* * *

Ничего не изменится. Буду снотворное пить.
На соленую шею нанизаны зерна граната.
Чтобы не было скучно, тебя попытаюсь любить.
Из серебряных кранов h-moll'ная льется соната.
Утонуть в этом озере или тебя утопить.

Если грех неугоден тебе, я стыжусь его. Но
Это слабым угодно и сильными заведено:
То, что в краску вгоняло Адама, мерещится нам,
Как жестокий погонщик медлительным мягким слонам.

Вифлеемской звезды зажигалкой торчит огонек,
Словно высшая сила сжигает свои дневники,
Снисходительно глядя на сломанный ржавый конек,
Оставляющий шрамы зазубрин на гладкой черте.
Дети снова свободны. Ты вовремя кончил урок.
Неуклюжие буквы стираешь с прозрачной доски.
Но свобода не та, и самые буквы не те.

Словно в жмурки играем, и мне завязали глаза.
Я иду на дыханье, на скрип невесомой воды.
Раздавали по кругу: две дамы, четыре туза.

Ты недавно здесь был. Потому что остались следы.

* * *

Говори. Сквозь занавес голоса не пойму,
На какой струне тлен обратится в плоть.
Воровская отмычка, слюнявое "почему".
Почему с нами ласков дьявол, необуздан господь?

Прикрывает веко серп твоего зрачка -
Неприступный замок голубиных широт.
Словно звезды в месяце, в животе у стручка
Зреют горошины. Не переходят вброд
То, от чего немеют, не умея назвать,
То, чего не имеют. Вырождается знать.
Сердце - круглая мина. Ты наступишь сейчас!
Никакая причина невозможна для нас:

Это правнучки Яго хоровод завели
Или пламя рейхстага затихает вдали.

ЛЕТАРГИЯ. АБХАЗИЯ

К зиме поближе от весны подальше
Стеклянные фаланги винограда
Вкрапленные в кору особняка.
В загоне теплый ежится теленок.
Мерцающего соуса помада
Окрасит губы старика.
Сестра белье стирает брату,
Ищет признание, которое могло бы
Произнестись, не искушая губ.

Окаменевший факел в черном платье
Кристаллом обагренный ледоруб.
Как монастырь разросся над долиной.
В него стекает летнее броженье
Плотины строят, гонят самогон.
Пропахла ласточка неуловимой глиной
Теленком пахнет сумрачный загон
Зима приходит в неопрятной дымке
Свет преломляет пудры мелкий снег.
Ущербный щебет - взятка невидимке,
Который вскоре покарает всех.

ТАКСА ПО ИМЕНИ ВЕРЕВОЧКА

Чужую боль не выдержав, умру я.
И предоставлю мучаться другому.
Пусть выживет, у вечности воруя
Шоссе, ведущее к аэродрому.

Пусть призракам мои отдаст обноски.
Чужой портрет пусть скомкает и спрячет.
Змеиным глазом слабой папироски
Пусть паству оскорбленную дурачит.

К пересеченью параллельных линий
Отправлюсь. Распрощавшись с морем давки.
На голову мне сбросят сальный иней
Пушистых звезд густые бородавки.

Сдирая кожу, шмыгая, сутулясь;
Мне будет все равно, насколько гордо.
Над локонами бездыханных улиц
Нависнет солнца плазменная морда.

Как знаменье напрасное. Откуда
Неведомо, появится, зевая,
Из обещаний сотканное чудо -
Хромая такса в логове трамвая.

ИЗ ЦИКЛА "ПЯТЫЙ ПРАЗДНИК"

Все бросили меня?
                    Ну что ж, я буду семя.
И прогрызу насквозь горелый небосклон.
Пришел последний век.
И это будет время,
В котором слово обратится в стон.
Не век любви, которая скрывает
Ничтожество под париком греха.
Век истины, которая глуха.
Век легкого парящего стиха,
Который бредит, а не изнывает.
Всё будет в нем? Нет! В нем не будет нас.
Украсит слабый мир другая скверна.
В руке любимой в предрассветный час
Зашевелятся кудри Олоферна.

ДЛЯ ШАРМАНКИ

Кирпичная церковь открыта всегда.
Для воздуха нету границ.
В песчаной кастрюле бормочет вода:
Похлебку готовят для птиц.

