ОНТОЛОГИЧЕСКИЙ СОНЕТ

Я не знаю, откуда начать мне этот рассказ.
Я не знаю, как вообще можно начать рассказ.
Всем известно, что остаётся в руке
И что думает ящерица, остановившаяся отдышаться
В тени камня в доброй миле от смущённого обладателя
Тёпло-прохладного хвостика, чешуйчатого ничего.
Потрясая этим ничем в полуденном тягучем растворе
Желания знать, ужаса знать, я начинаю рассказ
И тут же скатываюсь в кучку эпитетов,
Обманывая себя надеждой жемчужна зерна.
Если по когтю судить обо льве,
Лев получается жёлтой, громадной, грубой пластиной
С обломанным краем. По когтю – не угадать
Коротеньких волосков в звериных ушах,
Гулкого глаза, отразившего озеро,
Отразившее плеск пеликаньих крыльев.
Если судить о тебе по тому, что осталось в руках,
Получается отраженье в глазу
Отраженья летящих над озером.
Если ж судить по тебе о том, что осталось в руках, –
На берегу пересохшего озера стервятник,
Как устрицу бездельник в приморском кафе,
Всасывает трепещущий глаз околевшего льва.

БРАЗИЛЬСКИЕ СЦЕНЫ

1. Падаль-2

Как чудовищный зверь небывалых морей,
Зверь, что изгнан из строгого ряда зверей,
В ночь заброшен – без крова, без права,

Этот город лежит, этот город сидит,
Этот город дрожит, этот город смердит,
Ядовитая нежная жаба.

Чёрной плесенью трачены в Рио дома.
И плюс сорок в тени, потому что зима.
И красавицы в стыдных кварталах –

Непременно красавцы. И валится пот,
Заливая, как дамбу, натруженный рот,
Губ скопление – чёрных, усталых.

Жаркой бухты фальшивый гнилой изумруд
Одноглазые тощие псы стерегут,
И рассыпаны всюду кутята,

Словно диких разбухших плодов семена.
Разливается сок, закипает слюна;
С океана, как сладкая вата,

В наступление смрадные тучи ползут.
Город: мёртво-живой, как подкошенный зуб,
Муравьями пронизанный остов,

Скажем, Древа Познания. В море – мазут,
Стеклотара (останки туристов).

Но подростки навстречу отвратной волне
Устремляются сча́стливо, вроде бы не
Замечая отбросов и вони.

Словно лёгкие рыбки, блестят их тела,
Как осколки алмазов, обмылки стекла,
Надрезают лагуну ладони.

2. Добыча аметистов в штате Минас-Жерайс, Бразилия

Ты помнишь тех рабов
Ты помнишь тех волов
Их маслянистый пот
Их чёрный пот лилов

Как лысые холмы лоснятся их горбы
Из камня достают мерцание рабы

Он фиолетов он коричнев розов ал
Тяжеле чем смарагд и ветреней чем лал

И гномы на горе
И гномы под горой
Его тебе несут
Извилистой норой

Слепые АМЕТИСТ притащат, поднесут,
И закуют в него, как муравья в янтарь.
Мерцающий огонь – бряцающий сосуд.
Пылающий январь и тлеющий февраль.
Ничтожный городок, непостижимый край.
Прийти – один реал. Уйти – один реал.
Загаженный сортир. Автобусный вокзал.
Дождь шёл и перестал. И шёл – и перестал.

Кому в чужом краю сочувствовать? В родном?
[Хоть троцкий шёл в жаре, нашёлся ледоруб]

А здесь в Бразилии сиреневатый гном
Ласкает пестует сиреневатый труп
Царевны маленькой. С орешек? С пятачок.
Рабовладелец на горе стоит с ружьём.
И расширяется сиреневый зрачок,
Пока тела внизу темнеют под дождём

3. Фавелы. Дети под дождём
Из Элизабет Бишоп

На склоне раскалённого холма
Играют детки цельный день.
Девчоночка: веснушками испещрена она
(приди скорей, спасительная тень!)
А мальчик, словно соринка, застрял у солнца в глазу.
С ними щенок, как шарик жира в медовом пуху.
Кутёнок, дети – внизу.
Разбухшие облака – наверху.

Вот-вот разверзнется гроза,
А побродяжки роют ямки,
А побродяжки строят замки
Щербатою лопаткою отца.
У ней и ручка отломалась –
Немного толка от такой лопаты.
Смеются... Смеха безмятежные раскаты
Сливаются с нависшими громами...

О да! Раскаты смеха их
Как молнии блистают.
Короче и прямей они, чем тявканье щенячье,
Прибитое дождём.
Раскаты смеха
                  их
Как взрыва эха
Над мокрою землёй взмывают.
А мать их бегает, нелепая,
                                      испуганно взывает:
Скорее в дом! Скорее в дом!

Глядите, дети, – ваши башмаки
Бесстыдно засосала буря.
Бегите, дети, ваши замки, ваши тайники
Дождь уничтожил, бедствуя и балагуря.

А впрочем, нет – рассыпчатый и чёрный
Тяжёлый дом дождя куда просторней,
Величественней, чем лачуга ваша.
Так лучше – оставайтесь тут!
Куда вместительней прозрачная блистающая чаша
Дождя, чем та, куда вам молока прокисшего
                                                                Нальют.

В ОЖИДАНИИ 30-ЛЕТИЯ

И поздно заводить друзей,
Водить в себя их как в музей:
Вот здесь особенная прелесть.
Тот шарик мёда, лучший сок
В балтийский перешли песок.
Зевки перекосили челюсть.

Живи уж памятью о тех.
В местах сомнительных утех
(И Конь там Блед, и ночь бела там)
В тебя входили без звонка,
От позвонка – до позвонка:
Учись, патологоанатом.
Шёл снег, и распадался атом.

Шёл снег и реки покрывал,
И людям веки закрывал,
И, словно спящая царевна
В прозрачном коконе своём,
Ты длилась ветрено и верно,

Когда в молчание вдвоём
Мы погружались, как медузы –
В пространство ночи под водой.
И малахитовые бусы
На шее (белой? золотой?)
Чернели? Тлели? Зеленели?
Светилась кожа, как волна.
Текли минуты и недели,
И я тобой была полна,
Как женихом, ребёнком, словом,
И косточкой – осенний плод.

Каким же воплощеньем новым
Я заменю тот первый, тот
Единственный неловкий опыт
Неразделения на два?
То смех, то сон, то крик, то шёпот.
Я знаю – часть меня мертва,
Которая тогда умела
Прощать и сразу – превращать.

