* * *

Уже я так стар, что меня узнают на кладби́ще
Какие-то ветхие птицы времён Иоанна,
Уже я не просто прохожий, а нищий – тот нищий,
Что имя своё забывает в бреду постоянно.

И вправду: Иван я, Степан я, Демьян ли, Абрам ли –
Не так уж и трудно забыть своё прошлое имя,
Когда я себя потерял за лесами-горами,
Забыл, где я нищенствовал – в Костроме или в Риме.

Забыл, где я жил – то ли жил я на облаке, то ли
В дремучем лесу ночевал я в забытой берлоге,
И сладко дышалось разбуженным запахом воли,
Когда разминал я в ходьбе занемевшие ноги.

...Так стар я, так стар, что меня узнают на дороге
Какие-то тени, мелькая зловеще-пугливо,
Не бесы они, и, однако, они и не боги –
Они существа из какого-то древнего мифа...

Но смотрит бродяжка-воробышек молодо-зорко,
И малые птицы на светлые нимбы похожи,
И тайным огнём поутру загорается зорька,
А значит, и я не старик, а беспечный прохожий.

* * *

Я буду двести лет брести тебе навстречу,
И сто и двести лет всё так же прямиком,
И если я в пути однажды Бога встречу,
Скажу, что недосуг болтать со стариком...

Мне не о чем, Господь, с тобой в пути судачить,
Ступай-ка от меня, мой старческий дружок,
Ведь где-то ждёт меня отчаявшийся мальчик,
Над буйной головой трепещет голубок...

Ведь где-то ждёт меня моя былая доля...
О, мальчик, – все кругом считают барыши,
А нас с тобой давно развеял ветер в поле,
Вот так мы и живём с тобою – две души...

"Душа", я говорю, а это слово – ветер,
И ветер и душа блуждают наугад,
И ничего душе не надобно на свете, –
Шагать бы и шагать, куда глаза глядят...

* * *

Это меня, самое хрупкое в мире существо,
Хотите вы заточить в клетку, прикрепить инвентарный номер...
А вы разве знаете, чем меня кормить, чем меня поить,
Может быть, я ем только звёзды и пью материнские слёзы,
К тому же вы меня не дотащите до вашей клетки,
Я растаю в ваших руках, как лёгкое облако,
Как трупик бабочки-однодневки.

* * *

А он одной ногой стоял в гробу,
Стоял в гробу ногою старика,
И потому не проклинал судьбу,
А созерцал какого-то жука.

Какой-то жук в обличье мудреца
Не обращал вниманья на живых,
Но сторонился полумертвеца,
Словно боясь разрядов грозовых...

Какой-то жук – а может быть, не жук:
Сновал-сновал бессмысленно он сам
И незаметно перешёл межу,
Где смертных приобщают к небесам.

Где тот же жук, но только неживой
В сиянии загадочной красы
Рогатою кивает головой
И гладит тонкой лапкою усы.

* * *

Был горбун и суров и потешен,
И на грузном могильном горбу:
"Многогрешен, Господь, многогрешен", –
Написал, заклиная судьбу.

Эта надпись написана мелом,
Сочинили её старику,
Когда милым был занят он делом,
Милым делом на грешном веку.

Был горбун совратителем девок,
Низвергал их с любовных высот
И умело подстреливал белок,
То бишь целок подстреливал влёт.

Но и девки его не прощали,
И в мятежные сны горбуна
Озорные частушки кричали
И швыряли охапки говна.

* * *

А это Пушкин кровью истекает,
А это Лермонтова грудь прострелена, –
Так вот, земля, любовь твоя какая,
А ведь тебе любить их было велено.

Так вот, земля, каков ответ твой Богу,
Каков итог твоей разбойной смелости,
А Бог ведь спал, забыв свою тревогу,
А Бог ведь думал, что поэты в целости.

* * *

С сумасшедшей трубою по градам и весям:
Это я, это я, это страшный мой суд,
Это я изошёл из себя, как из чресел,
А небесные силы безумца спасут.

