РОДОСЛОВНАЯ

Отец мой - Михл Айзенштадт - был всех глупей в местечке.
Он утверждал, что есть душа у волка и овечки.

Он утверждал, что есть душа у комара и мухи.
И не спеша он надевал потрепанные брюки.

Когда еврею в поле жаль подбитого галчонка,
Ему лавчонка не нужна, зачем ему лавчонка?..

И мой отец не торговал - не путал счета в сдаче...
Он черный хлеб свой добывал трудом рабочей клячи.

- О, эта черная страда бесценных хлебных крошек!..
...Отец стоит в углу двора и робко кормит кошек.

И незаметно он ногой выделывает танец.
И на него взирает гой, веселый оборванец.

- "Ах, Мишка - "Михеле дер нар" - какой же ты убогий!"
Отец имел особый дар быть избранным у Бога.

Отец имел во всех делах одну примету - совесть.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...Вот так она и родилась, моя святая повесть.

* * *

Сколько лет нам, Господь?.. Век за веком с тобой мы стареем...
Помню, как на рассвете, на въезде в Иерусалим,
Я беседовал долго со странствующим иудеем,
А потом оказалось - беседовал с Богом самим.

Это было давно - я тогда был подростком безусым,
Был простым пастухом и овец по нагориям пас,
И таким мне казалось прекрасным лицо Иисуса,
Что не мог отвести от него я восторженных глаз.

А потом до меня доходили тревожные вести,
Что распят мой Господь, обучавший весь мир доброте,
Но из мертвых воскрес - и опять во вселенной мы вместе,
Те же камни и тропы, и овцы на взгорьях всё те.

Вот и стали мы оба с тобой, мой Господь, стариками,
Мы познали судьбу, мы в гробу побывали не раз
И устало садимся на тот же пастушеский камень,
И с тебя не свожу я, как прежде, восторженных глаз.

ЖИЗНЬ

Отдаешь свои волосы парикмахеру,
Отдаешь глаза - постыдным зрелищам,
Нос - скверным запахам,
Рот - дрянной пище, -
Отдаешь свое детство попечительству идиотов,
Лучшие часы отрочества - грязной казарме школы,
Отдаешь юность - спорам с прорвой микроцефалов,
И любовь - благородную любовь - женщине, мечтающей... о следующем,
Отдаешь свою зрелость службе - этому серому чудовищу
                    с тусклыми глазами и механически закрывающимся ртом -
И гаснут глаза твои,
Седеют волосы,
Изощренный нос принимает форму дремлющего извозчика,
Грубеет рот,
И душу (печальницу-душу) погружаешь в омут будней -
Тьфу ты, черт, я, кажется, отдал всю свою жизнь?!

* * *

Пускай моя душа с сумой бредет по свету,
Пускай она в пути шалеет от тоски:
- Подайте, мужики крещеные, поэту,
Беру я серебро, беру и медяки.

Беру я куличи, беру и оплеухи,
Беру у зверя шерсть, помет беру у птах...
Подайте, мужики, свихнувшемуся в Духе,
Зане меня в пути одолевает страх.

Но нет, не мужики пойдут за мною следом,
Крещен он или нет, мужик - мужик и есть,
Я трижды поклонюсь своим всесветным бедам,
Мне, смерду, одному такая в мире честь.

Один, один лишь я стоял под грозным небом,
Устав от суеты и горестных погонь,
И то, что в слепоте вы называли хлебом,
В худых моих руках клубилось, как огонь...

* * *

Какое мне дело - я мальчик, и только...

Дм.Петровский

Какое мне дело - живой или мертвый
Со мною поет в этом дружном дуэте,
Уже разложил я волшебные ноты,
А Моцарт играет в саду на кларнете.

Играет в саду ли, играет в аду ли,
Играет в раю ли - какое мне дело,
Когда, словно пух тополиный в июле,
Куда-то в зенит поднимается тело.

Когда становлюсь я летающим пухом,
Прошитым иголками знойного света,
И слушаю, слушаю трепетным ухом
Мелодию непреходящего лета.

И Моцарта слушают даже пичуги,
И робко посвистывают в отдаленье,
И вдруг замолкают в сладчайшем испуге,
В сладчайшем испуге, в сладчайшем томленье...