Шёл снег, всё было мутно, бе́ло.
Лишь площадь за рекой чернела,
Как под прошением печать.

НОВАЯ ИЛИАДА

Сюзи Зонтаг пишет о войне.
Хорошо бы, собственно, и мне
Севастопольский зачать рассказ
И, как Зощенко, ипритный выпить газ.

Не могу. Хотела б – не могу.
Вот Вермеер – всё одну серьгу
Сотни лет пытался рисовать.
Так и я, себя адресовать
Обществу не в состояньи. Мне
Хорошо, где дырочка в стене,
Где носок потерянный в углу
Как магнит притягивает мглу.

Дерптский жемчуг – жёлтая серьга.
Жёлтые российские снега.
Дедушка Чудинов Алексей
Похоронен, видимо во всей
Нереальности, так Гегель говорил.
Смерти нет – так Гегель говорил.
Лишь ленивый так не говорил.

Я не знаю... Дар ли мой убог
Или же морально я грибок
Под ногтём народа моего,
Только я не знаю ничего.
Я не знаю, почему Конь Блед
Словно Конь Мюнхаузена пьёт
Эту жидкость красную. Она
Вытекает из него, чёрна,
Льётся-льётся в угол, где носок,
Где седой твой бьётся волосок
На твоей красивой голове.

Мой Патрокл, скажи, что делать мне
В этом разукрашенном шатре
На безукоризненном холме?

Мой Патрокл, известный мой солдат,
Пыльный мой, проглоданный копьём!
Я не знаю. Звёздочки глядят,
Как с тобой мы без тебя живём.

Мальчишу, конечно же, привет.
Только нам-то с этого чего?
Смерти нет. Возможно, что и нет.
Ничего нет больше, ничего.

ВОЙНА

В тот день была объявлена война

Ходасевич

Недаром вы приснились мне
В бою с обритыми главами,
С окровавленными мечами
Во рвах, на башне, на стене.

Говорил тебе Адорно
Скушно жить писать зазорно
Если ты вполне уверен
Что в подневный зной
Как распиленные брёвна
Как рассыпанные зёрна
Там лежат тела пустые
На поверхности земной

Из них дух – вон
От них пыль-вонь
Между ними бродят пары
Незастенчивых ворон

Восстань, боязливый!
В пещере твоей
Святая лампада
До утра горит.

Проснулась под вечер
И вышла гулять
В сиреневом небе
Качалась луна
Прибитые крепким
Раствором дождя
Цветы шевелились
У самой земли
Как первое слово
Рождённой любви
Пронзительно-ново
Звучали они
И двигались медленно
Словно огни
Похоронных процессий
В те далёкие дни

Но боюсь: среди сражений
Ты утратишь навсегда
Скромность робкую движений,
Прелесть неги и стыда.

Солдат солдату говорит
Ты видишь у меня горит
Не буду я к исходу дня
Давай сейчас любить меня

Тогда солдат ему в ответ
Ты заблуждаешься мой друг
Для радостей прощальных нет
Ни дёсен у тебя ни рук

Остался голос от тебя
Неосязаем он и глух
Но я не отдаю тебя
Сейчас вот напрягаю слух
Когда закончишь умирать
Я память стану напрягать

Солдат ему на это – как
Однако быстро перевёл
Меня ты в придорожный мрак
В торчащий по краям ковыль

Ну бестелесен я так что ж
Ты отдаляешься уже?
Я знаешь ли прошу не слёз
Я замедления прошу

Я голос стал – ты голос будь
И мы сольёмся как тогда
Потом же ты продолжишь путь
А я останусь как вода
Лежать в уключине земной

Солдат ему перечит: мной
Ты не продолжишься прощай
Разъят не нами ход вещей
А Тем Негласным Кто точней
Нас в дефинициях – прощай

* * *

Что это? Серый цеппелин средь красных облаков.
Кто это? Бледный господин без шляпы и очков.
Стоит на набережной он и смотрит на закат.
Идёт по набережной он и теребит рукав.

Потом спускается. Песок. Останки рыб и птиц.
Уже не шлёт ему восток пронзительных зарниц.
Так лишь: на западе чуть-чуть, то красно, то синё,
Неуловимое, как ртуть, ещё наклонено
Сияние ночных небес, ночных глубин-долин,
И сквозь него, как жирный бес, несётся цеппелин.

Пронзая днища лёгких туч,
Он изредка бросает луч
На гребни хищных волн,
Чуть оцарапав заодно
Лицо фланёра, моря дно;
Как на закланье вол,
Бредёт во мрак и через мрак,
Бесцельно освещая, как
Внизу один такой
Снимает тапочки свои
И в упоеньи / в забытьи,
Объят / разъят тоской,
Вступает в воду и бредёт.

Покуда луч его ведёт,
Сквозь холод и молчанье вод,
Сквозь проходящий страх.
Идёт, как будто есть куда.
Пред ним вода, под ним вода,
И робко выдыхает да,
И кружится в волнах.

ЯЗЫК ЦВЕТОВ,
или День третий в ожидании письма от Эрика

Все люди как люди,
А я как финн на верблюде.

И то не так, и это не эдак.
Доперестроечный позеленевший пятак.
Окаменевший объедок.

Вот подруги мои – детей родят, мужей ругают.
И только я никого не рожу, никого не ругаю.
Всё на тебя гляжу. Всё слова изумления изрыгаю.

То я сравню тебя со змеиной головкой
Нарцисса нераспустившегося
На февральском ветру.
То сравню тебя с нежною, свежею татуировкой,
Что лепестками своими щекочет меня по бедру.

Ты, как этот цветок, на мою омертвевшую кожу
Был нанесён раскалённой визжащей иглой
Вымысла.
Жизнь мне тебя принесла, как (валяй, Вальсингам!)
Деву Розу –
Пью я дыханье твоё,
Полное утренней мглой.

Пью – как цикуты настой
Агафон в поцелуе Сократа.
Пью – как веронский щенок
Трав монастырских отвар
Слизывал с губ деревянных
Юной супруги . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
(Опомнись: мёртвых детей не тревожь.
Мёртвые книги сожги!)

Все люди как люди,
А я как Писанье Иуде
Всё предлагаю себя
Для редактуры тебе.
О чём бы мы ни молились,
Мы молимся только о чуде
(Тёзкин дружок говорил,
Карамазинов). В серой весенней толпе
Ты моё чудо и есть.
Я к тебе напросилась на праздник.
Просто воды мне налей – и опьянею.
Ты мне
Просто письмо напиши
Об обстоятельствах разных,
Что задержали тебя
В вечнозелёной стране.