И душа моя скачет за мною вприпрыжку,
И порою она забегает вперёд,
Чтобы видели все непоседу-мартышку,
Чтоб потешился русский смешливый народ.

* * *

Утихомирились поэты,
Уже не машут кулаком,
Ведут загробные беседы
С букашкой, пташкой, червяком.

Уже друг к другу ходят в гости,
Соседством вечным дорожа...
– Как много мёртвых на погосте!
Горит у каждого душа.

И нет ни грусти, ни укора
На примирившихся губах...
И столько тайного простора
В полуразрушенных гробах.

* * *

Не пускайте их в ваши дома,
Ибо может случиться и так,
Что сойдут ваши дети с ума,
Попадут ваши дети впросак, –

Им не надо глядеть на слепых,
Им не надо глядеть на калек,
Им не надо глядеть на таких,
Чей под первым забором ночлег.

Им не надо глядеть на собак,
У собак философские лбы,
У собак на сократовских лбах
Беспокойные знаки судьбы.

* * *

Напомню о своих обидах Господу,
Чтобы собой кичился он не слишком,
Когда я в облаченьи грозных гроз приду,
Состарившийся бедственный мальчишка.

Я потому состарился негаданно,
Что жил у мира скотского в загоне,
Что был и мне обещан запах ладана,
А я вдыхал ущербный запах вони.

И в облаченьи грозных гроз мифическом
Сойду я в рай и в ад попеременно
С лицом своим возвышенно-скептическим
Полупомешанного джентльмена.

* * *

Сновидение бурно торопится к выходу,
Словно с женщиной грозный нескромный финал,
Но зачем-то кончается строчкою Пригова –
И окрашено небом в чужие тона.

Я не знаю, потеряно в нём или найдено
То, что ищем во сне мы – или наяву, –
Но осталась на сердце какая-то ссадина
И кого-то я молча тревожно зову...

* * *

И все – о смерти, все – о смерти,
И все долдонят, все талдычат,
И за своею смертью дети
Следят в углах, как за добычей.

Следят с каким-то вожделеньем,
Следят с весёлостью беспечной
И всем цветущим поколеньем
Идут, приплясывая, в вечность.

Они резвятся понарошку,
Как будто шествуют за славою,
И, как распятье, держат кошку,
Ещё живую, но кровавую.

* * *

Как это дивно было – сразу
Рукою робкою потрогать
Случайно пролитую фразу,
Как будто пролит чёрный дёготь.

Как будто пролит мёд янтарный
Из кубка праздничного Бога,
И все на свете благодарны,
Что мёда яркого так много.

И много чёрного, густого,
Чей свет так трепетно искрится.
– Так вот оно какое, слово,
На сохранившейся странице!

* * *

Нет, то, что я нищ, не казалось мне благом,
Я с Богом якшался не без интереса,
И я прикупил у него и овраги,
И синюю кромку соснового леса.

И тотчас за мной заспешили цыгане,
Как будто прошедшею жизнью наскуча,
Ходили-бродили, кто кверху ногами,
А кто забирался ногами на тучу.

А я размахнулся на дали и шири,
Олени и вепри, медведи и волки,
Уже я хозяин в разбуженном мире,
Мои это горы, и море, и волги.

И я не потратил, по правде, ни гроша,
Мне мир этот дикий достался задором,
Такой он безбрежный, такой он пригожий,
То холодом дышит, то дышит он жаром.

* * *

Те грешники, что шли со мною рядом, –
Давно заполнен ад их голосами,
А я гляжу на всех открытым взглядом,
Я, грешник и распутник самый-самый.

А я гляжу и не боюсь признаться,
Что соблазнял и ангелов от скуки,
И ангелы, греша со святотатцем,
Мне целовали со слезами руки.

* * *

Постепенно и я превращаюсь в забвенье,
В полуявь – полусказку времён Геродота,
И на горьком лице страстотерпца-еврея
Проступают сигнальные знаки отлёта.

