Нева, 2005, #8.

предисловие

        Эта серия лирических стихотворений с элементами прозы является по типу взаимоотношений содержательно-смыслового плана произведения и поэтического образа "проекциями". Реальный опыт и внешние обстоятельства моей жизни с вечера 3 июля по середину дня 7 июля 1997 года, запечатленные в прозаических фрагментах, слишком невразумительны и ничтожны, чтобы соответствовать самому важному для меня, происходившему в те дни. Именно эти переживания и ощущения я попыталась – хоть как-то – "укрупнить" – собственно спроецировать – в образность стихотворений почти полгода спустя. Но и до сих пор я не уверена в возможностях по своей природе рационального слова – даже поэзии – выразить некоторые стороны человеческой жизни, хотя бы для того, чтобы смириться с их существованием.
        Теперь информация, необходимая читателю для восприятия предметной стороны текста. Пуща-Водица – это лесная зона на северной окраине Киева, традиционное место отдыха горожан. Там – живописные озера, замечательный смешанного типа лес с преобладанием сосен; изредка встречаются фешенебельные дачи, дома отдыха, санатории. Из всех видов общественного транспорта из центра Киева в Пущу-Водицу можно добраться только на трамвае #12, который идет туда с Контрактовой площади, расположенной на Подоле – старом районе, протянувшемся вдоль Днепра по низкой части правого берега. Собственно территория города заканчивается автовокзалом и рынком на площади Шевченко, после чего трамвай #12 идет через лес, делая редкие остановки возле островков застройки.
        На шестнадцатом километре, до которого ехать от города 25-30 минут, над соснами возвышается огромный двенадцатиэтажный корпус госпиталя для инвалидов всех войн и Чернобыля...

1 (на мосту)

        Уже в Чернигове стало понятно, что поезд не опоздает. Когда в окне замаячил стальной монстр "Бабы", а состав медленно начал вкатываться на мост через Днепр в сторону высокого правого берега Киева, я вышла из купе в коридор. Это был обычный ритуал возвращения: всматриваться в глубокое русло и отмели, Труханов остров и поросшие кустарником склоны. Опираясь на поручень, случайно опустила взор в сторону потертого коврика и увидела, что мои ноги превратились в нижние конечности. На них чужеродно топорщились уже давно неактуального фасона джинсы, правда, редкостные по цвету

лососины слабой соли
– прогоркла от зноя. Путь
из линии превращается в скольжение по пустоте,
которую по-не-до-пере-житости
назовут пошло и непонятно в итоге
– "метафизической вертикалью".
А ведь так просто:
конечности фалангами туфель разрывы пауз стачают, и
тяжелый каблук хваткой земли пропитан,
стуки колес на стыках,
мост, дрожащий от тяжести,
провал воздуха – аванпост
материи иной природы
– серого вещества
реки. Под нею... Гадать
что? Состав нынче спешит... Но водолаз,
познающий дно – профессия экзотическая.
И кто ответ на блюдечке милосердия
принесет слабому разуму человека,
если вопрос страшно задать?
Дернуло – небольно подвернулся сустав:
коль тяжесть – суть, знать, нет ее ныне.

        Стояло ясное летнее предвечерие. Солнце скрывалось за холмами в той стороне, куда меня вез поезд: там – вокзал. Районы города, расположенные в низинах, были покрыты дымкой рассеянного света. И на какую-то долю секунды я увидела невозможное: за малоэтажной застройкой Подола мелькнуло черное пятно – лес Пущи-Водицы, что противоречило всем законам восприятия: с этой точки ее нельзя разглядеть, так как поле зрения не может превращаться в вектор патологически ломаной формы.

Вторая конечность ступила на путь "Z".




2 (спуск проспекта Правды)

        Мы вышли на станции метро "Нивки". Андрей Мокроусов, который меня встречал, решил взять машину. Я сразу признала свою некредитоспособность, так как у меня не было украинских денег, а менять крупные суммы имело смысл только в определенных местах. Андрей сказал, что "тараканящие" частники отсюда до проспекта Правды запросят две – ну, максимум, три гривны. Так оно и оказалось: как дешево в сравнении с Питером! Машина была перегружена рычанием Мишика Шуфутинского, и разговор не клеился. К тому же я начала всерьез страдать от жары, несмотря на опущенные все четыре стекла. Джинсы оказались неприспособленными для прикрытия нижних конечностей и надоедливо цеплялись за появившееся невесть что под ними, топорщась от собственной твердости и неподатливости на остановках перед светофорами. Нивки – район города, построенный на равнине. Первый – долгий и пологий – спуск начался возле Виноградаря, когда мы свернули на проспект Правды. И тут до меня дошло, что изменения коснулись не только нижней части моего

тела. Никто не хочет
замечать суверенных желаний и состояний плоти,
хоть кто-то – всеведающий – охоту
начал всерьез. Прямошагающему человеку
его никогда не увидеть: топором
шага торит дорогу
– раскручен камень на ниточке тяготения.
А магма под ногами
гаммы свои играет... Но когда,
припав в слезах к земле,
чувствуя, как напрягаются мускулы тверди,
– от ужаса перебираешь задними лапками.
Передние изо всех сил хватаются за:
надежду,
случай,
невозможность, ну что-то такое... – лишь бы
– наверх, если провал
зов раскрыл – глядит зрачком ожидания.