Я РАССМАТРИВАЮ СВАДЕБНОЕ ПЛАТЬЕ

Врубелевская Царевна Лебедь, подвешенная за крылья,
На вешалке задыхается в моём шкафу платяном.
Словно листья ивы, на берег падают перья.
Не ты ли звезда моя остывающая?
Не я ли твой астроном?

Не я ли смотрю на тебя, истекающую белизной?
Белыми кровяными шариками твой расшит подол.
Чёрными кровяными шариками ворот твой расшит.
Всё смотрю на тебя – звезда моя Лебедь. Всем говорю – потом.
Всё потом. Я сейчас смотрю на звезду мою Лебедь.
Как она пропадает-шуршит.

Не то чтобы в золочёной клетке.
В моём вонючем шкафу.
Не то чтоб в хрустальном гробу –
В моём вонючем шкафу.
Вся в ожиданьи срока, когда сольюсь я с ней.
Как в ожиданьи Минотавра, Единорога, проказницы де Мертей.

В моём платяном шкафу...Что такое?
Ку-ку!
Унывать погоди! Наш конец позади.
Впереди у нас час колыханья огней.
Фейерверков кусты мичуринской высоты
Разольются – по чёрному, по лиловому
(Как любил Блок).
А мы запрокинем голову и скажем:
О ДА!

Но Жених посмотрит в моё лицо
Скажет
Забудь о нём
                      Забудь о них
                                              Забудь о ней

Забудь и забудь
И иди сюда и иди сюда

ТЕРЦИНЫ СВАДЕБНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ

Вышел Тёрнер из тумана.
Вынул парус из кармана.
Замужество. Конец Романа.

Вот в углу висит Кокошка,
Пёстрый, праздный, как кукушка.
На ладонях Девы – Крошка –

Уж волхвы крадутся к Детке.
Уж плоды спадают с ветки.
Не играть нам больше в прятки,

В жмурки, в салочки, в пятнашки.
Вот – Сусанны-замарашки
Жирный бок сквозь шёлк рубашки

Жадным старцам на забаву
Выставлен. Вот гонят свару
Гончих через переправу:

Слюнявы морды, мокры лапки.
И охотник в чёрной шапке,
И охотник в красной шапке

Смотрят вдаль, где луч мелькает.
Старый пёс хрипит, рыгает,
Старый конь летит, мигает.

Небо – персик на изломе.
Юный муж лежит в шезлонге
В укоризненной истоме,

Утомлённый сытной лаской,
Обведён небесной краской,
Выделяется на адской

Местности, – так фрукты, грозди
На фламандском натюрморте
Проступают – жженьем плоти.

Не играть нам больше в салки.
Не бежать на смех русалки.
Не лежать на хладном шёлке

В мастерской в неловкой позе.
Не щипать июльской грозди.
Нам – напиться едкой грусти

Осенью в горящем парке,
Где собаки и цыганки,
И ещё почти что жарки

Вечера, и я ещё
Смотрю без страха и упрёка
На волшебное лицо.
На волшебное кольцо.
И ещё до снега – долго.
Ещё до снега далеко –
Далёко.

МУЗЫКА ПРЕЖДЕ ВСЕГО

Вот что я тебе скажу:
Ты приснился мне во сне.
Засыпаю и гляжу:
Это ты идёшь ко мне.
Просыпаюсь и гляжу:
Пустота, болит рука,
Что прострелена тобой.
Безымянная река
Под балконом. Голубой
Страшный фартук мясника
В лавке – видно из окна.
Из тяжёлого сукна
Мне пошили пальтецо,
Погуляю-ка пойду,
Вдруг знакомое лицо,
Как Запретный Плод в Саду,
Мне покажется на миг?
Обознался я опять...
Больше жёлтых глаз твоих
Не придётся мне встречать.
Помнишь – общий разговор,
Вязкий вздор, туда-сюда,
И насмешливый твой взор
Проскользнёт, как кубик льда,
Мне по коже, по душе,
По чему-то там внутри.
Не придётся нам уже.
Вон часы пробили три
Раза. Ночи или дня?
Всё едино для меня.
Безымянная река
Времени стоит столбом.
Посмотри на мясника:
Как танцовщица Дега
В опереньи голубом.
Капает кровавым с туш
На горячий скользкий пол.
Капает кровавым с душ.
Что же ты глаза отвёл?
Разве мы не души, друг,
Души мёртвых, бывших нас?
Пережившие испуг,
Истощившие запас.
Я хожу ещё топ-топ.
Моюсь, бреюсь, морщу лоб,
Испражняюсь и пишу.
Часто о тебе, мой друг.
Капает кровавым с рук,
Что держали, как букет,
Тельце белое твоё.
Мой нарцисс, мой белый свет,
Эхо, эхо я твоё!

Капает прозрачным с рук,
Что дерзали.
                  Мы писали.
Мы писали. Наши пальчики устали.
Мы немного отдохнём – и опять писать начнём.

FISH

Поцелуй меня сюда:
У меня вот здесь вода.
Поцелуй меня туда:
У меня и там вода.
Дождь идёт четыре дня,
И всё время на меня.
Поцелуй меня в висок:
У меня там рыбный сок.
Поцелуй в прозрачный рот:
Рыбка-рыбка там живёт.
Поцелуй неспешным ртом:
Так сома целует сом.
Рассердилась рыба-меч.
Не желает наших встреч.
Между нами пролегла,
Вся из жидкого стекла.
Но зато через неё
Я рассматривать могу
Драгоценное шитьё
Для меня раскрытых губ.
Губ раскрытых, чтобы мне
Прошептать в беззвучной тьме:

You are so sweet and warm
Like a little darling worm.

СТИХИ О ТОМ, КАК Я МЫЛА ЭРИКУ ГОЛОВУ И ПЕНА ПОПАЛА ЕМУ В УХО

М. Л. Лозинскому – с благодарностью

Царь лесной!
В преддверия ушей
                              прокажающий настой не лей.
С беленой в сосудце не крадись
К спящему царю садов.

Царь болотный!
Пожалей его. Пожалей его живую кровь:

Круто и внезапно свёртывает кровь
Яд – словно
            кислым капнуть в молоко...

Вот ты беспомощен как Гамлет старший
И я беспочвенен как Гамлет младший

А перламутровая раковина уха
Среди агатовых белеет прядей.

Напоминая живо мне об инциденте с дядей.

Дай языком, пропитанным проказой,
Проникнуть мне в твою серёдку – поближе к мозгу.
Дай насладиться утренней проказой,
Дай посмотреть, как сновидений горстку
Боль прободает.

