ещё упорнее, ещё оппозиционнее:         Пришел.         Не пришел.         Пришел.         Не пришел.         Пришел.         Не пришел.         - Мне бы на вас всех на...ть. У меня теленок заболел. Лежит. Не пьет...         - А это наша знаменитая дыра, - поясняла Адолия, - не помню, говорила я вам в Интернете, что у нас на площади, как бы это вам понятнее сказать, что у нас есть чем удивить, и в детстве мы говорили "Чем форсишь?" Так вот, пожалуйста, смотри, мой дорогой...         Птица подняла голову. И свет заходящего солнца делал особо важным ее кривой клюв. Все убедительней становилась и голова не виданной в нашем Сажино этой заморской птицы. Она несильно встряхнула крыльями. И все, держащиеся некрепко еще пьяными после свадьбы руками, попадали вниз. Со смехом и криками, не больно и ушибались. Освободившись от лишнего груза, птица громко щелкнула клювом, когда в это время на небо вдруг набежала небольшая тучка, сверкнула молния, орнаментально прокатился гром, прыснул дождичек, как бы предваряя будущие события в нашем городке, и в тот момент, когда птица взмахнула своими огромными крыльями, между прочим, площадь позволяла, взмахнула, чуть-чуть не добежав до дыры, и успела клювом уцепить Адолию в ее платье с бумажными цветами, да при этом еще ухватила когтистыми лапами трех сестер Веру, Надежду и Любовь, и мать их Софью, и совершенно непонятно с какой целью коготком на левой ноге уцепила еще и бывшего подполковника Никонорова, и когда уже поднялась в воздух не готовая к такому обращению жениха Адолия и, увидев внизу, прямо под собой черную, не заживающую дыру, пронзительно закричала:         - Милый, у меня темно в глазах от этой дыры! Осторожней, ведь я твоя...         Крик Адолии соединился с воплем матери их Софьи, у которой из рук падали вилки и ложки, и, что печально, восемь ложек и тринадцать вилок были серебряные, а из левого кармана Вити-подполковника сыпались в дыру щепочки, железки, как бы размноженные фотографии Всесоюзного старосты Михаила Ивановича Калинина, и все это с мелким дождичком, и когда птица, оглушенная криком, раскрыла клюв, и бедная Адолия, невинная жертва Интернета, падала, закрыв глаза, точно в дыру, а вот Вера, Надежда и Любовь, и мать их Софья, оказались только на самом краю, вместе с Никоноровым, который даже не заметил полета, поскольку в его жизни было столько грубых превратностей, что одной меньше, одной больше - это лишь повороты судьбы, а вот когда Михаил Иванович, или, как вы полагаете, и это сон, ну, знаете ли... Может, кто сейчас плеснет в стакан... А к шести утра к поезду должен поспеть, мертвый или живой...         И тут в самый раз завязалась песня, а вечер подготовил ей свой плацдарм, когда зазвучало мощное меццо-сопрано: "Не покидай меня, голубчик. С тобою не увидим мы страны другой... Страны другой..."         Все выше поднималась кривоносая черноклювая заморская птица. А с неба вместе с дождиком почему-то все еще сыпались ржавые железные гвозди, болты, крышки от консервных банок, и это было связано с именем товарища Калинина. Дождик еще плакировал землю, исчезнувшую в дыре бедную Адолию, а рядом с дырой все еще сидели Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья, и также спал безмятежным сном Никоноров, а в прежние времена сажинские мальчишки приспособили дыру, чтобы смотреть на другую сторону земли, и, как они полагали, если особо густо закоптить стеклышки, то запросто можно смотреть американские мультики, и уже широкими и властными ногами двигался Васька Кривая труба, наш знаменитый неумелец сантехник, которого всегда выбирали во власть пока еще местного характера, но всем было понятно, что он консеквентно двигается дальше, и он на ходу бросал жестко: "Нельзя одинаково улыбаться гражданам иностранного происхождения. Надо прекращать коксовать демократию. Доигрались!", и тут же предложил закрыть дыру досками, чтобы не было никаких связей с потусторонней Америкой...         