        Я смотрела, как нижние конечности становились уже и задними, ибо независимо от моей воли они реагировали на спуск машины по проспекту Правды как на подъем. То, что было покрыто жесткой джинсовой тканью, дергалось где-то позади поля моего зрения.

Невежественных насекомых ловят сачком слов.




3 (морозильная камера и жара)

        По застоявшемуся воздуху ощущалось, что в квартире давно не жили. Снаружи кожу обжигала раскаленная от дневного солнцепека неподвижность, но изнутри холодил страх неизвестности: нужно было дождаться звонка матери из госпиталя. Я стащила с себя вконец ороговевшие джинсы и футболку. Из крана в ванной лился почему-то кипяток. Холодная вода была только на кухне. Наносив трехлитровыми банками воду в таз, как могла, ополоснулась. Затем начала разбирать привезенные продукты и лекарства. Кета домашнего посола и диетические индюшачьи грудки доехали хорошо. Я обмыла мясо, разложила в порционные пакеты и открыла холодильник. Кроме банок с чем-то застаревшим, там ничего не стояло. Морозильник же был абсолютно пустым, чего я не помнила за всю свою жизнь с родителями. Даже изморозь не накопилась: значит ничего не покупалось, нуждавшегося в

хранении – залоге "будет", и потому –
"надо". Они – донаторы
надежды – донны, дарящей спокойные сны.
Чтобы проснуться рано,
радо кивнув
такому знакомому утру. А ожидание
липнет придонным илом,
отнимая силы,
ранит. Не случайно
мы замерзаем даже под сенью
разомлевших от зноя лип, медвяным запахом
истекающих, коль что-то должно случиться... Истерика
тоже бывает тихой.
Тогда она схожа с истомой
вечной мерзлоты – сберкассы для плоти:
мумифицирует, не позволяя
ей исчезнуть бесследно.
Как в последнем огне, победно ревущем.

        Остолбенев, я долго смотрела в морозильник, даже потрогала металл. Пустота могла означать только одно: у тех, кто им пользовался, не было времени. Моим нижним конечностям, очевидно, неподвижность была не по нраву: они нетерпеливо дергались в суставах, призывая к активности, действию. Еще бы! Лапы – не разум: они чутко реагируют на малейшие вибрации земли. До меня начало доходить, что нижние конечности предвидят неизбежный звонок телефона. Для них это будет значить "разверзлась".

Ожидание – холод и жар: одинаково обжигают.




4 (туда: остановка на разъезде)

        Матушка сказала, что нужно ехать в госпиталь прямо сейчас – отец ждет. Уже была четверть десятого – значит, я останусь там ночевать. Кроме систем, ампул и кофе, которые я должна была принести, меня осенило взять два кусочка булочки, остатки огурца и помидора, не съеденных в поезде, насыпать в поллитровую банку черники, ведро которой я купила на остановке в Белоруссии, упаковку легкого масла и настрогать рыбы на бутерброды. Больше в доме ничего не было, а купить что-то по дороге я не могла из-за отсутствия пунктов обмена поблизости. К счастью, пришел с работы сосед: он одолжил мне три гривни на бутылку минеральной воды и дорогу. Трамваи #12 в это время уже ходили редко – нужно было спешить. Я напялила просохшие джинсы, надела блузку от летнего костюма и сменила туфли на более легкие. На улице была душегубка. Я долго ждала троллейбуса. В конце концов приехал не тот, который пересекал маршрут #12. Мне пришлось бежать до трамвайной остановки два длинных квартала. И правильно сделала: почти сразу со стороны Подола показался красно-желтый вагон, идущий именно в Пущу-Водицу. Народу уже было мало, и я уселась на свободное место, тупо уставившись на задворки промышленной зоны, проплывавшие за окном. Ни о чем не думалось. Через четыре остановки трамвай остановился. Знающие сказали, что в это время он может очень долго ожидать встречного на разъезде перед площадью Шевченка. Смеркалось. Люди вокруг говорили, что из-за жары в этом году быстро отходит клубника, а черники в лесу – мало. Я смотрела на то, что жило своей жизнью под снова вставшей колом тканью: задние конечности замерли в неподвижности, и только легкая судорога сводила нижнюю фалангу

но все равно больно. Не надо,
не надо этого знать!
Хоть для каждого уже построены последние стены,
уже отсчитан восход, которым не дано согреться,
и наливают горечью
с цикутой несравнимый – неиспитый
глоток. А те, кто смотрят еще,
– получают диплом
в школе вечно юных и новых харонов.
Как их вокруг много... – их – всего лишь туристов:
сдают бесконечно экзамен
по знанию топографии
для всех одного маршрута.