* * *

Я поверю, что мертвых хоронят, хоть это нелепо,
Я поверю, что жалкие кости истлеют во мгле,
Но глаза - голубые и карие отблески неба,
Разве можно поверить, что небо хоронят в земле?..

Было небо тех глаз грозовым или было безбурным,
Было радугой-небом или горемычным дождем, -
Но оно было небом, глазами, слезами - не урной,
И не верится мне, что я только на гибель рожден!..

...Я раскрою глаза из могильного темного склепа,
Ах, как дорог ей свет, как по небу душа извелась, -
И струится в глаза мои мертвые вечное небо,
И блуждает на небе огонь моих плачущих глаз...

* * *

Так явственно со мною говорят
Умершие, с такою полной силой,
Что мне нелепым кажется обряд
Прощания с оплаканной могилой.

Мертвец - он, как и я, уснул и встал -
И проводил ушедших добрым взглядом...
Пока я жив, никто не умирал.
Умершие живут со мною рядом.

* * *

- Мы здесь, - говорят мне скользнувшие легкою тенью
Туда, где колышутся легкие тени, как перья, -
Теперь мы виденья, теперь мы порою растенья
И дикие звери, и в чаще лесные деревья.

- Я здесь, - говорит мне какой-то неведомый предок,
Какой-то скиталец безлюдных просторов России, -
Ведь все, что живущим сказать я хотел напоследок,
Теперь говорят за меня беспокойные листья осины.

- Мы вместе с тобою, - твердят мне ушедшие в камень,
Ушедшие в корни, ушедшие в выси и недра, -
Ты можешь ушедших потрогать своими руками, -
И грозы и дождь на тебя опрокинутся щедро...

- Никто не ушел, не оставив следа во вселенной,
Порою он тверже гранита, порою он зыбок,
И все мы в какой-то отчизне живем сокровенной,
И все мы плывем в полутьме косяками, как рыбы...

* * *

В детстве мне казалось, что "бессмыслица" это бабочка,
Но бабочка, которую увидит не всякий,
Бабочка, у которой на крылышках серебристая пыльца.
Те, кто говорили "бессмыслица", пожимали плечами,
И глаза у них были глазами обиженных детей:
Некоторым из них казалось, что они эту бабочку видели,
Но поди поймай ее - "бессмыслицу"!
А я вот увидел ее почти взаправду,
Но увидел не в детстве, а в ранней юности, -
Оказалось: что "бессмыслица" не бабочка, а птица,
Птица с маленькою головкою лугового цветка
И зелеными глазами недоступной мне женщины, -
Это ведь в нее влюбился я в восьмом классе,
В учительницу русского языка, -
И она мне приснилась во сне,
И я даже пытался сказать ей что-то о своей любви,
Но она с обидой пожала плечами:
"Какая-то бессмыслица!"

* * *

Вот женщина - она встревожена,
Что мужичонка захудалый
Не воздает ей как положено,
А ей нужны дворцы и залы,
И лесть и грубая и тонкая,
И даже царская корона,
Чтоб утверждать над мужичонкою
Свою гордыню непреклонно.

Вот женщина - она купается
И не таит своей отваги,
И все ей, грешнице, прощается,
Она ведь тоже вся из влаги, -
Текуче лоно плодоносное,
Текучи груди - два потока,
И все течет, и все уносится,
И все прекрасно и жестоко...

Вот женщина - она доверчиво
Стоит, как вечности порука...
Вселенная ведь тоже женщина
И, стало быть, ее подруга.
Она расчесывает волосы
И вся трепещет, как мембрана,
И вся, как вечность и как молодость,
Творит и гибнет неустанно.

* * *

Тоскую, тоскую, как будто на ветке кукую,
Как будто на лодке ушкую - тоскую, тоскую.
Тоскую по ветке, по лодке тоскую, по птице,
По жизни тоскую - приснившейся быль-небылице.

Тоскую, тоскую - я жил в шалаше камышовом,
Закаты и зори горели огнем кумачовым.
В лесу ночевал я, лежалой орешине веря,
Бок о бок с косматою шкурою хмурого зверя.

Бок о бок с душою - с медведицей дико-большою -
В лесу ночевал я; а вот я бреду отрешенно
По пыльной дороге - и кличу Христа на дороге,
И вяжут мне зори кровавыми путами ноги.