И море, и воздух, и церковь, и ад,
Моим воспаленьем полны,
Немеют тобой, о тебе говорят,
Рисуют зловещие сны.

Быть может, мой слух невозможно ослаб
Иль зренье затихло навек,
Но слышу лишь шепот шелковистых лап.
Но вижу испачканный снег.

И сердце мое, как печатный станок,
За усики буквы ведет.
И память моя - золотистый вьюнок, -
Обнявшись с забвеньем, растет.

Кто любит, не знает, как можно любить.
Кто ищет тепла, пусть горит.
Темнеет твой волос - свинцовая нить,
Тускнеет в глазах лазурит.

Ты жизнь покидаешь, как летний чертог
Король покидает зимой.
Ты пьешь меня, словно последний глоток.
Но хватит, возлюбленный мой.

* * *

Время молозива. В царстве болезненной флоры
Пан выдувает из флейты тоскливые ноты.
Феб, проезжая по местности этой, услышал и замер.
Он оскорбился таким безыскусным напевом,
Он удивился таким безнадежным мотивам.
Сразу душа Аполлона подернулась пепельным гневом,
Стало сердце его завистливым и молчаливым.
Нету прощенья знающему спасенье
От бесталанной веры, от зачерствелой доли,
От разрыванья с мясом, от заплыванья салом.
Нету признанья выходцу из неволи -
Место ему в каморке под пьедесталом.
Четвертовали Пана. Заживо сняли кожу.
Рожки его сожгли. Золу смешали с мочою.

Феб записал в дневнике: "Ничего я не уничтожу,
Уничтожив творца. Только еще визгливей будет толпа.
Только еще напрасней будут сомненья.
А продолженье будет еще безбожней.
Нужно сменить парик.
Нужно выучить ударенья
В непонятных названьях.
Нужно быть заботливей и осторожней".

* * *

Безнадежность в самой безнадежности, а не в тебе.
В сочетании слов как в латинском названии яда.
Если вы не желаете противоречить судьбе,
Чтобы справиться с вами, ей времени даже не надо.

Я любуюсь тобой. И могу ли подумать, что... вот,
Смерть ласкает тебя и приказы тебе отдает.
Ее тлеющий веер дрожит пред твоими глазами.
Сколько ж походя Всадник Войны близнецов наплодил?
Их железной душой и железным умом наградил,
А железные тени себе отрастили вы сами.

Вновь нарциссов стада разбрелись по раскосым лугам.
Безголосые кличи расселись по длинным рогам,
Чтобы их егеря подтолкнули пустыми губами.
Только то бесконечно, чего недостоин конец.
Запиши эту пошлость на память. А где твой отец?
Говорят, что ушел в залетейскую глушь. За грибами.

* * *

На дальней поляне, зеленой, как внутренность киви,
Где гладят тропу
Подорожника пики и черви,
Лежат на земле
Одуванчиков горькие гири
И толстая жаба с незримою птицей во чреве.

Безликое небо бомбит эту землю жуками.
Пытает ее красотою крапивниц и школьниц,
Что жарко пестреют разорванными рюкзаками.

Их волосы спутаны. Так в сундуке у колдуньи,
Где рыжая шерсть непременно мешается с белой.
Их губы - стеклянные розовые петуньи,
И бродит их запах, как листья, неясный и прелый.
Пропитан паучьей слезою, укропом и салом,
Но мокрою розой и утренним снегом разбавлен.
А тот, кто тоскует о многом, нуждается в малом:
Проснуться в одной из закрытых девических спален.

Есть разные вещи. Я знаю. Но многие схожи.
Любовь и Война, и дороги Туда и Обратно.
Распорки поэзии. Деньги. Масонские ложи.
Все это не радует руку. Все это смешно и невнятно.

Есть разные люди. Я знаю. Различны их средства
Себя холостить, упираться, цепляться за двери.
Есть вечная старость. Но есть безответное детство.
И чужды ему разговоры о долге и вере.

Нет долга превыше, чем счастье в улыбке другого.
Нет веры пристойней, чем сон, наступающий после.
Распорки поэзии? Словом становится слово,
Когда обретает лицо и теряет склоненья и воздух.