        Трамвай резко тронулся. По тому, что начали выделывать мои нижние конечности, я понимала: вагон движется по совершенно иному рельефу, нежели тот, который виднелся в окне трамвая.

Нет, не от Бога наука неистово дни и ночи считать.




5 (облик реверса)

        В палате эндокринологического отделении на одиннадцатом этаже лежало восемь стариков. Отец отпускал от себя мать только на минуты сна, и это была вторая больница – около двух месяцев она не почти спала и нормально не питалась, существуя только на остатки отцовского госбюджетного рациона. Сготовить и принести же что-то было некому. Матушка соблюдала иную диету, нежели у отца, но они оба, несмотря на позднее время, попросили согреть воды для кофе и с жадностью голодных начали есть то, что я додумалась захватить с собой. Отец был в сознании, и я делала вид, что не замечаю

истончения живой нити – плоти
до "назад", до малости, до незримости – такой,
что отсутствие начинает являть себя. Неужели
есть этот рот
– немыслимо огромный
– один на всех
– иссохший жаждою
– неистово вожделеющий
испить
силу и влагу
человеческих тел?
Нет, уходят телом из жизни в начало – обратно,
обретая памятью снова
ее радости и потери.
Реки вбирает в себя океан,
хоть Ганг горд – может сопротивляться
святостью своих вод сколько угодно – тяготение
неумолимо. И легкость естества, слабость
прикосновений, страх
целебной темноты сна...
А разум кричит: "Бежать, бежать!.."

        Здесь все было неудобно движениям и рукам: неловко давала отцу пить, взбивала изголовье, готовя его ко сну, а, главное, успокаивала, что я уже здесь, возле него. Нижние же конечности, напротив, превосходно освоились с новой местностью, быстро соизмерились с величиной шагов как материализованной, овеществившейся необходимостью. Неизбежность, как оказалось, имеет пространственное выражение. Дав доллар санитарке, тут же получила одеяло и подушку, чтобы мать могла поспать на диване в холле – за отцом ночью буду ухаживать я.

Во мрак вспять вытекает тело, душа – в темноту вперед.




6 (в лоджии без сна: ночь и лес)

        Я устроилась на стуле у входа в палату, чтобы предупредить второй зов отца – уже крик, от которого бы матушка неизбежно проснулась. Коридор в отделении упирался в большую лоджию: там стояли кресло-качалка, стулья и скамейки. Когда отец забывался сном, я выходила и курила. Ночь тянулась нескончаемой долго – пачка подходила к концу. Пейзаж был сплошной темнотой леса Пущи-Водицы. Вглядываясь в неразличимость, вдыхала посвежевший воздух с отчетливым ароматом сосны. Этажи госпиталя были высокими, и я помнила, как выглядел лес в сумерках. Сейчас же было что-то явно

не так, хоть угомонились стрижи,
кричавшие в тревоге до тех пор, пока
последний луч за собой
не утащил в невидимую уже багряность остатки дня. И
ночь.
Темная, как вечность,
ночь. Но от чего же
лес начал дышать, легкие его наполнялись, росли,
вздрагивая и шевелясь,
пузырились, подступая сизым туманом? –
дымился уже почти у самых ног, потом у перил
прибоем... Близко: новый облик
земли подступал. Еще чуть-чуть... – и
копошащаяся масса
коснется высоты взора – любого, до тех пор, пока
есть возможность видеть.
Дневная живность всегда мечтает
о спасительном размахе крыл.
А ночь, насылая страхи, загоняет нас поиском веры
в угол. Паучка лапки дрожат
от слабости, но он, "верха-низа" не зная, дуги плетет.
Это – верша паутины – грунт уловки.
Наверное, никакой сноровки не нужно,
чтобы открыть горизонты Америки
– новой отчизны, где гравитации не гремит гроза.

        Ночью земля, покрытая лесом, была живой – это точно. Уцепившись за поручень, я едва ли не вслух бранилась, приказывая нижним конечностям удержаться от зова и не выкидывать в плясе радостных коленец.

Не дыша, лечь нагим на спину, закрыв глаза навсегда.




