1

Нет преграды.
Границы - возможно желанной - нет.
Обнаружишь случайно точку, и там
найдешь всегда открытый манускрипт
с одной страницей. Течет, влажно
клубится летопись
изменений в сером молоке.
Все записано:
строения - хижины и монолиты, в ускоренном кино
- от малолетства к старости -
лица, взору недоступные
высотой своей вершины гор, озера, манящие
черными глубинами, а диковинные
звери, растения и птицы...
Но всё хранится меньше мгновения, равно неведомое
сквозь недоступное превращений волшебство.
Есть - и нет.
Появится и исчезнет.

Какой-то ханжа от ума придумал сомнение.

2

Даже ветер - и тот - немой.
А говорят, что он гудит, шепчет,
может даже засвистать во след... Нет,
неправда! Если бы геометрия
отстиранного океаном льна щеку
паруса не подставляла,
никто не знал бы:
ураган заносит над пространством свой кулак.
Провода высоковольтных линий сами виноваты,
превратившись в балалайку
- ведь этот горе-музыкант умеет только струны рвать.
Материя - ее природа -
не ведает потребности ни в гласе,
ни в глаголе. Но я же слышу,
как вертикаль оконной рамы грифом контрабаса
становится: на piano смычок
касается - так аккуратно, бережно.
Нежна сегодня
невидимая раса маэстро поднебесья. Они играют
на всем, что имеет вещество и плоть.
Сами молчаливы навсегда,
наделяют других способностью сказать.
Смотрю в проем - осваиваю науку слушать.

Тайнопись безмолвия сквозь звуки проступает.

3

Ум перебирает
сквозь раму видимое разнообразие...
Что больше мне по нраву?
Неуловимость жемчужно-серого мерцания пастели,
когда морось, поминая Мендельсона,
в течение недели заводит песню без слов?
Или пылание всей силой
огненноцветного аккорда - пронзает
трубой контрастов
радостно-радужного звучания?
Так поднебесье, гордо декламируя
быстроживущим человекам поэмы
непредсказуемости, вибрирует в экстазах колорита.
Или дымка прозрачного тумана на небе в августе?
В полдень ее стегает ветр,
бодро устремленный дальше и вперед
- в осень. А белёсость, в этот путь собравшись,
обычно прохладна. И с безразличием
быстро - мимо
жертв отравы проходит, не глядя вниз,
как царственные куртизанки
из рода Борджа.

Рассвет сквозь раму - не заря, а просто муть.

4

Нынче все не так...
Тот, кто смотрит, обречен на странствия,
а небо - есть: пребывает
в пелерине слоистых облаков.
О, вечность изменений!
Неутомимый хоровод ветров и начертаний!
Всегда передо мной.
Путь гла́за
память
и разум
остановить, понять, поймать - не могут.
В созерцаниях зовет инстинкт дороги. И пыль
ее, щебенка большака или мощеных плит
существуют и без нас,
хоть путник должен быть
для оправдания Того,
кто больше,
выше,
дальше
человека в его исканиях опоры.

Взору награда - возможность в раме небосвода.

5

Хлопья снега возникают ниоткуда и,
кажется, не из чего.
Комья вещества - тяжелого, густого
в сравнении с мглистостью тумана,
из которого они, вдруг, образуясь
сами по себе,
в окно влетают. Я знаю:
там - внизу - деревья и кусты
еще зелеными стоят, не успев
обнажить головы для белых капюшонов,
а плечи подставить зимней рясе.
Рано холоду еще спускаться
на ложе брака к земле,
манну щедро рассыпая. А туча, плача,
седые волосы развеяв по́ ветру,
обману не верит ни на гран:
жених спешил и перепутал месяц.
Подарки почти мгновенно тают
от избытка чувственности.

Песни теплым голосом сентябрь выводит.

6

Если за окном ясность однообразия -
рама непоколебима:
монумент во славу примитивной геометрии.
Видишь только пустоту.
Идут помехи, шум
завывает транспорт, достигнуть
шестого этажа могут всплески
злобных криков людей, и
собаки веско лают.
Ночью же во внутрь
двойник вползает - забывший отчество, руками
сотворенный свет.
Мегаполис мир неба поглощает.
Далекие теплицы флуоресцируют гнилушкой.
Дома пылают миллионами электрических костров,
сжигая игрушку для психотерапевтов - страх
пред темнотой и одиночеством.
Надрывно электричка закричит, квадраты замигают
на черном фоне: эти вспышки морзе болят
соринкой в глазе, пророчествуя
извечность расставаний.
Хоть подушка станет влажной после.