Языческий мир, где ничто не доверится Свету,
Где дошлый репейник цепляет широкую юбку.
В каком из учебников вычитал эту примету?
Где я проходила, увидишь змею и голубку.

* * *

А.К.

Тебе еще страшно, моя непутевая бэби?
Немного Господнего хлеба и ложка вина.
Представь, расположимся мы в Парадизе, на небе,
И будет оттуда вся наша наличность видна.
Все то, что растратили мы, раздарили, раскрали,
Внизу заблестит, словно птицы железной помёт.
А гордые ангелы, эти бесполые крали,
Опять замешают на желчи лазоревый мед,
Который вольют в твое нежное алое горло.
Ты станешь нема и послушна, слаба и мала.
Забудешь, кого ты желала и чем ты была,
Измученный город, в котором со мною жила.
Тебе еще страшно? А мне уже странно и горько.

УСАДЬБА

Ощущение полной никчемности летнего дня.
Будто это тире, и грядет продолжение мысли.
Сердцевинками пчел в глянцевитых бутонах звеня,
Васильки и люпины над мятной землею повисли.
Продолжительный выдох усталостью новой грозит.
Над губою рассказчика точки колючего пота.
Облака отползают - облитая газом пехота,
В золоченых доспехах отвергнутый плавится Сид.
Подступающий обморок, коим невнятно объят
Старый дом. Старый воздух. Но что он? Не Сид и не сад.
Не облава цветущих, замерших на миг насекомых.
Помнишь, перед разгадкой убийства сгущается дым,
Переехав кошмар, просыпается сыщик седым.
Утром перед кремацией разоблаченных знакомых.

ПОДСТРОЧНИК

Тело таксы - рука перезрелой гризетки,
Стянутая лоснящимся шелком.
Хвост таксы - это шнурок звонка,
За который нужно тянуть, приходя,
Ручка двери, которую нужно толкать.
Хитрая морда в морщинках и складках.
Стерильный запах дыма. Осеннее кладбище.
Весеннее кладбище. Демисезонное кладбище.

Однажды ночью я вышла из дачного домика.
Все спали. На мне был кожаный старый пиджак.
Как положено в мае: небо утыкано звездами.
Звезды стремительно отлипают и падают.
Но желанье всегда наготове.
Лишь для тебя нет у меня желаний.
И для меня нет у тебя желаний...
Мы знаем друг друга достаточно,
Чтобы спать вместе, есть вместе,
Вместе изойти равнодушием.
Где мне купить столько тебя,
Где мне прижить столько тебя,
Чтобы смириться со всем, что мне предлагают взамен?

Однажды ночью я проснулась на раскладушке
После очередного псевдосовокупленья с тобой.
Стены в цветочек. Гниль отсыревшей весны.
Все спали. Неба не было видно.
Недосягаемый, ты заменял меня другой.

Хитрая такса, которую я поила горькой настойкой,
Лизала мой рот и вовремя удалялась.

Слишком много нот, Амадей.
Слишком много слов, Амадей.
Слишком много Амадея, Амадей.

* * *

Месть любви в ее непостоянстве.
Тяжесть дружбы в вечности ее.
Детство всех религий в христианстве.
Точность заблуждений о пространстве
В том, что тайну знает воронье.
Я сегодня вывихнула руку,
И, от боли морщась и борясь
С болью, благодатную разлуку
Я в лечебную перерождаю грязь.
Будто счастье в том, что не закрою
Глаз твоих своею темнотой.
Будто раны зарастут корою
Пряно-твердой, благостно-простой.
Будто смысл ошибок и лишений
Нам был дан, как равным средь богов:
Никогда не принимать решений,
Никогда не склеивать слогов.

* * *

Предводитель небесного воинства.
Крылья, что крышки гробов.
Где твои пуритане, где колченогие лучники,
Где близорукие пехотинцы?
Пусть заблеют блестящие барабаны.
Пусть каленые стрелы искусают меня,
Пусть выгрызут ту каплю -
Загустевшую каплю отчаянья,
Что червём иссушает меня,
Гонит, как слепень, из небытия в бытие.
Если ты справедлив, безупречный Архангел,
Почему позволяешь вдыхать таянье дряхлой зимы,
Оставлять свои отпечатки в амальгаме зеркала?
Мы достойны конца. Но он должен быть легким
И неизбежным. Не таким.
Или дай мне забвения, или дай бесплатных утех,
Или дай мне дудку и посох. Раскрути, как волчок,
И смотри, как становлюсь точкой в конце пути.