К дыре уже подтянулись гости этой злополучной свадьбы, и когда Англичанин все выше поднимался в небо, у нас уже родилась замечательная идея на месте дыры воздвигнуть памятник-предупреждение. И еще Англичанин не превратился в черную точку на звездном небе, как мы увидели огромный, стопятидесятиметровый народный дом.         И как скорбная судьба нашей невесты, теперь уже вечно юной Адолии, нас потянуло к памятнику, на фронтоне нижнего этажа которого мы увидели то, что захотели увидеть:         ОПАСАЙТЕСЬ ЛЕГКОМЫСЛЕННОГО ОБРАЩЕНИЯ С ИНТЕРНЕТОМ         А на восемнадцатом этаже надпись: ДА НЕ ИССЯКНЕТ ВЕЧНАЯ ЖАЖДА ЛЮБВИ!         На сто семнадцатом этаже мужской и женский хор добровольного союза транспортных рабочих и служащих исполнял песню-плач, и руководил хором наш местный композитор Араб-оглы, и к небесам поднимался этот грустный цветок наших полей, и женская группа хора пела: "Миленький ты мой, возьми меня с собой, там, в стране далекой, назовешь меня женой", а мужская группа отвечала "Милая моя, не возьму тебя..."         И Англичанин, который уже почти совсем превратился в точку, спустился и, широко раскинув крылья и стараясь расслышать слова и понять, что же с ним произошло, некоторое время молча парил, а потом каптировался с посветлевшим утренним небом, совершенно растворился в бесконечности.         С первыми лучами солнца, возвестившими в Сажино о начале утра, скорбный памятник-предупреждение замигал, словно в компьютерной программе некорректно выполненной, начинка его то хмурилась, а то растягивалась в нахальную ухмылку, да весь многоэтажный памятник не стоял на месте, даже принимал непристойные позы, а солнце все выше поднималось, а в садах все громче пели "ци-уит-уит" горихвостки, "чок-чок-чок", "чр-чр-чр" славки, зазенькали овсянки, и, наконец, ударили трелью жаворонки, и вскочил с земли Никоноров, ошалело посмотрел на солнце и побежал к шестичасовому утреннему поезду, и прежде чем стала понятна при ярком свете дня несуразность всего этого сооружения, солнечный ветер легко его подхватил и понес прочь с нашей площади, освобождая нашу родную дыру, из которой, совсем не заспанная, во всей своей первозданной невинности уже выбиралась Адолия, держа в руках серебряные вилки и ложки, к большой радости сестер Веры, Надежды, Любви и особой радости матери их Софьи, которая еще в руках Адолии пересчитала спасенное серебро и тут же сказала:         - Скорее в сад к свадебным столам.         И мы стали жить в условиях свадьбы, и снова рядом сидели сестры Вера, Надежда и Любовь, и мать их Софья обращалась к седому Василь Васильевичу, который никаким боком не был родственник сантехника Васьки Кривая труба:         - Что ж вы, молодой человек, дорогой наш тамада, не угощаете гостей?         И тот, тряхнув седой гривой, весьма кстати мобилизовал:         - Водка не допита, а день только разгорается, наливайте, гости дорогие, сперва невесте, а потом и жениху, да себя не забывайте, пейте-гуляйте и закусывайте, эх-ма, были и мы молодые да свадебные.         - Васенька, дорогой ты наш Василь Васильевич, правильно советуешь.         И дети опять деревья обсыпали, а те, меньшие которые, ползали под столами, и свадьба опять поворачивалась нужным концом, когда Шурик, мусорный мужичонка, возразительно пронервировал:         - Пить мы каждый понимаем, а вот где жених?         Тамада Василь Васильевич тут же с хода ему между глаз:         - Мирра Евсеевна, как по вашему еврейскому обычаю, бывает ли свадьба без жениха, хоть даже, допустим, не юной свежести?         - Ой, да что вы такое намекаете, мне даже не можно это захаять.         - Выходит, по вашему иудейскому вероучению...         - Ой, Боже ты мой!         - Почему же вы, уважаемая Мирра Евсеевна, хотите нас сглупить, а? Через века, так сказать, да там, где невеста, там и жениху сидеть, и пусть некоторые об нас так не полагают, хоть и в международном смысле, и пусть некоторые...         