Значит, нужен день - облака и ветер.

7

Мельник, о чем ты думал!...
Небосвод - не колесами вверх
перевернутая телега,
а грозовые тучи - не мешки.
Что в них - темнотою
медленно набухающих?
Нет, не зерно:
солнцем оно
светиться должно сквозь рогожу.
Тяжесть света и золота
в постоянстве.
Видишь, плетенье прорвано
- износилось от расстояния. Вдалеке
струйками серая пыль сыплется.

Придется хлеб месить из спорыньи?

8

Синоптики сказали: будет ветер
отсюда и туда.
Всё правда - дует, и не слабо.
Но где прямая
- направление?
Глаз проверить может сводку погоды... Не висит
картина эта неподвижно
на стенах Прадо шедевром.
У реки небесной - жизнь иная:
пороги, куртины, водовороты, заводи.
Бесшумно сталкиваются, влипая,
громады облаков, озлобленные
неразберихой, кусают кромки друг друга.
Весна - водораздел между теплом и стужей. А ветер
- он сдюжит и межсезонье. Крутит
- безумец - в раме карусель.
Захочет, и начнет
лепестки розы мира обрывать, сдувая
вниз дождем, снегом, быть может, первым градом.
Для круга - там
- наверху - границы нет
между Югом, Севером, Западом, Востоком.

Оком решена задача "верха-низа".

9

Нити воспоминаний истончились.
Летят прозрачным войлоком,
ветхость не скрывая. И до того
отрадно сердцу
погружаться в паутины средоточие,
что рвется, не выдерживая
собственного праха...
Длинен и морозен выдох у ветра
нынче, а вдох остатками тепла - судорожен.
Туманящие небо еще не облака
похожи на бездомный иней: нет деревьев
- осесть некуда. И тают, тают арабески,
себя намеком не прекращая никогда.

Глаза закроешь: рисунок - веский, четкий.

10

Если нет линии горизонта,
не увидеть распахнутых палево
перьев опахала. Вечером застыли облака
полосками, не складываясь
в иероглифы судьбы.
А ведь хотелось...
Неведение ее погоды глаза приковывает
цепями созерцания
к покою небосвода, благословенной истоме
высоты, неподвластной капризам моды. Но
невидимые руки уже
натянули вожжи идиллической упряжки:
оставляя след на голубой дороге, мчится
наперекор светилу
назад - откуда день приходит.
Рабы безветрия обмануты
- привычно в рулетку счастья играют.
Ставки сделаны.

Планки веера на небе сулят ненастье.

11

Что-то не так в горней реке...
Абрикосово-ржавые кудри Изольды
падают вниз - к границе
рамы, почти дотрагиваясь к веранде,
на которой обыденность
саном гранда вечер наделила.
Неужто в сумерках
солнце догонит неприкосновенность садов
дня? А памятью прошлой осени
уносятся вверх
пряди Мелисанды снопом соломы
в сером налете тления.
Туда - в черноту. Там -
предел
зрению. Утопленницу несет к звездам:
нервно вздрагивают в ритмах фанданго.

Знать, появился невидимый водораздел.

12

Сегодня прилетела птица.
Тень силуэта
крестообразно заколотила дорогу
в небо. Размахом крыл
охватывая раму
окна, застыла - как будто просилась
в комнату. Желтый глаз горел,
и профиль клюва - хищный.
Что ищет чайка
здесь? - Ведь моря - отчего -
сквозь натужное рычание "Икарусов"
не слышно - далеко. Но дочь земли
лакомится пищей свалки и помойки
- погостов города.
Проем - граница - вещество прозрачности стекла...
Рама для взора дня
- вечно бодрствующий сторож:
гостье обрезает крылья.

Небо скорбит о неудачном браке брата-моря.