* * *

Мужское семя, породившее меня, ты безымянно,
Хотя впоследствии тебе и дали имя.
Мне жаль, что из тебя не вырос колос,
Иль дерево, или цветок дрожащий.
Всего лишь воплощенье общей муки,
Чуть менее немое, чем другие.
Одна из женщин, что когда-то снились
Тебе в сомнамбулическом прозреньи.
Как странно мне искать и натыкаться
Вдруг, впопыхах, на то, что так знакомо,
Так многогранно, так необходимо,
Что быть не может названо людьми.
Двусмысленна боязнь кровосмешенья,
И, как азарт, она неукротима,
Куда ни ткнешься, в каждых чреслах видишь
Свою судьбу, зачатие свое.
Так, может быть, Христос, вступая в небо,
Костлявыми ступнями мнущий волны,
Надеялся услышать верный голос:
"Мой мальчик. Это я. И я с тобой".

* * *

Боюсь умереть не такою, какой меня знал.
Не пухлою девочкой, но зазеркальною панной.
Боюсь перестать быть неловкой и жалко-желанной,
Стать скользкой и шумною, как императорский бал.

Боюсь пережить, а потом изменить. Но тебе ль?
Себе недоступной, себе, извращенной годами.
Искать тебя взглядом, а видеть повсюду метель
И матовый снег, испещренный твоими следами.

ИЗ ЦИКЛА "ИЛЛЮЗИОН"

Асе Крюковой

В холодном городе, где всё наперечет:
Слова, решения, полуулыбки, жесты,
Ничто не движется, и время не течет,
Но моросит. Урчание сиесты
Всё заглушает. Общая Душа
Бессмысленно блуждает по бульварам.
Неуловимый треск карандаша
Щекочет память бледным, сухопарым
Теням минувшего в поломанных пенсне.
Здесь счастье общенедоступно. Впрочем,
Оно доступно в примитивном сне,
Которым мы отроковиц морочим.
Нормальный город с градом и дождем,
Отметками трамвайных остановок.
Влюбляемся и откровенья ждем,
Но любящий неласков и неловок,
И равнодушен. Скоро все пройдет,
Сравнявшись с неудачною хворобой.
Ты холоден, пока повсюду лед.
Ты в адском пекле быть таким попробуй.

* * *

Клоун Колька ударит клоуна Петьку...

Хармс

Цыганская прорва. Ошпаренных веников мята.
Вендетта куриная, драка, расправа, расплата
За стрельбища глупые, тонкое ржанье Эрота,
За то, что останутся пенициллин и зевота
От слова "родной", что бессмысленно, как воздержанье.
Здесь каждый - Святой Себастьян. И разносится тонкое ржанье
Над морем и долом и снова над долом и морем.
За то, что бессильное счастье сливается с горем,
Чье имя встречается в грязном петите газеты.
Солдаты! не пейте дожди из траншей, не грызите галеты.
Оплачьте погибшего Аполлинера, рабочего вашей корриды.
Солдаты! зеленые пресные рыбы: форели, макрели, ставриды.
Солдаты! подруги курносого Марса, беззубая свора.
Вы жесткое мясо, солдаты! копченое мясо.
Но как это скоро...
Накроют сетями ее круглогрудую тушку.
Она не боится позора.
Я ей подарю свою жизнь-кошелек-безделушку.
Но как это скоро...
Возвысился стол воровато-нетленный:
Ни ложа, ни ложи.
Как скоро грядут несчастливые сестры Вселенной
И как они схожи.

ИЗ ЦИКЛА "К ФОТОГРАФИИ"

1

В листве, в шкатулке зелени живой,
В листве, в цветущем золоте, в котором
Спит поцелуй, - внезапно облик свой
Являя над разорванным узором
Орнамента, глазастый фавн встает.