И не успел завершить свою мысль Василь Васильевич, как из-за облачной выси, в свете разгоревшегося дня, уже летел к своему законному месту, разрывая на куски жаркий воздух, наш дорогой, наш любимый Англичанин, да какой же он старик, если на голове у него ни одного седого перышка, а что толстый, дак чудо от этого не меньше, а значительно природнее, и спасшийся при исчезновении многоэтажного памятника-предупреждения мужской и женский хор Союза транспортных рабочих и служащих, под руководством композитора Араб-оглы, грянул песню-плач: "Миленький ты мой, возьми меня с собой, там, в стране далекой, назовешь меня сестрой...", и, перекрывая хор, уверенно ответил голос Ирины Петровны, наше знаменитое меццо-сопрано: "Не покидай меня, голубчик. С тобою не увидим мы страны другой. Но я не верю... Нет! Я не верю звезде иной, звезде иной...", - составляя опять единый метаигровой универсум, и еще не успел остыть призывный свадебный плач, как, толстым животом подпирая стол, и одним крылом уже нежно обнимал Адолию, а другим спешил пододвинуть стакан с водкой, и тамада Василь Васильевич, увидев, что свадьба принимает нужное направление, сказал с добродушным намеком:         - Ну чего теперь скажете, уважаемая Мирра Евсеевна? Не вышло по вашему. Наш орел опять, где ему и положено, - потом повысил голос и гаркнул: - Горько!         - Горько! - единым духом подхватила свадьба.         - Целуйтесь! - кричали сестры Вера, Надежда и Любовь, и мать их Софья. Она еще и добавила:         - Теперь-то уж нечего крылом закрываться - целуйся и пей до дна.         - Пей до дна! Пей до дна! - одобрительно, со смехом слагали мысль мы все. И мы все радовались счастью Адолии, которая сильно раскраснелась и старалась ловчее поцеловать своего Англичанина, чтоб его клюв не очень глубоко залезал ей в рот, а только чтоб губками, своими девственными губками.         И никто не замечал, как подступает новый вечер, и, окутанная любовной страстью, Адолия зашептала:         - Милый, а не пойти ли нам немножко шпацирен, и посмотреть на нашу дыру?         - Sorry, - повторял жених, опрокидывая в себя новый стакан водки.         - Я полечу туда на крыльях любви, - и повышала голос Адолия. - И опять брось меня в нашу дыру. Я этого так хочу. Слышишь, хочу.         - Ну брось, ну брось, жалеть не стану... - запел тоненьким голоском мусорный мужичонка Шурик.         - Интересное предложение поступило от невесты, - оживился тамада Василь Васильевич и, повернувшись в определенном направлении, спросил: - А вы как считаете, Мирра Евсеевна?         - Я?         - Да, именно вы, уважаемая Мирра Евсеевна.         - Я старая женщина и в смысле свадьбы не могу компетентно судить, тем более как свадьба у нас международная.         - Именно что международная. И необходимо осмотреть окрестности Сажино и нашу знаменитую дыру.         И тут странным образом во дворе Куравлевых запел петух.         Наступила осень. Дни стали короче.         На деревьях в саду соответственно с календарем покраснели яблоки, пожелтели листья.         Яблоки падали в траву. Никто не пробовал их собирать.         И мы все, кто сидели за свадебным столом, чувствовали запах приближающейся зимы, как собаки или медведи чувствовали, и все эти наши чувства, закономерные и тревожные, вынес в своем заикании Гриша Балкин:         - На..на..аааа...только...о..оо..ооо не..еее...нееее...двааааа...дцать ...пя..яя..яя..ть....         - Верно Гриша обрисовывает, - подтвердила Нина Федоровна. - Ну, что скажешь, тамада? И надо спасать Англичанина.         И все мы, как потревоженный улей, зашумели:         - Спасать Англичанина! Эта заморская птица к нашим морозам никак не транспортируется.         