Вот призрачный имперский горностай
От мыльных брызг отряхивает шёрстку,
Вот, словно мыла круглого кусок, выскальзывает, тает...

Как Лазарю мгновенною коростой
Всё тело мерзостные струпья облепили,
Так мой язык, так мой сосудец с беленою
Тебя, моллюск мой милый, облепил и сделал мною.

* * *

Я исчезаю по частям.
Вчера моя нога
Не вышла ужинать к гостям,
Лишившись пирога.
Сегодня в зеркало смотрю,
На месте лба – тайга.

Когда пропал мой верный нос,
Я поняла без слов,
Что в темноту его унёс
Коварный Ковалёв.
Кому понадобился мой
Яичник – вот вопрос...

Недавно были лужи слёз –
С меня мизинчик слез,
Как вошь чужая, и пополз
В прозрачный зимний лес.
Мизинчик-зайчик – берегись!
Грядёт Рейнеке-Лис.
(Боюсь, чтоб пальцы на ногах
К нему не подались.)

Да нет, я понимаю их –
Со мною жизнь не мёд.
И вот, как рыбы с корабля,
Пуп скачет, мозг течёт
Куда подальше... А вчера
Я встретила на Вас,
Мой друг-и-брат-et cetera,
Скандально лишний глаз...

На нём виднеются ещё
Плевки моих обид,
А уж пылает горячо,
Как самовар гудит!
Что ж, я, прикрыв своё бельмо,
Отковыляла вбок,
Чтоб Ты по улице прошёл,
Двужоп и шестиног...

И вот пишу себе письмо,
Где подвожу итог:

На берег большими шагами
Он смело и прямо идёт,
Соратников громко он кличет
И маршалов грозно зовёт.

Предсердие, одна рука
Да на боку клеймо, –
Они со мной, со мной пока,
Хотя меж них темно,
Ещё пытается язык
Достать до неба, но.

Мой язы-цок, мой язы – щёлк,
Болтайся, шевелись,
Ещё твой впитывает шёлк
Слюны и желчи слизь,
Ещё пыхтишь, как рыба-кит,
Чудовищен, суров,
И город на тебе шумит –
Неспящий город слов.

ГУЛЯЯ С ЭРИКОМ ПО ДЕКАБРЬСКОМУ РЫНКУ

В Калифорнии оранжева зима:
Тыквы, тыквы, мандарины и хурма.
Черны ветви, смугло небо, воздух сиз.
Словно родинки, рассыпан барбарис.

Столько лет прошло – я стала различать
В грубом сердце благодарную печаль,
Вот спасибочки – наступит рождество.
Ничего в нём абсолютно моего.

Плод чужой – он не запретный. Так... Чужой.
Пусть на кожице с блистающей слезой.
Пусть по мякоти с артерией живой.
Что он? Чей он? Может – ихний. Может – твой.

Я сама, как Арчимбольдовский портрет,
Вся из вымышленных фруктов состою.
Как Алиса я Ивановна Порет,
Наблюдающая в гаснущем раю
Ювачёва и Введенского, вдали
Различаю вкусы-запахи земли,
Что утратили в итоге остроту.
Холодок анестезии лишь во рту

Растекается – во рту моём каток.
Так фламандские любили мастера.
Подхвати меня, милок, под локоток,
Мы помчимся под морские под ветра.

В жёлтой шапочке, с шотландским говорком,
Ты пробьёшь моё бесчувствие коньком,
В бледных сумерках меж дёснами скользя,
Ты отменишь предыдущие нельзя.

Анемия здешних сумерек почти
Даже родственна местам моей мечты...

Ты не сравнивай! Бери и обладай,
Рассыпая артишоки и миндаль.
Мандариновую кожицу сдирай
И впивайся в беззащитный этот рай!
Рай потерянный, пахучий, золотой.

ХРОНИКА ПРАЖСКОГО НАВОДНЕНИЯ,
или Три Разговора с литератором К о конце русской поэзии

1. Марина Ивановна Ц
Сидела на золотом крыльце.
Чванливей льва над трупом единорога,
Рококо куражилось над барокко.
Смерть Кончеева шевелилась в яйце.

2. Век прошёл, и ничто не исчезло.
Вот рулоны немецких газет.
Вот терьер, закатившись под кресло,
Злопыхательски туфлю грызёт.
Вот привычка девицы привядшей
Зажигать выдыхать рифмовать.
Вот – как ногтя обрезок над башней –
Это месяц, который опять.
– Месяц месяц мой зобок
Позолоченный зубок,
Не видал ли где на свете
Ты царевны молодой?
Я жених ей...
– Бедный мой...
Тут, в гробу твоя царевна
Истлевает равномерно.
Замок страшен. Берег крут.
Слуги белку стерегут.
Рвёт и мечет бисер Влтава.
Вечный жид гундит картаво:
– Голем, голем, ты могуч.
В тёмном царстве тёмный луч.
Не видал ли в Златопраге
Ты Марины молодой?
Я – Родзевич молодой.

3. Когда кто-то умирает,
Это просто угадать.
Он ведь сразу начинает
Как-то это не скрывать.
От него, пардон, душок
Из нарушенных кишок.
И толпой плешивых грифов
Вы находите его.
Только он не горстка мифов!
Он такое существо.
У него ещё растут
Ногти, волосы, клыки.
У него ещё пустот
Нет в материи души.
Собственно, наоборот –

В самый миг конца конца,
Доживая, в нём живёт
Драгоценная пыльца.

Самый-самый сладкий сок
Выступает из него.
Трубный глас, высокий слог...
А не просто H₂O.

Вот тогда его лизни.
Я читала тут на днях:

Тысячи боевиков Талибана
Сдались в плен.
Их погрузили в железные контейнеры.
Их повезли по пустыне.
Умирая, погружаясь в безумие,
Они лизали друг друга,
Надеясь по́том утолить жажду.

Не так ли и мы, радетели русского слова,

Лижем лижем гордый лоб
Лижем лижем нежный рот
Лижем щёки веки зоб
Утолить желанье чтоб.

Лазарь, ну-тка, Лазарь, встань!
Дай прильнуть к твоим устам.
Я бесстыжа, я смела,
У меня свои дела.

Я водою окроплю,
Околдую, оживлю,
Отведу к мамаше в гости:
На – смотри, кого люблю.

* * *

Два отца, два кольца,
Посередине гвоздик.
То жара без конца,
То опять же дожжик.

То забыть и простить
И гулять по свету.
То курить и курить,
Прислонясь к рассвету.