13

Подмастерьям с крылами
краски растирать надоело,
и небесный художник
не справился с колоритом.
Плоскость полуденной ясности.
Лазурь чуть полиняла:
в полную силу цвет трубить
почему-то нынче не может.
Его, похоже, и нет
- идеальная гладкость холста
запрет наложила на очевидность.
Глаза коньками по столешнице
неба скользят. Вперед - ухарски свистят,
а назад - искрами ослеплены.
Вспышки боли стоном не прорвутся.

Ангелы резвятся - пускают зайчики.

14

Половина прямоугольника
темным веществом заполнена:
тяжело клубится, снизу наплывая.
А вверху ясность.
И такая радость в этой пустоте,
неподвластной движению ветров и влаги, -
есть, что умиляешься.
Если в состоянии
красоту заката оплакать, - значит,
человек душой здоров.
А солнце - там - с кручи падая - невидимо -
склоняется к невидимой черте.
Что ж, так лучше...
Но почему-то на кромке
вестницы ночной грозы тысячеусто
улыбка зазмеилась
золотом червонным: горит,
горит кайма на туче
- плаще конца, прихотливо раму располовинив.

Скоро наступит скука темноты.

15

Море близко здесь.
Об этом забываем постоянно помнить,
хоть в томлении
перламутром неуловимых переливов
небесной ткани
задыхаемся уже...
До головокружения:
нельзя исчислить, предугадать, понять и обозреть...
Море - ткач искусный!
В весеннем повечерье ты разрешил
взглянуть и выбрать:
тафту, мерцающую многоцветием плетения "шанжан";
бархат твой - тяжелый и густой -
умеет свет - как взгляд - вбирать;
узоры на парче выткал лучом заката
исподтишка, тайно, иначе остановит пленка памяти
снимком - осколком
- восторга и тоски. Шелка
течет кайма, блистает на кромке облаков из газа. Здесь
уже иголка нужна. Вдруг - блестки смеха
- стразы слишком ранних звезд.
Взгляд вынужден быть острым, колким, чтобы сшить
видимого эха лоскутки.

Крез! Не поскупись на платье для бала!

16

А ведь никто помыслить даже
не может приставить раму к водам
у Сейшельских, к примеру, островов...
Чтобы смотреть: не просто, как на жидкость,
а видеть мир, живущий сам собою
и в себе. Привычка перспективы
навела старческий туман
дальнозоркости не только на глаза,
но и на разум. О,
заоконный океан! Пейзаж
твой в громогласии осанн
не нуждается. И кто споет,
если залогом созерцания
немота становится?
Неужто дар видеть вещи удивительно
чужими и недоступными
дан глазам
наспех сколоченным прямоугольником столярки?
Нет ниточки спасенья взором,
и кормчего не будет,
ликующе вскричавшего когда-то с борта
потрепанной штормами неизвестности "Санта-Марии":
- Земля! Земля!

Бабушки, застыв у окон, уходят в жизнь событий и людей.

17

Замечено: если антициклон устойчив,
то кто-то к вечеру
начинает усердно купол протирать
дочиста, чтобы муть тумана, клочья небесной ваты,
росчерки и вензеля
ночью не пачкали храмину.
А суета на небе пополудни начинается
- кунсткамера и зоопарк для посетителей открыты.
Выползают неведомые звери,
круглятся кронами деревья, и травы,
колобродя, стелятся. Всё
ползет, сращиваясь и изменяясь постоянно.
Там даже люди появляются...
Вон политик - лицо, как на экране телевизора - рот
открыл, через мгновение - отверстия не стало;
вон поэт, до боли всем знакомый, пустотой
глазниц вращает, руками машет - нет! - это
уже лягушка к пируэту готовится,
осваивая тэквандо. Две журналистки желтеют
в тарантасе каком-то
- "запорожце", "победе", рыдване, "мерседесе", а может,
и ландо - кто знает? - срослись хоботами
носов, которые - уже - превращаются
в бороды, Карабаса достойные украсить.
Метаморфозы вечны: их не измерить
секундами, минутой, часом.
Всё - сразу и всё - вместе.

Кристаллы отражений - масса льдистых граней.