Христос о те поры бродил по дороге с сумою,
Да только побрезгал - чужим, неприкаянным - мною,
А дьявол легонько-легонько толкнул меня в плечи,
И вот я трещу в жерловине праматери-печи.

Исчез бы я вовсе, когда бы не тишь полевая,
Когда бы не пыль пылевая, не даль далевая!..
Из печи - вприпрыжку, что твой из пруда лягушонок...
"Ужо тебе, Боже! Опять побреду за душою..."

Избушка и мать-побирушка и кот на окошке.
Тоскую, тоскую, тоскую - тоскую о кошке.
О, вынь меня, зверь, из своей заколдованной шерсти,
Звериной тропой побредем-ка по полночи вместе.

Тоскую, тоскую - зачем я не малая птаха?
Я б - в бороду божью влетел, как разбойник, без страха, -
Да только зачем мне старик бородатый, седатый?..
Я лучше усядусь на гребень узорчатый хаты.

Тоскую, тоскую - о жизни, во мрак отошедшей.
Эй, где ты, лешиха, я твой залежавшийся леший,
Лежу на полатях и стар, и тверез, и недужен...
Давай-ка покружим, по старым лощинам покружим.

Тоскую, тоскую, душа не приемлет покоя.
Ах, что бы с тобою, душа, нам придумать такое?
- Плесни меня в душу Христову размашисто-жарко, -
А после об землю разбей покаянною чаркой!..

* * *

В калошах на босу ногу,
В засаленном картузе́
Отец торопился к Богу
На встречу былых друзей.

И чтобы найти дорожку
В неведомых небесах, -
С собой прихватил он кошку,
Окликнул в дороге пса...

А кошка была худою,
Едва волочился пес,
И грязною бородою
Отец утирал свой нос.

Робел он, робел немало,
И слезы тайком лились, -
Напутственными громами
Его провожала высь...

Процессия никудышных
Застыла у божьих врат...
И глянул тогда Всевышний,
И вещий потупил взгляд.

- Михоэл, - сказал он тихо, -
Ко мне ты пришел не зря...
Ты столько изведал лиха,
Что светишься, как заря.

Ты столько изведал бедствий,
Тщедушный мой богатырь...
Позволь же и мне согреться
В лучах твоей доброты.

Позволь же и мне с сумою
Брести за тобой, как слепцу,
А ты называйся Мною -
Величье тебе к лицу...

БЛАЖЕННЫЙ

Как мужик с топором, побреду я по божьему небу.
А зачем мне топор? А затем, чтобы бес не упер
Благодати моей - сатане-куманьку на потребу...
Вот зачем, мужику, вот зачем, старику, мне топор!

Проберется бочком да состроит умильную рожу:
Я-де тоже святой, я-де тоже добра захотел...
Вот тогда-то его я топориком и огорошу -
По мужицкой своей, по святейшей своей простоте.

Не добра ты хотел, а вселенского скотского блуда,
Чтоб смердел сатана, чтобы имя святилось его,
Чтоб казался Христом казначей сатанинский - Иуда,
Чтобы рыжих иуд разнеслась сатанинская вонь...

А еще ты хотел, чтобы кланялись все понемногу
Незаметно, тишком - куманьку твоему сатане,
И уж так получалось, что молишься Господу-Богу,
А на деле - псалом запеваешь распутной жене...

Сокрушу тебя враз, изрублю топором, укокошу,
Чтобы в ад ты исчез и в аду по старинке издох,
Чтобы дух-искуситель Христовых небес не тревожил,
Коли бес, так уж бес, коли Бог - так воистину Бог...

* * *

Мне приснился мальчишеский Витебск,
Я по городу гордо шагал,
Словно мог меня в Витебске видеть
Мой земляк сумасшедший - Шагал.

У Шагала и краски и кисти,
И у красок доверчивый смех,
И такие веселые мысли,
Что земля закипает, как грех.

Бродят ангелов смутных улыбки,
Разноцветные крылья у кляч,
И наяривает на скрипке,
И висит над домами скрипач.

И Шагал опьянен от удачи,
Он клянется, что внешний мой вид
На какой-то свой холст присобачит,
Только лик мой слегка исказит.

И прибавит и блажи и сажи,
И каких-то загадочных чар, -
И я буду похож на себя же,
И на всех дорогих витебчан.