Артюр Рембо

Сохнет праздная песенка - это задушенный шмель.
Между окнами пыль, прошлогодние листья, потеки.
А когда она свет зажигает, то видно, разбуженный хмель
Обесцветил дорожками слёз ее леденистые щеки.

Одинаково рыжи муравьи и хвоинки. Сучат
Молодые деревья резными копытцами веток.
Каждый раз он прилежно улыбается ей напоследок.
И река запивает отражение лунных таблеток,
И печален Иосиф, ожидая небесных внучат.

Он любил бы их, да велел другой
Пробираться к старости в тростнике.
Иудейский смерд, пережженный гой
Со следами ее зубов на руке
Над запястьем. Снег покрывает снег
Как папье-маше, деревянный конь.
Многоцветный вал выносил на брег
Нефтяной рассол, холостой огонь.
Как она была тороплива. Как
Уводила в плен вереницу слов.
Повторяла каждый неверный шаг,
Обреченная выбросить весь улов.

3

Под мотивы менуэта
Стройный фавн главой поник.

Михаил Кузмин

Искусно-некрасивое лицо
Под вывеской взъерошенного марта.
Наполненное мимикой Декарта,
По свету загуляло письмецо.
Напра...-нале... Куда ты ни пойдешь,
Куда ни вперишь смутные зерцала.
Как черная жемчужина, как вошь
В ее проборе, темнота мерцала.

Об острый угол нарочитых гроз
Ударившись и повалившись резко.
Всё головы считает хлеборезка,
Разбрызгивая медный купорос.

Письмо, в котором профсоюз судеб
Диктует адрес нового предмета,
Забитый желтой пылью раструб гетто
И цены новые на сахар и на хлеб.

И полписьма молчание. И стук
В окно конверта. Вздрагиваешь. Прячешь
Лицо в бумажные полоски рук.
Так не понять, смеешься или плачешь.

Письмо, где, одеяло подогнув,
Привычно тычешься в подмышку спящих рядом.
Где под сусальным мокрым листопадом
Разыскивает желуди Нуф-Нуф.

Письмо, которое ты не получишь в срок.
Потом неважно, рано или поздно.

На кляче белой, в чешуе гриппозной
Вы пропадете, ты и твой сурок.

ВАРВАРСКИЙ ОРГ'АН

В кладбищенской церкви в глубоком гробу,
Где сумрак лежит голубой.
Архангел к губам прижимает трубу.
Вы слышали? Это отбой.
Мне Диззи Гиллеспи подобных судов,
Разрытых могил нипочем.
Безусый священник и сам не готов
Стать прахом, негодным ключом,
Что парк отпирает у ржавых камней,
Цепляясь за прутья оград,
Стать братом других замусоленных дней,
Смешных, как напыщенный мат.
И всё-то скажи вам о глупой беде,
Колготки в крови намочи.
Напрасно доверилась этой звезде -
Двоюродной тетке свечи.

Мне смерть нипочем, потому что она
Из жизни всё время видна.
Так в музыку вставлена тишина,
И море - в оправу мучнистого дна.
Всё хуже, когда я одна.

Когда между всем и ничем. Поперек
Мертвец продирает глаза.
Он первым меня на растленье обрек.
Но где ты шуршишь, стрекоза?

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ОТКРЫТКА

Румяный плод безумных райских древ.
Как он кричал, почувствовав, что всё
Кончилось. Что нужно длить конец
И не проговориться о другом.
По черной лестнице спуститься в душный хлев.

Вы знаете, что каждый шаг и вздох
Дыханьем Вашим. Словно из голландских кружев
Вы облако. Дыханьем Вашим. Словно Вы
Горчичный прах.
Сейчас со мной оттенки темноты.
Но, может, с Вами Бог?
Сейчас со мною Ваши стыд и страх.

Я шла домой сегодня.
Никогда. Никто. Ни с кем. Нигде и ни о ком.
Дырявый ветер пылесосил снег.
Ваш крестный путь - всё те же двадцать тем*
Учитель ограничится шлепком.
Плюс бесконечность. Вы теперь близки
К шагреневым отеческим гробам.
Признание в бездарности тоски
Прочитано губами по губам.