Повторяй: всё хуйня, –
Говорила S мне.
Полюбил ты меня,
Да погиб при Чесме.

Граф орлов и щеглов,
Гражданин республик.
Э – багри, птицелов,
Дырка, но не бублик.

Да и я хороша:
Нет живого места
Там, где зрела душа,
Тили-тили-тесто.

Всё Кармен да Манон,
Бойкие девчата.
Этот стон – наш канон.
Повторяй сначала.

Повторяй: минет век,
Призовут нас к раю.
Этот рай будет снег,
Где дорожка с краю.

Где снигирь на снегу,
Как большая свечка.
А когда я бегу –
Ёкает сердечко.

Вот ещё два шага –
Я тебя узнаю.
Раз и два – ни фига.
Но дорожка с краю.

КУПЛЕТЫ ДЛЯ Е.Р.

Нелепый и жалкий и жадный
Осколок последнего дня,
Как свёрток, забытый в парадной.
В парадном – поправьте меня.
Чудовищный, слабый, громадный.

Пропала Мария, а Марфа
Всё курит сидит на крыльце.
Следит, как сияние марта
В её отразится кольце
И жолтеньком и обручальном.
С усмешкой на длинном лице.
Надменном, живом и печальном.

Не веря ни в то ни в другое,
Пугаясь тюрьмы там, сумы,
Ты выбрал одёжку изгоя.
Тебя не поправили мы.
Весь мир тебе стал лепрозорий,
Всё ходишь, всё машешь культёй.
Волшебник-Георгий-Егорий.
И меч золотой. Золотой.

Смотри – твоя нежная внучка
Со слюнкой у нижней губы.
Бессмысленно нежная штучка.
Изъян в повороте тропы.
Ни с кем ты на свете не связан –
Сорвавшийся шар надувной.
Твой анекдотический разум
Разъятым парит надо мной.

Удар ли, позор ли, укор ли –
Подземный решит судия.
Скользнёт и растает ладья.
И спазм, набухающий в горле,
Как облачко выблюю я.

ПРОГУЛКИ ПО МОНТЕРРЕЮ

Младенец, полный молока,
Похожий на кувшин,
Твоя мышиная рука
Касается вершин,
Мерцает нежная башка,
Как ночью – апельсин.

Рассеян, сладостен твой взгляд,
Скользящий мимо нас,
Ты холодишь меня, как яд,
И веселишь, как газ.
В меня ты поселяешь дрожь,
Томление, печаль,
Ты у меня моё крадёшь,
Ты тайно, по ночам,
Жуя покорный мой сосок,
Урча и хлопоча,
Из сердца вынимаешь сок,
И твой комический носок
Торчит, как у грача.

Я как желала, так жила:
Лгала, крала, спала.
И вот – как чёрный клюв орла,
Как жаркая скала,
Как искупительная цепь,
Явилась ты ко мне.
Ещё твой голос не окреп,
Но ты уже – лицо и цель,
Но ты уже мой сон, мой хлеб,
Орёл, висящий в вышине,
И крылья на спине.

Твоя улыбочка жалка,
Ухмылочка – слаба,
Горячий лёд – твоя рука,
А я – твоя раба.
Твой важный шорох,
Нежный писк –
Верховный мой приказ.
Из всех надменных ярких лиц,
Из всех желанных глаз
Ты: облик обморок оброк.
Ты: сладкий хохоток.
В руке зажатый номерок.
Обкусан ноготок.
Над океаном птиц полёт
И облаков возня.
Ты искривила бледный рот.
Твоей руки горячий лёд
Всего важнее для меня,
Но так любить нельзя.
Нельзя с повинною главой,
Как пёс – следы в крови,
Затылок тёплый нюхать твой
И плакать от любви,
Нельзя вылавливать во тьме
То очерк, то звучок...
Нельзя тебе так верить мне.
Никто не должен верить мне.
Ты слышишь, дурачок?

Нельзя, покуда я жива,
Покуда я есть я,
К тебе примешивать слова,
К словам примешивать тебя;
Над океаном птиц полёт
И в небе – острова.
Над океаном – птиц полёт,
Тюлени на камнях.
Твоей руки горячий лёд
Всего милее для меня.
Тюлень разбуженный поёт,
И бьёт его волна.

РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ НАТАШЕЙ РОСТОВОЙ ПРИ ПОЖАРЕ

я конечно постараюсь жить на свете без тебя
вот немного постараюсь и привыкну без тебя
только знаешь мой любимый как же можно без тебя
ты ведь мне необходимый как я буду без тебя

Кем я буду без тебя?

Я любым предметом буду,
Человеком я любым.
Всё равно мне, с чем сливаться,
Превращаться мне в кого.
Хочешь, стану этот поезд.
Может, стану этот дым.
Или стану педерастом,
Злым китайцем Джонни Vaugh.
Человек один на свете беззащитен, как бревно.

То волна его пинает, то Ильич его несёт,
То пила на нём играет, то песок его сосёт.
И поэтому, наверно, чтоб уж так-то не страдать,
Он и ветром и пилою и тираном должен стать.

Но водою я не стану и не стану я огнём.
Вы – эфесские ребята – уж побудьте ни при чём.
Лучше стану я зигзицей, лучше стану я ресницей,
Или лучше – власяницей – поплотней к тебе прилечь.

Иль предлогом там, частицей... Потому что только речь
Хоть на миг да озаряет это смутное чело.
Полетает, поиграет. Что случилось? Ничего.
Что-то было? Нет – не было.
То, что было, не сказать.
Говорят, огня без дыма
Не бывает. Значит, стать
Кучкой дыма мне придётся
Над отвергнутой Москвой.
Утешать – кого придётся
Под кибиткой кочевой.

АВТОМАТИЧЕСКОЕ ПИСЬМО ТЕБЕ

Былая Лёгкость вернулась ко мне
Верхом на гремящем данайском коне.
Она протянула мне руку.
Сказала – окончим разлуку.

Но я покачала тогда головой
И дальше по вязкой пошла мостовой.

Я носом тогда шевелила ещё,
Вдыхала различные звуки:
Вверху – непонятно, внизу – горячо,
А сбоку – то локти, то люки.

Но Лёгкость за мною гналась по пятам
По трамвайным путям, по узорным плита́м,
А я, как известный Евгений,
Бежала подобных гонений.

И вот мне раскрылся внезапный приют,
Где в нарды играют, паёк подают,
Там были мне место и слава,
И Лёгкость урчала лукаво.

Но я разгадала чудовищный план
И в самую полночь, как Фанни Каплан,
Пальнула в прельстителя наций –
В роскошную Лёгкость Акаций.