* * *

А старость - не только запевки да девки
Да визги гармошки,
Она - мотыльки-мудрецы однодневки,
Старухи и кошки...

А старость бредет на погост не с баяном,
Бредет одиноко
С лицом растерявшимся и окаянным
В морщинах порока...

А старость, когда и проделает что-то
С прохожей молодкой, -
Уставится в небо глазищами черта,
Набухшими водкой...

А старость сидит в опустевшем сарае -
И в пламя заката
Себя - и с себя свою ветошь швыряет,
Смеясь бесновато...

* * *

У женщин не стареют голоса, -
Или с тобой одной такое чудо?..
Откуда этот голос?.. Ниоткуда.
Но почему он свежий, как роса?

Мы столько лет не виделись с тобой,
Что впору говорить не о разлуке -
О смерти... Но растут из смерти звуки,
И даже звук становится судьбой...

* * *

Почему, когда птица лежит на пути моем мертвой,
Мне не жалкая птица, а мертвыми кажетесь вы,
Вы, сковавшие птицу сладчайшею в мире немотой,
Той немотой, что где-то на грани вселенской молвы?

Птица будет землей - вас отвергнет земля на рассвете,
Ибо только убийцы теряют на землю права,
И бессмертны лишь те, кто во всем неповинны, как дети,
Как чижи и стрижи, как бездомные эти слова.

Ибо только убийцы отвергнуты птицей и Богом.
Даже малый воробушек смерть ненавидит свою.
Кем же будете вы, что посмели в величье убогом
Навязать мирозданью постылое слово "убью"?

Как ненужную боль, ненавидит земля человека.
Птица будет землей - вы не будете в мире ничем.
Птица будет ручьем - и ручей захлебнется от бега,
И щеглиные крылья поднимет над пеной ручей.

...Где же крылья твои, о комок убиенного страха?
Кто же смертью посмел замахнуться на вольный простор?
На безгнездой земле умирает крылатая птаха.
Это я умираю и руки раскинул крестом.

Это я умираю, ничем высоты не тревожа.
Осеняется смертью размах моих тягостных крыл.
Ты поймешь, о Господь, по моей утихающей дрожи,
Как я землю любил, как я небо по-птичьи любил.

Не по вашей земле - я бродил по господнему лугу.
Как двенадцать апостолов, птицы взлетели с куста.
И шепнул мне Господь, как на ухо старинному другу,
Что поет моя мертвая птица на древе креста.

И шепнул мне Господь, чтобы боле не ведал я страха,
Чтобы божьей защитой считал я и гибель свою.
Не над гробом моим запоет исступленная птаха -
Исступленною птахой над гробом я сам запою!..

* * *

Их, волшебные перья однажды нашедших
В поднебесных своих закромах, -
Хорошо, что их держат в домах сумасшедших,
Что нет места им в наших домах.

Эти перья они прикрепили к рассудку
И по резвости детской ума
Называют богинею проститутку,
А богиню - порочат весьма...

Хорошо, когда перья торчат на макушке,
Можно выбрать затем и лицо, -
Ты сегодня Кукушкин, а завтра ты Пушкин,
И в носу золотое кольцо.

И ты можешь теперь оседлать даже кошку
Или сесть на любого коня,
И найти даже в смерти лихую дорожку
На исходе безумного дня...

ЛЮБОВЬ

Чресла мои не бесплодны,
Орган любви работает безотказно,
Работает, - пишу я,
Ибо утолить женщину - это тоже работа,
Приятная, грубая, божественная работа,
Мужчина и женщина принимают в ней равное участие,
- Ни с кем не сравнимая Анна принималась за работу
                                      с ни с чем не сравнимым азартом,
За тысячу верст чуяла она мое хотенье,
Сбрасывала юбку, быстро ложилась
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ибо она хотела.

"Я хочу!" - говорила Анна,
Птицы щебетали за окном: Анна хочет!
Ветки говорили цветам: Анна хочет!
Ветер ворошил рябь реки: Анна хочет!
Всей природе был понятен язык женщины, которая хочет,
Жеребец покрывал кобылу,
Кобыла понимала Анну полнее, чем Крейцерова соната.
Так насыщали мы друг друга.