И лицо бесконечным становится полем,
И над полем летят журавли и синицы,
И летят облака, паруса моей боли,
Перелётных стихов голубые страницы.

...Где-то жил человек в ожидании чуда,
А пришло оно, чудо, – и нет человека,
И осталась свобода, осталась пичуга,
И бездомная ширь неизвестного века.

* * *

Это Пушкин спускается в глубь преисподней,
Это пушкинский хохот и пушкинский хвост,
А в аду все на месте: красотки и сводни,
Сатана перед ними стоит во весь рост.

Это Пушкин своё любострастное жало
Погружает в прелестниц; ах, как весела
Та, что страстною дрожью на ложе дрожала,
А теперь продолжает лихие дела.

И знакомятся с Пушкиным новые лица...
"Ах, пожалуйста, дайте отведать и мне, –
Говорит полуголая императрица, –
Я для пылкого барда пригодна вполне."

Государыня-матушка, повремените
И державную вашу отменную стать
В первородной красе для меня сохраните, –
А уж я-то сумею вас лихо взнуздать...

Я так был наивен, я так был застенчив,
Смущался наличием тонкого прутика,
И самое-самое место у женщин
Казалось мне венчиком цветика-лютика.

Казалось, что женщины этот цветочек
Засушенным держат в сонетах Волошина,
А если приспичит по малости очень,
Пипикают девственно в вазы цветочные.

И бродят мужчины с большими глазами,
Попыхивая дорогими гаванами,
И бледные пальцы целуют у дамы, –
Ах, как им приятен обряд целования!..

А позже сонеты читают учтиво,
Возвышенными восхищаясь глаголами...
Какое прекрасное тонкое чтиво –
И запах цветочный дурманит им головы!..

* * *

Я помню все подробности этой несостоявшейся встречи:
И то, как женщина поправляла у зеркала причёску
(Перед тем, как измять её на подушке),
И то, как она подтянула чулки
(Перед тем, как снять юбку.)

Мы сели с нею в лодку с пробитым дном –
И нас затопила волна...
– Волна – это ты, – сказала она.
– Волна – это ты, – сказал я.

И всё же мы оба уцелели
И даже обменялись многозначительными улыбками,
Как два фокусника, обманувшие публику.

К тому же кое-что мы приметили друг у друга –
Так девочка доверчиво показывает мальчику копилку –
И он суёт в неё свою монетку.

Иногда девочка помогает ему нащупать прорезь – вот сюда...
"Теперь это наша общая копилка".

* * *

Как волк ненавидит собак и людей,
Так я ненавижу вас всех –
Мужчин-душегубов и женщин-блядей,
Ваш говор, ваш гонор, ваш смех...

Я вас ненавижу за запахи лжи,
За взгляды острее ножа,
За то, что на дне вашей злобы лежит
Моя неживая душа.

На ней, как на теле, сквозная дыра,
Она пребывает в раю,
Но страшно, что я её вам доверял,
Что душу сгубил я свою...

* * *

У старика на это свой резон:
Бочонку с пивом трепетно воздав,
Он хочет помочиться на газон,
Поскольку терпко пахнет резеда.

Поскольку, говорит он, этот акт
Не просто облегченье пузыря,
А с женщиной чудесною контакт,
Вечерняя любовная заря...

Как будто не старик он, а король –
И вышел на свиданье, трепеща...
– Ах, как легко он вжился в эту роль,
Какая королевская моча!..

* * *

Проститутка ведёт за собою утят –
Это всё её мальчики, всё её крестники...
Старикашки от приступа страсти кряхтят,
Теребят свои вялые детские пестики.

А мальчишек и вовсе шалеет орда
И, вприпрыжку спеша за доступною дамою,
Говорят они шёпотом слово – да, да,
Это страшное слово, страшное самое.

* * *

Какой прекрасный сон: на тонких крыльях духа
Столикий сатана свершает свой полёт,
И праведным перстом грозит ему старуха:
– Ужо и на тебя найду я укорот!..