Часы зашипели, цветы задышали,
Наперсница в супрематической шали
На маленькой кухне поставила чай,

И Некто темнел надо мной, как причал
Пустой, с точки зрения рыбы.
Мы все не смогли, но могли бы.

И Тот, Кого Нету, и Тот, Кого Нет,
Вошли и сказали : "Ну то-то, привет!
Боялись мы, честно признаться,
Что Лёгкость сумеет угнаться..."

И я улыбнулась в твои волоса
И счастья пред нами прошла полоса
И молния как шаровая
Сквозь стену ушла остывая

МАГИ

А. Л. Верлинскому

– Ты не находишь?
– Нет, я теряю. Часы, ключи,
Путеводители, деньги, звезду в ночи.
Если б меня послали нести дары
Чудо-ребёнку, так бы и ждали, сидя у конуры...
В смысле, у хлева... В смысле, у яслей... Видишь, я даже нить
Мысли теряю... Мне ли на Минотавра с вилами выходить?

Минотавр – это хищная разновидность кентавра.
Все они в свой черёд
Под кнутом эволюции превратились в велосипед,
На котором берлинской ночью, густою, что липов цвет,
Я вращаюсь по парку, похожему на браслет

На запястье прислужницы в тех яслях... на тёмной доске в углу
Галерейной невнятицы... У ней на ночном ветру
Слёзы катятся из неподвижных вишнёвых глаз...
И вокруг неё столпотворенье. Откуда? В тишайший час
Человечества? Но кто толковал сие
Сновидение Библии, тот видел не острие
Инструмента религии, вонзившегося в ту ночь,
А базарную давку волхвов, петухов и проч.
Как мне нравятся эти бесстыдство и спешка: с криком "Держи вора́!"
Всё впихнуть в свой пропахший сеном и салом худой мешок:

Этот волхв преподносит жабу, тот – птицу, тот –  комара,
Тот – совсем уж пропащий – дымящийся ком кишок,
От ягнёнка оставшийся... Повсюду возня, игра,
Крики, блеянье, хохот... Сказала уже – возня
Персонажей Писания... Иосиф: "Сюда нельзя!"
Завывает и загораживает жену,
И младенец её от страха отрыгивает слюну...

Вот он, собственно, из-за которого весь сыр-бор,
Он лежит на её коленях, пунцовый, как мухомор.
Лишь клинически отвлечённый ум различил бы в нём
Придающего Стройность Бесчинству, В Котором Живём-Умрём.
Остаётся лишь верить на Слово. Может, и вправду так.
Потому что даже на этой картинке привычный мрак
Расступается перед ним, как толпа – пропустить царя,
И за ним сгущается снова. Нескоро ещё заря.

ЛЕТНИЙ ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЙ ОЧЕРК. СПУТНИКИ

Замечен мною был безумец,
Гроза берклийских улиток,
На голове его чёрная диадема,
В руках – трезубец.
Он их подкарауливает на клумбах, возле калиток,
Он ловит их на газонах, и хрясть ногою...
На земле остаются скорлупки и сгустки слизи...

Ты просила меня написать о жизни – пишу о жизни.
Поразительно часто она предстаёт такою...
Элементарною... в нашем посёлке дачном,
Населённом зверьками и выродками, увитом
Нестерпимо зелёными нитями (Уильям Моррис
Повлиял на это убранство). С надменным видом
Мой младенец свои владенья – сквозь жар иль морось –
Объезжает в своей тележке, влекомой мрачным
Предводительством бабушки (эта – скорей Росетти,
Эта бронза под патиной, роза под паутиной).
Никого им не нужно, как будто одни на свете –
Два причудливых зверя, вплетённых в узор единый.
Вот они замирают в безмолвии над улиткой,
Пережившею холокост от клюки соседа.
Вот они замирают в безмолвии над уликой,
Иероглифом к ним приползшей с иного света.
Наклоняется Нонна, и Фросенька резвой ножкой
Ножку бьёт, нависая над гравием, над дорожкой:
Что они там видят? Скажи мне. И что там слышат?
И куда направляются каждое утро вместе? –
В предвкушении тех, кто движется, плачет, дышит,
Производит важные вести.

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЙ ОЧЕРК

М. Г.

Если ёлочка живая,
Как сказала мама,
Почему же ножевая
В ней зияет рана –

В её единственной ноге?
Как у того калеки,
Что палкой бьёт в окно аптеки,
Ворчит на небывалом языке...

Обмотан тряпочками он,
Жар-птица у него красуется на юбке;
И из него торчат со всех сторон
(как из разбитого, допустим, телефона)
Кусочки проволоки и резиновые трубки.

Ему кричат, что по причине Рождества
Закрыта вредная аптека,
И в исступлении мычит калека,
И ухает, и плачет, как сова.

Его нога под юбками гноится,
Как ствол у ёлочки, и капает смола.
Но он шагает, гордый, как царица.
Шумит калифорнийская листва
Под костылём, и горизонт дымится.

МАТЕРИНСТВО И ДЕТСТВО
Ещё одно пражское впечатление

Неподалёку от места, где покоится Доктор Кафка,
Где были бы объяснимы сувениры, туристы, давка,
Там пустота, изумрудным плющом зарастает лавка.
Посижу-посижу да пойду.
Налево направо прямо.
Износившийся крест, унылая кошка, яма.
Подпоручик Такой-то, Аверченко, рядом – мама
Одного из любимых нами (тобой и мною)
Увлажнителей дум, укрывателей пеленою
Скушной правды о жизни (она-де подобна гною)
Вот лежит на обочине Праги. Одна, бедняга.
И могила над ней – неряшка и растеряха,
И сидит над ней и чешет живот дворняга,
И мычит вдали таинственым шумом Прага.
Вот лежит на окраине Праги, под влажной хвоей.
Так темно и тихо. Я думаю, Дафнис с Хлоей
Беспрепятственно здесь предались бы своим забавам
На ковре смолисто-душистом, живом и ржавом.
На окраине Праги лежит его мама, та, что
Поливала его в тазу из ковша и пела.
И ему казалось, что вся она – словно башня,
В темноту уходило, взлетало, вздымалось тело
Великанши, а он был комочком, комком и комом
Под её рукой – комочком, комком и комом.
От её руки тянуло теплом и домом
В те поры, когда нигде уж не пахло домом
Для него. Но даже это тепло и прелесть,
И прозрачность её, и мнительность, и картавость,
Как любые формы любви, наконец, приелись,
Ничего не осталось.
Умирала она одна – он не смог приехать,
Расценив подобный порыв – как порыв, как прихоть.
И остался там, где сидел: за столом, в очочках,
Кошка мрачно копалась в оставленных ей кусочках,
Птица круглым безжизненным глазом смотрела прямо,
И ему сказали, что в Праге скончалась мама.
Горе горе и горе – он голый лежит на белом,
А она смеётся в своей вышине, как башня,
И жемчужным телом и звёздным телом и снежным телом
Закрывая от слова "странно" и слова "страшно".