Едва принималась Анна за самую приятную работу
(Едва принимался я за самую приятную работу),
Едва принимались мы, я и Анна, за самую приятную работу -
В мире начинались великие преобразованья,
Рожденье перевешивало смерть,
Учащались цветенья, волненья, стихотворенья,
А когда Анна говорила: "Знаешь, сегодня - особенно хорошо",
Это пахло победой плоти - и нашей обоюдной гениальностью
(- Это пахло гениально -)

После совокупленья Анна играла на рояле (воображаемом)
                                                легкую музыку утоленья.
Я следил за игрой ее тела и думал:
Орган любви - это тоже музыкальное произведение,
Пригодное для исполнения на широко популярном женском инструменте.

- Чресла твои не бесплодны
(Так барабанила Анна на рояле),
- Орган любви работает безотказно,
- Божественная работа,
- Мужчина и женщина принимают в ней равное участие.

Жеребец утолил горячку желанья,
Животные утомились божественной работой,
Они возвращались одним путем
(Зовите Природой - зовите Любовью),
Могучий круп жеребца нервно подрагивал,
Все кругом пахло музыкой.
Пели цветы.
Пела река.

Все это пахло гениально.

ДОМ

Прийти домой, чтоб запереть слезу
В какой-то необъятный сундучище,
Где все свои обиды прячет нищий,
А письма к Богу - где-то там внизу...

Да, есть и у меня на свете дом,
Его сработали мне стаи птичьи,
И даже жук работал топором,
И приседал на лапы по-мужичьи.

Прийти домой и так сказать слезе:
- Вот мы одни в заброшенной лачуге,
И всех моих Господь прибрал друзей,
Убил котенка, смял крыло пичуге...

Но я не сетую и не ропщу,
Ведь мертвые меня не забывали,
И проходили парами, как в зале,
Не обходилось даже без причуд...

И я даю вам адрес на земле:
Мой дом везде, где нищему ночевка,
У птицы недобитой на крыле
Он машет Богу детскою ручонкой...

Мой дом везде, где побывала боль,
Где даже мошка мертвая кричала
Разнузданному Господу: - Доколь?..
...Но Бог-палач все начинал сначала.

* * *

Я мертвых за разлуку не корю
И на кладби́ще не дрожу от страха, -
Но матери я тихо говорю,
Что снова в дырах нижняя рубаха.

И мать встает из гроба на часок,
Берет с собой иголку и моток,
И забывает горестные даты,
И отрывает савана кусок
На старые домашние заплаты.

* * *

Как часто в мои забредают ресницы,
Едва лишь их сон благодатный коснется,
И робкие звери, и малые птицы,
И голые луны, и алые солнца.

И все суетятся во сне вперемежку,
И машут руками в потешной беседе,
И все подгоняют друг дружку: - Не мешкай,
Ведь следом за нами ступают медведи...

И дьявол во сне моем бродит в обнимку
С какою-то дамой невзрачного роста,
А позже ей гладит изящную спинку,
Как гладит пушистую кошку подросток.

И звери, и птицы, и дьяволов голос
Меня веселят, словно кинематограф,
Но сон беспорядочный тонок, как волос, -
И вот я от сна пробужденьем отторгнут...

И те же я вижу досужие лица,
И слышу бессмысленные разговоры, -
Но как же мне хочется в сон возвратиться,
Где роль Короля репетирует ворон...

Где белая мышь - королева Гертруда
И все в непрерывной игре изменений,
И столько еще и соблазна и чуда,
И столько поклонов и извинений!..

* * *

Отец мой напялил сюртук -
О, нет, не сюртук это, саван! -
И сел на дубовый сундук -
На гроб, разминая суставы.

Суставов слежавшихся хруст
Казался в ночи небылицей -
И вздрогнул разбуженный куст,
Запела полночная птица.

Отец мой сидел, неземной,
Жуя - по-привычке - травинку,
И был обозначен луной
Нечетко, как бы под сурдинку.

Когда я к нему подошел,
Чтоб снов разорвать паутину,
Он что-то содеял с душой,
Вернулся в свою домовину.

И на седину мою, на
Усталые грузные плечи
Обрушила тишина
Отцовы невнятные речи.

Отец, мне тебя не спасти,
Нет силы такой в человеке,
Прости меня, мертвый, прости -
И я буду мертвым навеки...