7 (оттуда: первый трамвай #12)

        Впервые за многие дни матушке удалось все-таки поспать, не вставая, часа три, и от этого она чувствовала себя разбитой. С первым трамваем #12 я должна была ехать на станцию метро "Петровка", чтобы обменять деньги, а затем, закупив продукты, заняться готовкой еды, сообразно жестокой диете для диабетиков. Первый трамвай на остановке "Госпиталь" появлялся в 5.25. Забрав банки с чем-то заплесневевшим, я пошла на остановку. По утренней прохладе знобило. На скамейке сидело человека два-три. Трамвайная колея чуть-чуть спускалась к той стороне, откуда должен был выехать вагон. Продумывая наиболее целесообразный маршрут закупок, постоянно посматривала влево, – там из-за поворота вот-вот должен был показаться трамвай #12. Я не отключалась от созерцания ни на мгновение, и потому не поверила своим глазам, когда вдали появился трамвай – как бы ниоткуда. Но по мере того, как вагон приближался к остановке, недоумение сменялось все более нарастающим ужасом: трамвай ехал из низинки, но она – как видели глаза – была расположена выше места остановки, на которой ожидали его люди. Более того, линия взгляда взрослого человека всяко выше уровня колес, но даже когда трамвай #12 – оттуда – уже подъезжал к навесу, его оси, казалось, нависали над моей головой. Я затряслась от страха, подозревая, в первую очередь, свой рассудок, который

никогда
непережитому
не доверял. И для любого – тоже такое
невозможно. Туда:
по крайней мере, родители за детей
знают – что будет, и завтра напрягает бицепс.
А оттуда – как это?
Что же там, если пространство ломается?
Но коль не рай, – принцепс не построит дома...
Продольно раскрашенной красно-желтым осой,
за ненужностью потерявшей крылья,
из неизвестности мчится
механический демон #12. Светски сказать ему
"Будем знакомы..." – не поворачивается язык.
Не глядя, невероятной косой срезает
суверенное право на любовь и разум, лелеющих
лица и руки, голоса, полные муки и счастья, зелень
дубравы, листики жимолости по весне, сочные отавы.

        Войдя, покрытая холодным потом, села и, прижавшись к окну, сразу уснула.

Мистика – профанация темы.




8 (покупая капусту)

        Еще была половина девятого, но от жары пришла домой трупом. По пути удалось купить очень мало, потому что не знала разброса местных цен, да и много нести издалека тяжело. Нужно было идти на ближние рынки. В чемодане из вещей, не требующих утюжки, оказались только белые курортные – очень короткие для города – шорты, две майки, футболка и длинная юбка от летнего костюма. А поскольку нижние конечности, в отличие от немолодых женских ног, не нуждались в соблюдении правил приличия, то я, надев сандалии, майку и шорты, отправилась на базар. В первую очередь, требовалось много капусты – основной пищи для диабетиков. Чтобы обеспечить нормальное питание родителей, а главное – желание есть, притупленное страхом и обессиленностью, следовало готовить "вкусненькое", причем, отцу и матери разное. Ранняя капуста была плохая – кочешки рыхлые и увядшие. Я купила для супа втридорога головку цветной капусты, всяких овощей на салаты и гарниры, творога, сметаны и потащила домой. А за салатной капустой и остальным нужна была вторая ходка на рынок Виноградаря – он

дальше, дальше гнать!
Кучер в ветхом армяке, кулаком грязным
утирая глаза, все-таки коней стегает
в бессильной ярости, скачет, не зная, кого он везет...
Резонеры Флоренский, Хайдеггер, Ариес,
не говоря о гнидах, типа Клоссовски, Батая, Секацкого:
запутались в круговерти собственномыслия
и, зная жестокую правду рифм,
лгут от страха
всем – без зазрения совести – лгут.
Нимф, к сожалению, много: сил у Пана на всех не хватит.

        На Виноградаре капуста была хорошая – ярко-зеленая, свежая, листы мясистые и прохладные. Я выбирала головки и поражалась тому, как наощупь они напоминают молодое, чистое и здоровое тело. В госпитале ночью прикосновение слабой руки отца было шершаво неуверенным, болезненно жарким. Я спрашивала:
        – Ну чого ти кричиш? Тобi щось болить? Де болить? – Не знаю. Нiде.
        – То чого ж ти кличеш весь час: "Вєра! Вєра!"? Нехай вона хоч трохи поспить.
        – Менi все болить – все тiло. Всюди. Чуєш? – всюди.
        – Але ж так не буває: людина знає, де ïй болить. Попий ще водички i засни.
        Отец со стоном пытался обустроить на постели ставшее вдруг таким неловким и ненужным тело.

Зачем дрогам спешить, если едут на суд?




9 (туда: пассажиры и безлюдье)

        К началу второго еда была готова. Я не рискнула ехать в госпиталь в шортах, о чем, выйдя нагруженная пакетами из дому, тут же пожалела: тяжело падающий мягкий хлопок цеплялся за каждое сочленение нижних конечностей. Из них, казалось, торчали шипы – юбка, длиной почти до туфель, немыслимым образом задиралась вверх. Жарило, а банки были свинцовыми: из под волос по спине текли ручейки пота. Но то, что было под юбкой, чувствительностью к жидкости по-видимому не обладало. На трамвайной остановке, несмотря на солнцепек, скучились ожидающие. Как ввинтиться в них при посадке, чтобы не пролились суп и жаркое? – чтоб пакеты попросту не порвались? Вдали появился вагон. Я напряглась. Но люди вдруг расступились, а затем и вовсе исчезли из поля зрения. Разум подсказывал, что всем им нужны были трамваи других маршрутов, сворачивающих на жилые массивы. Трамвай же #12 их мог довезти только до автовокзала или рынка, а туда просто не могло не быть пассажиров. Но дальше и вовсе невероятное произошло: поднимаясь по ступенькам вагона – то есть вверх – я ощутила, как передняя часть тела начала опускаться вниз, да так, что солнцезащитные очки едва не свалились с носа, а задние конечности при этом двигались где-то гораздо выше уровня