ШОПЕН

И. П.

Он рассыпается как узелок Гекатин,
Прогрызенный расчётливою крысой.
Как ногти мёртвые лиловых виноградин,
Он растекается по телу Диониса.

Дождь затихающий, как детское рыданье,
Уткнувшись в тёплое и шмыгая помпезно.
Дождь затихающий, как влажное свиданье:
Дрожит и хлюпает пружинное железо.

Дождь, заполняющий тень марианских впадин
Унылой памяти, бескровной и бескрайней.
Мой дождь, что мною у меня украден.
Дождь прелых, пресных Питерских окраин.

Сойди у булочной и поверни у рынка
Младенец слушает, как пойманная рыбка,
И ротик раскрывает треугольно,
Рыгает тоненько, насмешливо моргает.
Тебе не больно? Нет. Теперь не больно.
Горзовский утишительно играет.

Младенец слушает, головку наклоняя,
Слюну пуская, смотрит он сюда.
Дождь затихает. Корчится Даная.
От наслажденья, может – от стыда.

стихи из цикла
ЗЕМЛЯ ГЕСЕМ
Бытие, 47

Chez Калипсо

Положи свою голову мне на живот.
Так лежи, моим потом дыша.
В этом доме суровая дева живёт,
В холодильнике нет ни шиша,
На стене репродукции – всё Хокусай
И волна лобызает сосну,
И светает уже – засыпай, угасай,
Может быть, я вдогонку засну.
Но, скорее всего, в заоконную блядь
Буду взглядом застывшим смотреть.
Там рассвета рубцы над пейзажем горят,
Там, как, плоти отведавши, плеть,
Жаворо́нок звенит. Может, то соловей,
Может, спят ещё слуги и псы?
Может, долго ещё до потери моей?
Нет, уже покрывало росы
Грозно тащит зубами Танталовый пёс
С обессилевшей за ночь земли.
И роса, как любовный запёкшийся пот,
Испаряется. Слышно вдали
Дребезжанье с Берклийской часовни.
Ты спишь,
Всё с меня одеяло стянув,
Крылья-руки сложив, как летучая мышь.
Ты – горгойль, погружающий клюв
В нежно-сизое в сетке царапин плечо
Той, что дышит – буквально – тобой,
Согреваясь: дыханье твоё горячо,
Даже капли видны над губой.

Ну раз так, тогда я тоже напишу стихи про Бога

И то, что я мертва,
И то, что я жива,
Всё, всё в руце твоей
И в лапках Божества,
Но, знаешь, есть слова, которыми... которых...
Они совсем другим краям подчинены.
Сквозь гущу тишины, как театральный шорох,
Как луч непрошеный, запутавшийся в шторах, –
Слова пронзают складки тишины.

Всё не могли сойтись, как Мохаммед с горой,
Но мусульманский мир зело активен нынче,
И, лёжа в полутьме привольной и сырой,
Мы зачинаем тон неугомонной речи.

Иди ко мне теперь. Смешной глагол "иди".
Чудовищный нарост я стала на груди
Твоей – глагол движения здесь не вполне уместен.
Смешных глаголов тьма спадает на глаза.
Тепло ли, де́вица, тебе? Нельзя нельзя
Нельзя нам вместе быть. Так отчего ж мы вместе?

Да просто ты есть я, но не в моём аду.
Когда ладошкою я по тебе веду,
Тебя не ощущаю как другого.
Руке моей легко. Руке моей смешно.
И выдыхаю я в подушку "хорошо" –
Одно из многих слов. Незначащее слово.

Теперь вот мы навек с тобой разлучены.
Довольно мрачный срок, но что поделать, если.
А мне не холодно – твоим участьем сны
Блаженной юности приподнялись-воскресли:

И тот пропавший дом, и тот пропахший сад –
Горелым, псиною, нарциссом, нафталином,
И та спокойная и твёрдая печаль,
Что гладит нас ладонью Бог Единый.
Но только ли ладонь так страшно велика,
Что мы не чувствуем её прикосновенья,
Иль просто эти сны, спеша издалека,
Утрачивают вкус, и только очертанья
Отсюда видим мы, как видим облака.

Ну... что б там ни было... Ты всё же всяко мой.
Душа твоя моя. Да полноте, душа ли?
Та судорога, та молочная струя,
Тот пламень проливной,
Который мы из рук, Известно Чьих, вкушали.

Ода на восшествие на

Завтра едем за грибами
За грибами едем мы –
Торопливыми губами
Я вдыхаю в ухо тьмы.

Ха! Ты едешь за грибами?
а) Ты вряд ли их найдёшь.
б) Что делать станешь с ними?
Ну, поджаришь, ну сожрёшь.
в) На самом деле едешь
Ты развеяться чуток,
Обежать духовный Китеж
И обнюхать холодок
Здешней осени... Ты бредишь...

Нет! Мы едем за грибами,
За грибами едем мы –
Разносортными зубами
Я вцепляюсь в ухо тьмы.

Метафизикой своею
Ты меня не проведёшь!
Пусть грибок подставит шею,
Как Дантон, под вострый нож,
Пусть протяжный влажный облак
Остановится на миг,
Чем-то вдруг напомнив облик
Огнедышащих твоих
Глаз, и вновь, как игуана,
Вдаль на брюхе поползёт,
Пусть на нас от океана
Рыбьим семенем несёт,
Пусть издаст из чащи мама
Клич воинственный: "Он здесь!",
Драматическая гамма
Чувств – смятение и спесь –
Пусть черты её окрасит...

Леди Анна Леди Анна
Вот он вот он твой тиран!

Вот она на холм залазит,
Гибче гибких обезьян,
Вот стоит она над нами:
Развеваются власы,
Словно дубья в урагане.

Так что – едем за грибами.
Воют бабы, кличут псы.

Ангел Юго-Западного Крыла,
или Исцеление

– Где ты, где ты, друг бесценный?
Словно моль над пыльной сценой,
Нагло выпучив крыла,
Ты паришь, чужой, обсценный,
Ангел смерти, но не зла.