18

Ветрено сегодня.
Изредка плоть движения
хватает и - вопреки
притяжению земли - тянет в поднебесье
листья, уставшие на ветках бесцельно трепетать.
Мчится прах известий на обрывках
газет, мусор полиэтилена.
Все это, конечно, вскоре припадет
к началу всех начал.
Но пока, испытывая восхищение
полетом, кружится, счастливое непривычной легкостью.
Сердцем холодеют девушки,
когда, благоговея, входят
в зал: там музыка, там вспышки шепотов и лиц,
а искры точных интересом взглядов...
Первый бал проходит.
Но память все равно нас возвращает
к той - потом не достижимой
никогда - высоте,
раз в жизни обретаемой надеждой.
Замерли, танцуя в раме, два березовых листка,
слишком рано пожелтевших.

О, горькая необходимость падать!

19

Да, так далеко стада
угнал пастух неутомимый...
Ведь овцы - легче веса.
Кудрявятся барашки по голубому полю,
пасутся, хоть травы небесной
не увидать отсюда.
Понятна лишь свобода выбрать
путь к солнечным озерам
теплым и неглубоким.
Кочуют медленно отары
по небосводу, кормятся днем
погожим. Если тихий свет
везде разлит - утро и закат
в паре величественно шествуют,
не ссорясь из-за дара
данайцев - щелчков ударов
в груди по команде рогатых стрелок.
Бегут неутомимо по кругу циферблата.

Веди, молчание, меня туда, веди!

20

Летом грозы гневливы:
хмурят брови туч и скоры
на расправу ремнями молний. Но отходчивы.
Ливень иссякает...
Вот и солнце.
Вдруг низвержение небесных хлябей
превратилось в занавес
из льющихся металлов.
Вода, прозрачность свою утратив,
стала на весу серебряным веществом сверкать.
И только ветер
чуть раскачивает
ризы белого огня, надетые на свет.
Под потолком край рамы карнизом держит
тайну связи
невидимых отсюда верха с низом
струями теплого дождя.

Кому сулит ответы на вопросы, кому - грибы.

21

Этот перистый росчерк
почти на недоступной высоте
летает. След вдохновения
чуть виден. Блажен,
искрится в палевом зареве
заката. Замер:
ветру неподвластна легкость облаков.
Вознесено бесплотие туда,
где только пустые символы - обескровленные
хамелеоны - могут сами пустотой дышать. И
созерцание вином пьянить
человека начинает. Так бывает,
когда клавиатура иль перо
вдруг обретают собственность натуры,
неподвластную воле
разума, усилию руки, и
за руном - бесценным недостижимостью -
отправляются в поход. А ты
всего лишь - ве́дом им. Ими - и ведо́м. Остается -
в восторге и недоумении -
всхлипнуть, задыхаясь.

След самолета - рукотворный - быстро тает.

22

Чуть потерпеть, всматриваясь, и
нахлынет тишина. Зрения
боится ухо - ленивое искать, но жадное
до увеселений. Слух
не ведает сомнений, хватает
все подряд. Глаза же - разборчивы, вплоть до отказа
в добровольной слепоте.
За рамой ты найдешь
немую жизнь, доверчиво встречающую каждого,
кто с радостью безмолвие приемлет.
Прямоугольник - сени - уходи...
Видишь, уже зеленый луч - гость редкий -
столбом прорезал поднебесный мир:
зовет тебя. Запрокидывая голову, увенчанную
слишком крупным терном
рогов, неслышно
трубят свой брачный крик олени.
Леопарды муаровый наряд
показывают - боль испытания
по тестам Роршаха. Орланы,
распахивая до горизонта крылья,
сдирают чешую на рыбах. И вода
снов. Снова
ночи глубокая, черная вода.

Сквозь раму выйдя, в вещество ныряешь слова.

23

Рама - и
неукротимость, неистовость прорыва сквозь.
Да, шоколадность штор, стук
нетерпеливых капель о защиту стекла, приветливость
орнамента плющей на окнах...
Всё это сдерживало взор
в границах форм, образцов и смысла
повседневности.
А явь - она не может быть одной
единственной. И если
ты живой, - коль коромысло сломалось,
то выльешься водой
глазного яблока
- целью зрачка, окольцованного
радуги кругами
- слепого чувства.
Оно не ведает пределов мысли.

Драму пишут мелом по темноте.