* * *

Хоть и с одной струной, но греческая лира.

Георгий Адамович

Буколический бес, одевайся. Пастух, поспеши.
Нужно новое пастбище для истощенной души.
Чтобы тонкие свечи языческих трав за пятак
Продавала горбунья - как намедни на Лысой горе.
Чтобы пестрая курица спрашивала: "Кудах?" -
У смешливой кухарки, которая на серебре
После многосерийной бессонницы приносит ванильный сухарь...
Что потом?
Со своим отражением без брудершафта на "ты".
Не мешать с воровством доброкачественной простоты.
И органные клапаны толстых лягушек во мгле,
И конфеты рассыпаны узкой рукой на столе.

Скоро Муза устанет. Заржавеет кукушка в часах.
Пегий пепел осядет на темных твоих волосах.

ГЕОРГИЮ ИВАНОВУ

Мне виден отсюда квадратный пустырь.
Мне слышно, как ритм отбивает костыль,
Как вдруг замирает, неловко упав.
Пустеет дороги беспечный рукав.

Сапожник, из дальних приехавший мест,
Осклабясь, щекочет ленивых невест
Иль, слезы роняя, стучит молотком:
Становится двор карамельным катком,
Где, за руки взявшись, туда и сюда
Скользят гимназистов тугие стада,
А руки исколоты крошками льда.

В эфирном мелькании лезвий и спин
Не может Отца не разыскивать Сын,
Но вспять облаков проплывают кубы,
Но влажное рукопожатье судьбы -
Приблудной голодной надежды тряпье.
Прощай, Донна Анна. Сердечко мое.

* * *

Никому ты не нужна, милая моя,
Потому что здесь никто никому... Вот-вот
Заведу себе крота или муравья,
Пусть хоть кто-нибудь со мной мается, живет.

Не умеющий читать дорог мне вдвойне:
Он не будет ослеплен колдовством моим.
Он не влюбится в меня, не поверит мне,
Он возьмет меня, как сон, как осенний дым.

Лишь чернильное пятно на губах его
И напомнит тем, кто был близок и далек,
Что растаяло давно это колдовство,
Что заклятия никто повторить не смог.

НА ДЕВЯТНАДЦАТИЛЕТИЕ ВСЕВОЛОДА ЗЕЛЬЧЕНКО

И на лилею нам укажи.

Пушкин

1

"Всему предназначенье есть.
Всему обозначенье есть.
Но, встав сегодня утром рано,
Я по нужде спустился в сад.
Я вдруг увидел: там горят
Слепые гнойники Тристана.
Подруга излучает свет,
Когда ее ласкаешь ночью.
Так дышит роза. Но поэт
Прискорбно склонен к многоточью,
Когда над ним забрезжит Свет.
Вы - подмастерья у богов.
Вы из разрозненных слогов
Мне соберете эту чашу,
В которой пенится нектар,
Вселенной розовый катар.
Я помолюсь во славу вашу!"

2

Он за нас помолится. А мы?
Мы живем в кровосмешеньи тьмы.
Пялится в былое телескоп,
Убирает тряпкой крошки звезд.
Морщится от напряженья лоб,
Чистый, как полуночный погост.
Искривился судорогой рот,
В нем апостолы, собравшись в ряд,
Утирают алкогольный пот,
О Христе, смущаясь, говорят.
Рвет пространство сладкою слюной,
Дёсны полируют бодрый марш,
По пятам торопится за мной
Обреченный на меня апаш.
Ах, апостолы, зачем вы так глупы?
Вам не вызволить друг друга из беды.
Роза, сбросив шкурку скорлупы,
Освещает мокрые сады.

3

Их влажная сумятица - поток
Волос, струящихся по отмели подушки.
Их небо - окровавленный платок
В руках убитой молнией пастушки.
И ты, склонившийся над нею, плачь,
Придумывая нежные проклятья.
Здесь твоего могущества палач
Сорвет с меня застиранное платье.
Пусть лучше дождь бессмысленный польет,
Дурачась, землю серебром горящим.
Наивно ждать расцвета в настоящем.
Жаль, что умрем.
                              Пусть роза оживет.

Примечания

Варварский орган - калька французского l'orgue de Barbarie - "шарманка".