Не прячься в немоту и гроб,
Открой мне загробную душу...
Все злато мое и сребро -
В кармане дырявом наружу...

Отец, ты меня породил,
Веди же меня за собою
Туда, где Господь впереди
Стоит с топором для убоя...

* * *

Опасен и убог, скитаюсь по дорогам -
И все-таки я Бог, и даже больше Бога.

Господь, Тебе нужны моленья и осанна, -
Меня укроет куст дорожного бурьяна.

Я видел под кустом твое благое темя -
Был камень торжеством, окаменело время.

Не Бог я - болью строк легла моя дорога.
И все-таки я Бог и даже больше Бога.

СМЕРТЬ И ШАГАЛ

Смерть пришла и к Шагалу.
- Ах, Марк, Марк, -
Качала она по дороге головой, -
Ни к кому я не шла с такой неохотой,
Как иду к тебе, мечтательному старику
С детской улыбкой.

Конечно, тебе исполнилось девяносто семь лет,
Это (прости меня) возраст смерти,
Но я и сегодня хотела бы обойти твою мастерскую,
Где ты мастеришь из чертей голубей,
Из голубей коров,
А из женщин разноцветные фейерверки.

Об этой мастерской мне кое-что известно.
Седобородые покойники,
Приоткрыв саваны,
Прятали в ладошки веселый смешок, -
Они не забыли твоей сумасшедшей выставки,
Где ты по примеру Господа-Бога
Или витебского портного
Взял длинные портновские ножницы
И испортил ими материал, -
И все затем,
Чтобы бегать вокруг портновского стола,
Щелкая теми же разбойничьими ножницами:
- Я испортил, я и сошью,
Сошью невиданный лапсердак,
Сошью ослино-козлино-звериный мир,
Сошью коров, голубей, лошадей,
Ибо главное в работе это марка,
А марка у меня всегда в запасе
(В заднем кармане брюк), -
Итак, приклеим ее на лоб Господа-Бога-Саваофа,
На лоб осла, козла и раввина -
Получится Марк Шагал.

Марк Шагал, это совсем неплохо,
Когда можно выйти из дому
И остановить случайного прохожего:
- Скажите, а я похож на клоуна?..

Не бойтесь меня обидеть,
Я буду очень рад, если вы скажете, что я похож на клоуна,
Ведь при виде клоуна смеются дети -
Он наполняет их детские рты крупицами смеха,
Как птицы клювики птенцов зернышком и червячком.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
(...Все это бормотала смерть -
У нее начались слуховые галлюцинации, -
Бормотала, идя к Марку Шагалу,
И, бормоча, путала все на свете,
Забывала, кто она, Смерть или Марк,
Называла себя Марком, маркой, даже маркитанткой, -
Ибо она окончательно запуталась в поисках собственного имени...)

ХОЛОДА

Сколько беглых прошло мгновений,
Как в портняжной я с мамой стоял,
И она говорила: "Для Вени
Сшейте шубку..."
                   "Как он у вас мал!"

Ах, еще сохранились игрушки,
Еще детство в душе моей!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я в портняжной сижу со старушкой:
"Сшейте шубку, пожалуйста, ей..."

ДЕВОЧКА

Та девочка, - а я ей был смешон, -
Ходила, как мальчишка, в грубых гетрах.
Она дружила с ветром, и с мячом,
И с веслами, и с теннисной ракеткой.

И странно: столько лет и столько зим -
Событья, перемены, годы, лица, -
А девочка мерещится вблизи,
А девочка хохочет и резвится...

Она стоит, откинувшись слегка,
Беспечная, у сетки волейбольной,
И сквозь нее проходят облака,
Проходят дни, и годы, и века...
Ей хоть бы что - ни холодно, ни больно.

* * *

Трепещущая плоть женщины, кошки, птицы
Испаряется так же,
Как капля воды под лучами беспощадного солнца.
Но зачем столько солнца, столько мрака, столько воздуха, столько стен, -
Этот огромный мир вовсе не нужен
Ни сверчку, ни кузнечику,
Ни женщине, ни птице.

Все они прислушиваются только к биению собственного сердца,
К его неумолчному звону, колоколам и колокольчикам.

* * *

... Я так и не пойму, что значит быть известным.
Известны ль облака? Известна ли гроза?
Так почему и мне по тем стезям небесным,
Слезами изойдя, свой путь пройти нельзя?