головы. Боль
– не объяснить никому. И зачем так
надо? Немилосердной природе
князь – не указ...
В играх случая на кон закон не поставить.
Что толку в заслуженной митре, если
все равно мирт будет вечнозеленым печально шуршать,
откликаясь
на любые прикосновения ветра –
лишь бы сострадали.
Листья – медали – живая блестящая мишура.
Солнце нового дня быстро высушит
капли слез на граните.

        В переполненном вагоне сразу заложило уши ватой. Мне удалось встать у окна задней площадки и пристроить на полу пакеты. Я не ощущала прикосновений влажных тел людей, спертого от жары воздуха. Только руки были способны думать через алюминий поручня. Все остальное же зависло в пустоте, почти не откликаясь на подрагивание вагона, на его повороты: через лес трамвай #12 практически мчался. Первого человека – кондукторшу – я заметила из-за грозного голоса, окликавшего меня на суржике:
        – Жэнщына в очках от сонця! Вы! Вы – стоите в жовтой майке! Билет брали?

Любите не помня, и не корите за стронций в крови.




10 (антракт еды и сна)

        Я приехала около трех часов, и родители после больничного обеда принялись за домашнюю еду, по которой соскучились. У отца набиралась жидкость, но из-за полагающегося диабетикам грубого черного хлеба, повышающего кислотность, он пил много щелочной минеральной воды. Ему я привезла белковый из отрубей, а матушке пшеничный белый. Они съели почти все, а салатов – капустного и из свежих овощей со сметаной – не осталось вовсе. Я поняла, что придется делать еще одну ходку, но это было уже гораздо легче – продукты закупались не на одну готовку. А родителей – в равной степени обоих – любой ценой нужно было укрепить физически: такого истощения я не могла себе даже представить. От непривычной сытости они разомлели, и матушка просто свалилась на кровать рядом – этого старичка дети утром забрали на несколько дней домой. Отец тоже задремал. Днем в корпусе было не покурить, и я спустилась во двор. Когда возвратилась, родители еще спали. Больные на других койках тихо переговаривались после дневного отдыха. В палате было прохладно, и, сидя на отцовской постели, я подумала, насколько ему было бы хуже дома: там окна выходили на солнечную сторону – сущее

пекло – место, где кипит жидкость
в венечных сосудах,
и мозг начинает пузыриться, раздуваясь.
сбрасывает корону, надетую на чело.
Нет, страх – не холод.
Страх – огонь – обжигающий душу агон тела и разума.
Где же спрятаться просто человеку,
а не третьему в состязаниях?
Для него победа – что плоти, что мысли –
одинаково непосильное бремя.
Благословенен сон,
прерывающий эту жестокую олимпиаду. Старости нет
в том вины. Точно так же дрожит юноша
от обиды – отказа девушки, с которой хотелось возлечь.
Для природы особь ценности не имеет,
лишь бы продолжила вид... Смежив веки, не чувствовать
и не думать – в страхе не думать! –
почему и что
– как никогда сильно – болит.

        Доктор Гаррик – мой знакомый – перед отъездом говорил, что если отцу еще хочется есть и он может спать, то ситуация не безнадежная.

Стоном тела время веет – ветер срывает цвет анемонов.




11 (притяжение земли)

        Из дремы меня вывел нечеловеческий вопль. Отец стоял на ногах между кроватями и, размахивая руками, кричал:
        – Пустiть мене! Кому кажу, пустiть мене туди!
        От истощения, страха и страданий он очень похудел, и на бледном, странно помолодевшем лице горели ярко голубые – такого цвета я не видела никогда – глаза, устремленные в пустоту, в которой он явственно различал нечто, недоступное моему зрению. Отец уже давно из-за артериосклероза нижних конечностей ходил и с палочкой плохо. А сейчас ценой неимоверного напряжения он стоял на высохших, дрожащих от усилия слабых ногах. Они едва удерживали огромный, набравшийся водянкой живот. И прежде, чем я бросилась к отцу, заметила: тонкие ноги, воздетые руки, крик отчаяния, рвавшийся из горла, даже всклокоченные отросшие волосы – все в неосознаваемом порыве противостояло тяжело колеблющейся массе чрева – она неумолимо тянула

вниз – воды – только горизонталь
– метафоры покоя
ложны, как все невидимые провалы
между словом и явью.
Опыт, испей до дна горечь этого кубка!
Щепотка праха почти невидима,
потому – легка,
ветер – покаяние – и
снова безымянной голубкой взлетает в небосводу.
А жидкость – коварна своим первородством:
стелется ложем лени
или мстит, иссыхая, оврагами морщин, хлябями кожи.
Уход – растворение
прожитого в каждой капле,
приникающей своей сверхчувствительной мембраной
к безумной оде ядра
– кипящего движением прямостояния – центром.
И жизнь человека тяжестью растекается...
Он – действительно – великое кольцо – круг:
одновременно конец и начало.