Какой прекрасный сон из сотен недомолвок,
Из вздохов и кивков и шевеленья древ:
Ужели сатана так глуп и так неловок,
Чтобы не поселить во сне распутных дев?..

Старуха вопиет, расставив мощно ноги,
Причислив и себя к сословию мужчин,
И это жеребец бесчинствует в итоге,
Святой отец Фома справляет конский чин.

И десять полудев, прикрыв стыдливо лоно,
На коем естества враждебного печать,
На мощного отца взирают благосклонно:
– Ах, только бы зачать, ах, только бы зачать!..

* * *

Или только для глупой игры
Сотворил ты вселенную, Бог,
И швырнул врассыпную миры,
Как об стенку трескучий горох?..

* * *

Никому не прощаю обид,
Как бы ни был обидчик мой дик...
Если Бог мои зубы дробит,
Я скажу: "Ты не Бог, а бандит".

* * *

Я от младых ногтей готов был сунуть смерти
Свой детский палец в рот, а рот у смерти ал,
И в глубине его так лихо пляшут черти,
Звероподобных лиц кружится карнавал.

– О, смерть, развесели мою земную скуку,
Ведь ты ещё творить способна чудеса,
И если ты в сердцах мою откусишь руку,
Я об одном крыле взлечу на небеса...

* * *

Печальный Сологуб макает руку в воду,
Так вот она – река, то царство синевы,
Где обрела жена желанную свободу,
Оставив за собой волнение молвы.

Ах, что бы там о ней теперь ни говорили,
Загадочен её русалочий удел:
Почившие лежат в забвенье и могиле,
Она плывёт во снах, она плывёт в воде...

* * *

Притвориться мёртвым понарошку –
И тогда в неведомом лесу
Я однажды повстречаю кошку,
Дикую беспечную красу.

И глазами добрыми ребёнка
Я втянусь в потешную игру:
Эта кошка будет тонкой-тонкой,
Словно лист древесный на ветру...

* * *

Он лежал на виду у вселенной и Бога,
Беззащитный застенчивый труп,
И глядели букашки в лицо его строго,
И касались надбровий и губ.

И ему говорила беззвучно букашка:
Всё плохое уже позади,
За пределами здешнего мира нестрашно,
Но всегда на дорогу гляди.

И когда ты увидишь, что где-то и кто-то
Приближается хмуро к тебе, –
Исчезай, не твоя это вовсе забота
Порываться навстречу судьбе...

* * *

Старика беспокоит, зачем так опасно
Застревает в ноздрях густопсовая женщина,
А она говорит ему нежно: "Согласна".
И глядит на него осторожно-доверчиво.

– Старичок-паучок, щекочи мою кожу,
Своё тело с соска на лобок перетаскивай,
А потом я тебя, старичок, потревожу
И шутя раздавлю упоительно-ласково...

* * *

А мне неизвестно, я царь ли вселенной
Или я звездою своею оставлен,
И острые когти вонзит в меня ленин,
И острые когти вонзит в меня сталин.

И я послужу свою службу железу,
И я побреду за судьбой через силу,
И буду я спутником злобному бесу,
И всадник ножом перережет мне жилу...

* * *

Воробышек – посол Христа отважный –
Сказал, что я Христу зачем-то нужен,
Но не настолько дело это важно,
Чтобы послу не искупаться в луже...

И сам Христос с улыбкою несмелой
Возник в сияньи солнечных лучей:
– Такое вот, дружок, – сказал он, – дело,
Позвал тебя, да и забыл, зачем...

– А дело в том, – затенькали синицы, –
Что мы живём лишь несколько минут,
И будем мы беспечно веселиться,
Покуда нас из пушек не убьют...

Христос, пригладив крылышки у птицы,
Сказал – и просветлела высота:
– Людские прегрешенья – небылицы,
Блаженны возлюбившие Христа.

* * *

Ребёнок знает, когда плачет
(И мать над плачущим хлопочет),
Что Бог весь мир переиначит,
Как только он того захочет.