Лесного соловья не кличут Евтушенко,
Не издают рулад в мильонном тираже,
Но все же соловей рифмует задушевно,
Чтоб в песне дать остыть взволнованной душе.

Зачем же мне стихи предать людской огласке?
"Ах, вот оно о чем!" "Ах, это неспроста!"
Пусть люди на меня взирают без опаски,
Я, в сущности, Аким, к тому же простота.

Я сроду не имел в запасе корки хлеба,
Мне нудный разговор житейский - не с руки...
Я из породы тех, кто сеял в землю... небо
И жил, "шалтай-болтай", как в поле сорняки.

Впритирку к облакам, живу, не зная толка:
Дождем ли расшибусь, истаю ль в синеве...
И долго ль буду жить иль буду жить недолго -
Об этом не грустит, не помнит соловей.

А слава... Но нигде - ни в чащах, ни в дубравах,
Ни в рощах, ни в полях, ни в зарослях болот
Я, право, не встречал такой пичуги - слава.
... Должно быть, этот вид пернатых не поет.

* * *

Что же делать, коль мне не досталось от Господа-Бога
Ни кола, ни двора, коли стар я и сед, как труха,
И по торной земле как блаженный бреду босоного,
И сморкаю в ладошку кровавую душу стиха?

Что же делать, коль мне тяжела и котомка без хлеба
И не грешная мне примерещилась женская плоть,
А мерещится мне с чертовщиной потешною небо:
Он и скачет, и пляшет, и рожицы кажет - Господь.

Что же делать, коль я загляделся в овраги и в омут
И, как старого пса, приласкал притомившийся день,
Ну а к вам подхожу словно к погребу пороховому:
До чего же разит и враждой и бедой от людей!..

... Пусть устал я в пути, как убитая верстами лошадь,
Пусть похож я уже на свернувшийся жухлый плевок,
Пусть истерли меня равнодушные ваши подошвы, -
Не жалейте меня: мне когда-то пригрезился Бог.

Не жалейте меня: я и сам никого не жалею,
Этим праведным мыслям меня обучила трава,
И когда я в овраге на голой земле околею,
Что же, - с Господом-Богом не страшно и околевать!..

Я на голой земле умираю, и стар и безгрешен,
И травинку жую не спеша, как пшеничный пирог...
... А как вспомню Его - до чего же Он все же потешен:
Он и скачет, и пляшет, и рожицы кажет мне - Бог.

* * *

Пока река не вспенится сурово,
Не обернется ямою земля, -
С удилищем беспечным рыболова
Сиди, над бездной леску шевеля...

Как хорошо в прохладе деревенской
Курить свой одинокий табачок...
Но вздернет и тебя Рыбак Вселенский
На острый окровавленный крючок.

* * *

- Ослик Христов, терпеливый до трепета,
Что ты прядешь беспокойно ушами?
Где та лужайка и синее небо то,
Что по Писанью тебе обещали?..

- Я побреду каменистыми тропами,
В кровь изотру на уступах колени,
Только бы, люди, Христа вы не трогали,
Всадника горестного пожалели...

Кроток мой всадник - и я увезу его
В синие горы, в мираж без возврата,
Чтобы его не настигло безумие,
Ваша его не настигла расплата.

*

- Ослик Христов, ты ступаешь задумчиво,
Дума твоя - как слеза на реснице,
Что же тебя на дороге измучило,
Сон ли тебе окровавленный снится?..
- Люди, молю: не губите Спасителя,
На душу грех не берите вселенский,
Лучше меня, образину, распните вы,
Ревом потешу я вас деревенским.
Лучше меня вы оплюйте, замучайте,
Лучше казните публично осла вы,
Я посмеюсь над своей невезучестью
Пастью оскаленной, пастью кровавой...

*

- Господи, вот я, ослино-выносливый,
И терпеливый, и вечно-усталый, -
Сколько я лет твоим маленьким осликом
Перемогаюсь, ступая по скалам?..

Выслушай, Господи, просьбу ослиную:
Езди на мне до скончания века
И не побрезгуй покорной скотиною
В образе праведного человека.

Сердце мое безгранично доверчиво,
Вот отчего мне порою так слепо
Хочется корма нездешнего вечности,
Хочется хлеба и хочется неба.