        Неосознаваемый порыв отца прочь от лежания на кровати мы с матушкой остановить не могли: отшвыривал нас, как подушки. Только хватка двух дюжих санитаров позволила сестре ввести быстродействующее успокоительное. Матушка смущенно на меня поглядывала: о таких симптомах болезни – а это был не первый, и далеко не самый сильный приступ – мне не сообщалось.

На середине пути – там – любят и созерцанием понимают.




12 (честь мужчины)

        После укола отец пришел в себя неожиданно быстро. Ему было очень плохо – сегодня с опозданием начиналась обычная после обеда гипогликемическая кома. Я никогда этого не видела, а зрелище было не из приятных. Добиться от матери внятного ответа, почему это каждый день происходит, я не могла. Мое решительное намерение сейчас же пойти к заведующей эндокринологическим отделением она категорически отвергала: профессор – дама жесткая, а отец из-за приступов буйности очень неудобный больной, могут в два счета выписать. Его дневная доза инсулина, который начали вводить полтора месяца тому, была 180 единиц. Я попросила матушку у лечащего врача взять динамику биохимии крови – ее отцу только здесь впервые начали делать – чтобы переписать и вечером из дому позвонить доктору Гаррику в Питер. Она ушла, а я осталась в палате. Отец захотел в туалет. Судном он не пользовался – с баночками его обслуживала мать:
        – Вєра! Вєра! Де ти? Ларисо, куди вона пiшла?
        – До лiкарки. Ось баночка – давай сходи.
        Отец то ли с изумлением, то ли с возмущением на меня уставился:
        – Та ти що, с глузду з'ïхала? За кого це ви мене вже тримаєте? – за покидька, трупака якогось? Ну i що, що я недужий i немiчний! Я ж ще чоловiк, батько тобi врештi решт! Що це ти дурне таке надумала? Клич хутчiш

веру – последний оплот жизни,
в изнеможении, обессилев,
призывают великие герои.
Нет орла, у которого бы навсегда не устали крылья.
Нет льва, грива которого бы не истлела в травах саванны.
Нет быка, кончину которого не стерегли бы в кустах гиены.
Но букцины о них не вознесут к небу трен.
Плакать дано о мужчинах
– угасших факелах:
светят щедро,
растрачивая сияние, не скупясь на вспышки,
искрятся деяниями
– заменителями бессмертия женского чрева.
Мужей честь греет, но быстро сгорает костер... Сжальтесь!
Отверните взор от слабости.

        Отец остался таким, каким был всегда, и рассудок его был в полной сохранности. Значит, что-то патологическое происходило в организме в связи с лечением. От такого проявления воли родителя мои нижние конечности потеряли привычную резвость и, обессилев, стали странно тяжелыми и неуклюжими.

На то и вечен Отец: позор переживать не должно.




13 (прожорливость вагона)

        Около шести часов я поплелась на остановку трамвая #12. В пакетах позвякивали пустые банки. Несмотря на близость вечера, раскаленный воздух не двигался, и даже в тени асфальт по-прежнему был мягким. Для меня уже не было неожиданным то, что трамвай не показался своей передней частью вдали из-за поворота, а явился весь – из ниоткуда и сразу. Да, действительно, наше восприятие антропоморфизирует предметы: вагон, на этот раз черно-красный, мчался по рельсам вразвалочку, нагло поблескивая окнами-глазами, растянув металлический выступ-рот между фарами в ехидной ухмылке. У него была конструкция поновее: не с раздвижными небольшими дверцами, а с откатывающейся частью корпуса – распахивающимся для пассажиров широким

провалом – зияющим
затхлостью,
спертостью,
смрадом спрессованных тел,
когда общая участь связывает
путами неподвижности ноги, руки, головы, торсы
в единую стадомассу.
Инкассатор получил расписку
– право пользоваться отсосом #12. И
для толпы ожидающих
открываются на остановках двери: жадно
втягивают,
захватывают,
поглощают, ненасытные,
манят, берут в плен соблазнами.
А франкенштейн-счетовод выломал кусок
нефтепровода вместо сверх-контрабасовой флейты –
дудит инфразвуком, пугая до обморока,
дудит... Леммингов счету, ожидание коротая,
в лучшем случае, научили до ста.
Заколдованные дивонапевом, идут.
Какая разница, что нет поблизости моря!
Торят путь в прожорливо чавкающие трамвайные двери,
надеясь на справедливый суд.
Разум – налево, любовь – направо.