И хотя это ясно-понятно, вот мы сидим, засыпанные сухой листвой, и дождем нас сечет и ветром, так мы же ко всему притерпевшие, и чем поправишь нашу душевную беспутицу, а жених, из Интернета отозванный, сует в стакан кривой свой нос и, что интересно, совсем не припадет к закуске, а только тянет водку, и, что опять же интересно, не худеет, как, надо полагать, не зря наши мужики жрут водку, в связи с чем рассчитывают добыть из нее нужные организму витамины, и наш тамада Василь Васильевич еще засыпал, но не по-зимнему, а, встряхнувшись, кричал:         - Горько!         И мы все, которые слышали свист уходящего лета, даже уже и осени, кричали, пусть не очень дружно, закрытые сухим листом:         - Горько!         Ветер шевелил листья на свадебном столе, и, когда уж мы перестали замечать, налетал ветер, и с потемневшего неба уже лило прилично, и уж мы по всем законам удавшейся свадьбы не проносили стаканы с водкой мимо рта, и Адолия, наша прекрасная невеста, старалась целовать в клюв своего орла, приговаривая: "Пей, милый, да прикрой меня крылом от дождика". От каждой новой порции водки Англичанин встряхивал головой, смотрел на Адолию остекленевшим от холода глазом и снова и снова тянулся, привычно тянулся носом к стакану с водкой.         Хозяйка сада мать Софья оглянулась на дочерей Веру, Надежду и Любовь, а сестры сидели неподвижно в полной натуральности, и мать их Софья, вынув из стакана с водкой кленовый лист, стала размахивать им как платочком, запела свадебный плач: "И, ох, золотая ты наша невестушка. И, ох, горькая ты сиротинушка. И, ох, зачем мы тебя отдаем в чужу-неведомую сторонушку. И, ох, зачем ты да приукиналась на богатое богачество..."         И она разбудила Семена, о котором я еще ничего не рассказывал, и он дико и хрипло заорал: "Липа, липа, жиропот, ах, жизнь моя жокнутая, осмалила, жизнь моя звукосочная, кудреватая, еще мы ребята не списанные, а вы, девчата, думайте-гадайте, да Гаврилова Семена сладким поцелуем вспоминайте, а я уж вас ..."         - Опомнись, Семен, не на ту колею выскочил, не твой праздник, и свадьба у нас международная, - подправил Семена Гаврилова тамада Василь Васильевич, и, как необходимое опровержение Гаврилова, проснулся композитор Араб-оглы, и опять вовремя подключился его хор: "Миленький ты мой, возьми меня с собой, там, в стране далекой, назовешь меня сестрой". А мужские голоса с упорством отвергали и этот вариант. А сама невеста, прикрытая крылом Англичанина, просила-умоляла: "Милый, пойдем шпацирен окрестности, поглядим, как там наша дыра посреди площади". И, извиняясь голосом: "Ноги немножко шпацирен просятся", а между тем дождь лепил градом и снегом.         Потихоньку, потихоньку освежило весь свадебный стол зимним снегом, и в тот год зима стала круто заворачивать, да если кому пришло в голову поглядеть на градусник, зрительный пейзаж падал все ниже и ниже, на двадцати градусах не задержался, а уж к тридцати подступал, да еще ветер обжигал, не давал утешения, и тамада Василь Васильевич, вот уж истинно свойский мужик, сажинский, старался перешутить закрутившуюся бурю, разгребая перед собой красными пальцами снежную гору, крикнул:         - Мирра Евсеевна! Мирра Евсеевна, не жарко ли вам в белой шубке? Подверните рукава. Разве мы сидим, чтобы шубкой вашей любоваться? У нас ждет-дожидается княгиня порученая. А с ней рядом князь заморский, интернетовский.         И он крикнул прямо в морду урагану:         - Горько!         И мы все поразгребались, высвобождая стаканы с водкой. И с радостью подхватили:         - Горько! О, горько!         А наша Адолия, еще больше разрумянившаяся от мороза, поцеловала в холодный заморский нос.         Может, с этой минуты переломилась погода. Ветер разогнал облака, выплеснулся солнечный луч.         Во дворе Куравлевых запел петух.         - Слава тебе, Господи, - сказала Вера Федоровна, - перезимовали.         И с каждым днем солнце все больше уплотняло снег.         Нет, зима не сломила нашей свадьбы, а первые зеленые листочки весны осветили нашу кровь новой радостью, и Мирра Евсеевна закричала:         - Поглядите на нашу Адолию, каким цветочком расцвела, да какие ручки полненькие, да какие щечки, да сама как игрушечка дамочка, а глазки, извините, я бы скушала эти глазки...         - Есть кому любоваться, уважаемая Мирра Евсеевна, - оборвал ее щебетание Василь Васильевич.         - О...оо...ооо, - вдруг заплакала Мирра Евсеевна, - я гляжу на Адолию и вспомнила свою жизнь, как тень, как сон ускользнувшую.         И чтоб скорее убрать грусть, композитор Араб-оглы кивнул хору, а хористы тут же подхватили: "Миленький ты мой, возьми меня с собой, там, в стране далекой, назовешь меня чужой"... А время уж готовило беду, да случилось все не морозной зимой, не цветущей весной, а жарким июльским днем... Как и положено, Адолия прошептала: "Надо немножко шпацирен, гулять окрестности, смотри, и солнце зовет проведать нашу дыру, которая..." И Адолия увидела черную птицу, которая спускалась все ниже, и Англичанин увидел птицу, с большой торопливостью опрокинул в себя стакан с водкой, сказал : "Sorry", и это нам грустно показалось, как он сказал, и он поднялся с солнечным ветром навстречу черной птице, подполковник Никоноров, что больше молчал в зимний период, а теперь сказал : "А не жена ли это его прилетела?"         "Уу..уу..у него тта..м де..еети остались", - уверенно сказал Гриша Балкин, и мы все стали наблюдать за птицами, и вдруг наш Англичанин махнул крылом Адолии и полетел в сторону площади, и мы выскочили из-за стола, и побежали туда, к площади, и успели увидеть, как наш Англичанин взмыл вверх к бескрайнему свету неба, сложил крылья и камнем ринулся вниз, все ближе, все ближе ... упал в дыру.         - Господи, упокой его душу, - сказала Мария Федоровна, сестры Вера, Надежда и Любовь, и мать их Софья, подхватили Адолию, которая рвалась прыгнуть в дыру, вслед за своим Англичанином.         А Ирина Петровна, случившаяся рядом с Адолией, пропела, а вернее, прорыдала свой романс: "Нет, я не верю... Нет, я не верю звезде иной, звезде иной...."         А мы все молча стояли, молча стояли, совершенно не представляя, что ж нам теперь делать, пока Мария Федоровна не сказала: "А может, пойдем к свадебному столу?" Сказала предположительно.         Мы двигались теперь в обратном направлении от дыры по улице Преображенская.         Нашу невесту Адолию вели сестры Вера, Надежда и Любовь, и мать их Софья, а над нами летела чужая черная птица, и она, вытянув шею, кричала, и Адолия кричала, и хор под управлением композитора Араб-оглы закончил песню-плач самыми грустными в этом мире словами: "Милая моя, не возьму тебя, там, в стране далекой, чужая не нужна...", и Никоноров вырвал щепку из левого кармана пиджака и показал, что это ведь сам товарищ Калинин Михаил Иванович вручает ему самый главный орден и жмет ему руку, и что у него таких фотографий сколько хотите, а если не верите, то можете сами спросить у товарища Калинина, и открывались окна на улице Преображенская, и люди высовывались из окон, чтоб посмотреть на невесту, которая стала и вдовою, и наш тамада Василь Васильевич, не поднимая головы, говорил, как бы для себя: "Горько". И люди в окнах повторяли: "Горько"...         И "тррр-тррр...уить-уить...", но то пели не птицы, а сигналили стоящие вдоль дороги машины, а навстречу нам ехали "МАЗы", до верху груженные пустыми бутылками из-под водки, и на первой машине рядом с шофером сидел мусорный мужичонка Шурик, и когда он увидел нас, то отвернулся, мол, я об этом ничего не знал, и о свадьбе ихней ни ухом не слыхал, ни глазами не видал, и мы еще не подошли к дому и саду, а там уже дерзостно поднимались новые многоэтажные дома, как новая кровь вливалась в новые мешки............................         Разрасталось наше Сажино и в ширь, и в небо, где все ярче горело июльское солнце, и все громче, все настойчивее стучались в небо слова:         НЕ ПРИШЕЛ         ПРИШЕЛ         НЕ ПРИШЕЛ         А может ?         НЕТ         НЕТ         НЕТ         А как же Адолия?         А как же Интернет?         НЕТ         Если только вирус....         I love you.....sorry................................