* * *

По праву старика, а стало быть, по праву
Беспамятной грозы, идущей на покой,
Я замахнусь на вас, бредущую ораву,
Я замахнусь на вас тяжелою клюкой.

Бредете вы за мной ордою мелконогой,
А я уже давно шагнул за тот предел,
Где, лапти развязав, сидят и дремлют боги,
И каждый тучный бог при грозной бороде.

Сидят, как мужики, а может, как цыгане,
Закинув в синеву задумчивые лбы,
Путей своих земных не ведая заране,
Угрюмо матерясь посланцами судьбы.

На небе облака, как кряжистые срубы,
Заходит в березняк неслышный ветер мглы,
А боги и во сне, как кони, белозубы,
И так гудит их кровь, что клонятся стволы.

* * *

Жизнь - все измяла, исковеркала,
Перевернула вверх ногами,
И я гляжу в себя как в зеркало
С потрескавшейся амальгамой.

МАЛЕНЬКАЯ КОШКА

Мы все любили маленькую кошку,
которая жила в мире чудес:
то, что для нас было миром,
было для нее подушкой и ковриком,
а на подушке и коврике
никто не станет играть со смертью.

Солнечный лучик
          интересовал ее не меньше, чем астронома,
но, вопреки всем научным теориям,
она не уступала ему приоритета:
- Сначала луч, потом кошка.
          Нет, сначала кошка, потом луч.

Вот почему она била по лучу
                                              капризной лапкой,
чего, конечно, не станет делать ни астроном,
                                                          ни я, ни вы.

Если бы маленькая кошка
          знала хоть сотую долю того, что знаем мы
                                                                      (я и вы),
она превратилась бы в страшного тигра,
                                            стерегущего свой помет.

Но она убирала помет с невинной сосредоточенностью,
между тем как глаза ее следили за летящей паутинкой -
и отыскивали у ней хвост.

Не знаю, чем казались ей люди.
                              Может, деревьями,
                              может, морем;
          хотя она и не видела моря.

Когда я садился есть, шевеля губами,
она видела что-то, чего не видел я:
          большие сосцы воздуха.
Поэтому она присоединялась к трапезе.

После еды она умывалась; ритуал обновления.

          В пустоте неожиданной смерти
она ощутила все, что ощущаем мы:
неудобство слишком большого тела,
жесткий колючий воздух,
вес и размер предметов.

И их враждебность.

В глазах ее, мучительно слепнущих от света,
          громоздились огромные небоскребы -
и она жалобно мяукала:
погасите свет.

Ибо темнота возвращала ей неведенье.

Умирая,
          она на мгновение постигла связь
          между мраком и светом, теплом и холодом,
          жизнью и смертью.

Маленькая мертвая кошка.

Смерть снова отступила от нас (от меня и от вас),
но, отступая, унесла маленькое безжизненное тельце.

- И я обвиняю во всем этажи.

...О этажи -
                    тяжелые,
                    серые,
                    каменные этажи,
                    раздавившие
                                            кошку...

ДУРДОМ

...Тогда мне рваный выдали халат
И записали имя Айзенштадта.
Я сразу стал похож на арестанта.
А впрочем я и был им - арестант.

Окно в решетке, двери на ключе,
Убогость койки и убогий разум...
Свирепость отчужденная врачей,
Свирепость санитарок яроглазых.

Расталкивая шваброй и ведром
Понурых, словно обреченных казни,
Они на нас обрушивали гром
Своей исконной бабьей неприязни.

Обед с нехваткой места за столом...
Но удавалось сбоку примоститься,
А кто и стоя - этаким столбом -
Ладони обжигал горячей миской.

И каждый был и лишний и ничей...
Мы были сыты - с голоду не пухли:
С капустой обмороженною щи
Казались блюдом королевской кухни.

"Налопались?.. Теперь айда во двор..."
Я пёр, как все, зачем-то шагом скорым...
- О, Боже, как ужасен твой простор,
Темничным огороженный забором!..

* * *

Когда я вслушиваюсь в вечность,
Я понимаю, что я плут
И, как сверчок в углу запечном,
В своем бесчинствую углу.

Но что мне музыка вселенной,
Ее смятение и жуть?..
Я в глухоте самозабвенной
Одну лишь ноту вывожу...