        Если бы не цепкость моих задних конечностей, ни за что бы не втиснулась в переполненный вагон.

Расписанию веря, трамваи по рельсам бегут ретиво.




14 (плач отрастающих ветвей)

        Все время поднятая рука затекла, но не держаться за поручень нельзя было – вагон болтало. Отключившись, я смотрела на стекла. По ним били ветки молодых деревьев, в основном, кленов, оставляя заметные, чуть зеленоватые влажные потеки, которые от жары на глазах высыхали. Но в следующее мгновение другие израненные ладони ярких и нежных листьев колотили по окнам несущегося сквозь лес трамвая #12. Странно, почему они тянутся в эту сторону? Ведь за день вагоны здесь проезжают сотни раз. Зачем бесцельно тратить силы и соки на произрастание, обреченное

исчерпывать себя в плаче.
Если в ладанку резного листа
поместить свет, сияние будет
прохладным, влажным, цветным –
краской жизни природы, почти замедлившей свое течение
в круговороте времен года.
А человек? – рабочий на один сезон...
Рыдайте, нивы –
урожай собран!
Оголяйся, фасад, бесстыже-парадной новизной –
стройка закончена!
Захлебнись, океан, своими пустыми глубинами –
рыбу всю выловили!
Публика филармонии, бейся в истерике –
музыку играть некому!
Он – Иеремия – снова пришел,
одетый в зеленый хитон: клен – его воздетые
– к нам и к небу –
скорбящие руки, что помнят
милосердную науку плакать о живых.
Слезами не возвратить уехавших навсегда из дома.

        – Камни вы, что ли, в пакетах носите?! Женщина, здесь же маленький ребенок стоит – ему давит! – кричала молодая мамаша в соломенной шляпке, стараясь оградить своего отпрыска, жующего жвачку. – Куда вы прете корзины с клубникой? – здесь и так не повернуться. Уберите, кому говорят! Что за люди! Культурно отдохнуть на природе, и то не дадут! – Просто душегубка какая-то – эти трамваи #12: взрослые озверели, дети визжат, овчарке лапу оттоптали – вначале лаяла, а теперь скулит, хорошо, что наконец-то задыхающуюся бабульку усадили. Все от жары, наверное... От нее не то что люди – листья потеют.

Истома гипогликемической комы стекло туманит.




15 (снова в лоджии без сна: ночная жизнь трамваев #12)

        Около одиннадцати возвратилась в госпиталь с новой порцией еды и со сменой одежды для отца. Родители в палате уже дремали, и я устроилась в кресле в холле. Попыталась читать, но глаза слипались. Вышла в лоджию покурить. Сегодня лес Пущи-Водицы не дымился туманом: внизу была сплошная неподвижная темень. Сливаясь с нею через всматривание, вдруг почувствовала, что тишины в этой черной неразличимости нет. Глупости! – обычный для мегаполисов инфразвуковой фон, который становится явственным именно в ночное время: об этой неприятной для слуха звуковой диффузии я даже стихотворение написала. Но сосредоточившись, сумела расслышать странное и

иное может явить себя
трезвоном – быстрым, надоедливым:
тронул небрежно кто-то тумблер скорости
на проигрывателе – и скачет
тревожащая писклявым детским бессмыслием чехарда.
А ведь торжественно и басовито колокола гудели...
Мрачен конунг: к несчастью, обучен латыни,
и в разоренном монастыре над фолиантом застыл, но
чужие боги
лишь страх нагоняют,
жертвы не примут.
Временное пристанище будет отдано на поругание –
соль просыпалась,
расколоты жбаны с медами,
у коров молоко прогоркло.
Скальду глаза выколют, чтобы не видел
– а, значит, не пел.
Маршал – мусорный ветер пустыни –
сидит вместе с ним под сосной
и с аппетитом трапезничает после победного марша.

        Конечно же, это трезвонят трамваи. Но откуда вагоны маршрута #12 в лесу Пущи в начале третьего ночи?– они же в Лукьяновском трампарке все стоят сейчас, а для ремонтной платформы слишком много шума. Затем глаза, привыкшие к темноте, различили вдали – в сторону "Ботанического питомника" – слабое свечение, но не огоньки: оно было похоже на чуть багровое флуоресцирование гнилушки. Бред какой-то! Там же сплошной лес, а до Дымера далеко.

Зима расставила сети, но лакомке хочется дыни.