Горе жжёт большое тело
Изнутри, как ватка жгла,
Йодом сбрызнутая ватка,
Пальчик пухнувший – бобо.
Нам с тобою будет сладко.
Ангел Смерти, ты чего?
Что ты медлишь? Неужели
Хочешь, чтобы я сама
Завершила в этом теле
Совершение письма?

– Нет, хочу, чтоб круг за кругом
Ты ходила по земле
И со мною, тайным другом,
В преступленьи и тепле,
Вдруг сходилась – редко, кратко,
Губ не разжимая глаз.
Да, нам вместе будет сладко,
Потому что каждый раз
В грустной вести узнаванья
Будет ужас новизны;
Каждый раз иные зданья,
Алфавит, валюта, сны;

Каждый раз иная маска
Будет, милая, на мне...
Будет низко, скользко, тряско,
При надтреснутой Луне
Иль под Солнцем растолчённым,
В коченеющей Степи...
Помни, что котом учёным
По невидимой цепи
Я хожу кругом – вкруг цели,

Как и ты, и цель одна,
И, свиваясь, наши цепи
Достают почти до дна.
Только вниз смотреть не надо –
Закружится голова.

– Ангел Блуда, Ангел Blood'а,
Что ж, пожалуй, я жива.
Ищут ноги, имут руки
Срам и меру торжества
По законам жадной скуки,
Цепенея от разлуки;

Слышишь хрипы эти стуки
За грудиной? Пёсьи мухи
Миновали. Я жива.

* * *

Сердце плачет
Сердце просит
Сердце просит
Сердце пла.
Ветер тучи
Ветер носит,
Ветер носит
Обла-blah.

Дай мне руки губы руки
Дай мне груди. Дай мне всё.
Люди – суки. Боги – буки.
Надо всем – твоё лицо.

Дай мне трогать щёки брови
Белой тростью слепоты.
Дай мне шеи. Дай мне крови
Пить мне крови. Дай мне ты.

Вот Луна над лесом встала.
Чёрен лес. Луна бела.
Вот уже тебя не стало.
Вот уже и ночь прошла.

Только шелудивый воет:
Дли и плакай эту песнь.
Ветер носит. Ветер роет.
Приближается болезнь.

Вот уже тебя не стало.
Пусто место свято мне.
Зачарованный весталок
Лес утоплен в тишине.

Разговорчивый русалок
Примостился на волне
Коллектив. Да нет, не ворон
Ты, не мельник и не князь.

Зачарованный русалок
Лес так чёрен,
Лес так чёрен,

Как черна меж нами связь.
На черта меж нами связь?
Как бела меж нами связь.
Как была меж нами связь.
Как красна меж нами связь.
Как проста меж нами связь.
Почему так воет пёс?

Союз И

Мы встретились в воскресение нет не то
Мы встречались и раньше но это было не то
Ты кофе пил через трубочку да ну и что
Голь перекатная птица залётная конь в пальто.
И ты взял меня за руку взял меня на руку взял меня.
И дерево в красных ягодах и гора и гора
И мы смеялись и слушали и Господи всё фигня
И дерево в красных ягодах и кора и кора.
И мы имели друг друга не останавливаясь как звери в бойницах нор.
И хоть всякая тварь после событья печальная да мы не всякая тварь.
И мы росли из всякого сора и мы разгребали сор.
И ты втирал мне в кожу зёрна жемчужны. Вот уже и январь,
И у нас тут, я извиняюсь, магнолии распустили пёсьи свои языки
Розовые на сером фоне осадков, и каждый раз, проходя
Мимо этих чудес, вспоминаю запах твоей руки,
Оторванной от меня, оторванной от тебя.

Размышления о венецианском мавре для Л. Г.

1. Я вижу город между туч.
Его пасёт зелёный луч,
Как стадо потное волов.
Я вижу россыпи голов.

2. Я вижу город между туч.
Его несёт зелёный луч,
Как черепаховый гребе́нь,
Как сладку косточку – кобель.

3. Я вижу, ты сидишь одна
У рассечённого окна,
Сухие выпучив глаза,
Как стрекоза.

4. В твоём лице глагол приять
Оставил тёмную печать.
Жестка закрученная прядь.
Ты за ухо её не прячь.

5. Сиди. Так нужно. Не вставай.
Чужим руки не подавай.
Но повторяй и повторяй:
(Пришли слова из-за морей):
"Thou art to die"*.

6. Ах, обезьянья ты башка!
Подсыпать мог бы порошка –
Или, пронзив между грудей,
В канал её – под визг блядей.

7. Но нет: ты явен, как чума.
Я вижу – спальня, полутьма,
Там, за окном – гнусавый плеск.
Под балдахином – гордый блеск
Её тягучей белизны.
(Подите прочь, былые сны.)

8. Кто ревности не знает, тот,
Кто ревности не знает, вон!
Кто ревности не знает – лжёт.
Кто ревности не знает – вор.

[Поди пойми, где явь, где сон.]

9. Ты ложь моя Ты блажь моя
Ты сонм сестёр ты свод зеркал
Открытка от небытия:
"Куда пропал?"

10. Могла бы стать объектом ласк.
Там, за окном, гнусавый лязг
Воды о чёрный парапет.
Твоё лицо – мой белый цвет,
Мой белый мёд.

11. В него попавший муравей,
В надежде сладости твоей
Всё потерял я, что имел,
Но как же бел!

Платочек твой
Глоточек твой

Глоточек воздуха тяжёл
Прими его из верных рук

К тебе я шёл к тебе я шёл к тебе я шёл
Мой друг

НАТЮРМОРТ

Субботнее утро. Шуберт. Фрося терзает тапок.
Голубые гортензии. (Помнишь, у Сапунова.)
Я лежу на полу между куколок, шляпок, тряпок
И смотрю на тебя, и потом засыпаю снова.

Музыка для исполнения: над водой? Над водами? Над водою?
Немецкий опять застывает членом национал-социалистической партии в перепуганном рту.
Ты сидишь за компьютером, подёрнут, как инеем, своей фарфоровой красотою,
И звуки Шуберта, как мышата, снуют у тебя во рту.

Уже три года я смотрю на тебя, как маньяк – на снятую с трупа камею,
В ожиданьи: придут полицейские – станут кричать,
Будут бить меня башмаком, а я буду лежать на полу, буду молчать.
Мол, ничего не знаю. Ничего не умею.

Голубые гортензии кучками фейерверка
По небу рассыпаны, словно здесь поработал космический крот.
– Мишенька, это не слишком ярко? – Это не слишком ярко.
Булькает Шуберт. Слёзы ко мне затекают в рот.