16 (не верь глазам своим, или местная фауна все знает)

        В половине седьмого утра я вышла из госпиталя. Стало понятно, что мое пребывание там ночью облегчения матери не принесет: отец не подпускал меня ухаживать за ним. В большой пакет забрала его белье, постирать которое возможности в больнице не было – негде было сушить, и только с наступлением темноты оно проветривалось в лоджии. От почти двух суток без сна подташнивало. На остановку рядом я идти боялась, а потому решила обогнуть госпиталь с противоположной стороны и найти предыдущую за поворотом линии – может трамваи #12 там не устраивают своих чудовищных иллюзионов с пространством. И действительно, трамвайная линия после строго перпендикулярного поворота шла затем (планировка Пущи-Водицы как в Питере) параллельно основной. Здесь, к моему облегчению, уходящая вдаль улица была плоской, как стол – никаких спусков или подъемов. На углу квартала я увидела магазинчик типа "стекляха". Несмотря на рань, оттуда доносился запах кофе. Зашла. Там были только стойки. С чашкой вышла на улицу и уселась спиной к проезжей части на огромном бревне, отполированном задницами бесчисленных инвалидов из госпиталя, парочка которых перед утренним обходом уже спешила поправить свое здоровье. Похлебывая горячий – и неплохой – кофе, в тупости начала озирать окрестности. В палисаде паслась молоденькая беленькая козочка. Она подошла ко мне, а потом улеглась возле бревна, продолжая меланхолично пощипывать травку. Возле "стекляхи" прохаживались возглавляемые могучим рыжим петухом три серые курицы, которые что-то клевали на асфальте. Прямо передо мной тянулся забор видневшейся в глубине трехэтажной дачи, во дворе которой стояли две длиннокорпусные иномарки. Скрипнула калитка, и через тротуар ко мне направился великолепный по экстерьеру – крупный и ухоженный ротвейлер. Он был без намордника, но я не испугалась, когда пес своим носом почти залез мне в чашку, приветливо двигая мышцами купированного обрубка. В общем, здесь поутру царила полная дачная идиллия. Расслабившись, я даже не заметила, с какого момента эта живность впала в оцепенение – с ней что-то начало происходить: пучок травы не двигался во рту у козочки, у петуха неудобно была оттянута назад нога, а головы у всех птиц застыли в неподвижности, морда сидевшего передо мной на задних лапах ротвейлера приобрела плачущее выражение, но он тоже не мог пошевелиться, и только от невероятного напряжения подрагивали на асфальте когти. Я вскочила. Животные даже не заметили моего резкого движения, смотря в сторону трамвайной линии, уходившей от перекрестка дальше – к озерам Пущи-Водицы. От страха и непонимания происходящего меня зазнобило. Неизвестно какими органами чувств, я вместе со всей этой фауной ощутила приближение чего-то жуткого из недоступной моему опыту проекции пространства. Она не подчинялась законам смысла, логики и перспективы. Наверное, по ногами воспринимаемой вибрации земли уловила появление вдали точки вагона. Но по мере того, как он приближался, я теряла способность двигаться: видимое было еще страшнее выныривания на повороте трамвая #12 из ниоткуда. Несмотря на то, что на этот раз он ехал по идеально ровной плоскости, невозможное происходило не только с фиксированной формой цельнометаллического вагона, но и со мной – с моим местоположением на этом пятачке земли и со зрением. Я понимала: даже стоя, при моем небольшом росте нельзя увидеть крышу трамвая. Все это было каким-то противоестественным

наваждением, безумием
взбесившейся от разлома колеи.
Земле ведь тоже может быть больно, если
не перепрыгнуть провал закона и,
страдая, она, как человек, кричит:
– Ай-я-а-а!.. Ай-я-а-а! ...
Есть ли на той стороне путь?
Горько знать, что с этого никому свернуть не дано.
Море станет густым и черным,
обступят прибрежные скалы собаки,
завоют, морды к небу задрав,
а капитану с козлобородым оскалом
от штурвала дадут ключ.
Бескрылые птицы затмением солнца поднимутся.
будут граять окаменевшей памятью вулкана,
когда-то бившего в небо горячим шампанским магмы
в избытке сил и надежд для –
пока еще – зрителей
этой вечной драмы.
Корабль #12 сойдет со стапелей,
вскинув корму, встанет черно-красной свечой на нос
– обреченные пассажиры войдут сквозь днище
в бессветие трюма – вины светилу не приписать И –
поплывут.
Пеплосом закрой лицо.

        Трамвай, казалось, катился только на передних колесах, потому что задняя часть вагона приподнялась кверху и вихлялась вполне в соответствии с законами инерции. Но более того, я увидела, как металлическая крыша от таких пируэтов прогнулась вниз, и приближающийся трамвай #12 был в движении похож на кошку, которая скользит по паркету, вытянув вперед лапы. Я окаменела. Животные же, наоборот – пришли в себя. Боковым зрением заметила, как, вышибив сильной головой калитку, умчался ротвейлер, за ним – почти галопом – со всех ног скакала козочка, куры, распахнув крылья и истерически кудахтая, улепетывали за петухом.

Те, кто уже далеко, угрюмым видеть его не должны.




Окончание серии