И вот он поднимает руку,
Чтобы ускорить это действо, –
И Бог раскрашивает скуку
В цвета весёлого злодейства...

* * *

Покойник превращается в сосульку
И леденеет в бездне мирозданья,
Но вот Господь протягивает руку –
Он мальчик с просиявшими глазами.

Он мальчик с беспощадною улыбкой –
Сосулька превращается в комету
И, словно бреда детского улика,
Скитается по небу и по свету...

* * *

Это было такое далёкое пенье,
Что его только слышали Бог и Каштанка,
Но Господь – он и вовсе лишён был уменья
Отличить сладкопевца от воя шакала.

А Каштанка заливисто лаяла долго,
Словно чудился ей дикой лошади топот,
Но когда и собака устало умолкла,
Стало тихо, как после большого потопа...

* * *

... И есть язык у кошек и собак,
И был язык единственный у мамы, –
Его не заменил мне Пастернак,
Не заменили песенные ямбы.

И был язык у мамы небогат,
Слова простонародные затёрты,
Но, слыша маму, пробуждался брат
И забывал на время, что он мёртвый.

И кошка знала разумом зверья
(И уши шевелились осторожно),
Что мама, кошка тощая и я –
Мы все на небе будем непреложно.

* * *

Я никак не пойму, что же значит, что ты умерла,
Может быть, на развилке вселенной, в неведомой тьме
Ты волшебною веткой на тёмном стволе зацвела,
Но туда добрести не под силу ни Богу, ни мне.

Только зверь эту ветку приметил звериным умом,
Только зверю известна глухая лесная стезя...
Хорошо тебе, мама, с загадочным зверем вдвоём
Погружаться глазами в его неживые глаза.

* * *

А он лежал тихонько одинёшенек,
Скукожилась его былая плоть
И стал он как бы мелкою горошинкой –
Вот-вот склюёт горошинку Господь.

Вот-вот Господь склюёт его, как зёрнышко –
И сядет, словно птаха, на плетень...
Зажжётся в горле ласковое солнышко,
Засветится Господь как ясный день.

* * *

Это я появился в неведомом виде –
Столько птиц говорит на моём языке
И когда-то себя называл я Овидий,
И когда-то себя называл я Алкей.

Но убита та птица, чьи яркие перья
Я носил на своём поднебесном челе,
И воробышком робким скитаюсь теперь я
И скитаюсь не в небе – на грешной земле.

* * *

А ты забыл, что у тебя есть дом
С его святою гордой нищетою,
Где даже кошка занята трудом
И точит когти с детской простотою.

В том доме бьются кроткие сердца
И утихает будняя тревога,
И чист и безнадёжен взор отца –
Уж он-то знает все секреты Бога...

Он знает всё, что позже будет с ним
И всеми обитателями дома,
Когда, господним промыслом храним,
Он вдруг воспламенится, как солома.

* * *

Теперь мне безразлично всё на свете,
Ведь прежде, чем обжечься кашей манной,
Нагромоздили гору трупов дети,
И та гора огромнее Монблана.

И только я не чтил мирской обычай,
Не доверял кровавому разбою
И, никакой не хвастая добычей,
Довольствовался небом и землёю...

На месте ли стоит мой старый город,
Как и стоял когда-то в дни былые,
Или схватил Господь его за ворот
И выдворил в просторы мировые?..

* * *

Отец мне смастерил не саночки, а гроб,
А позже в этот гроб переселился сам,
И был ночной звездой его увенчан лоб,
Гуляла мошкара по трепетным глазам.

И говорил он мне: – Как хорошо в гробу,
Я внемлю тишине и мне неведом страх,
Я наконец в руках держу свою судьбу –
И тощего червя держу в своих руках...

* * *

Это самая страшная тайна на свете
И она нестерпима для доброго взгляда:
Из греховных глубин появляются дети,
Появляются злобные выходцы ада.

Появляются дети – убийцы и воры,
Сутенёры, картёжники и наркоманы, –
И пылают мамаш восхищённые взоры,
И папаши от радости бьют в барабаны...

* * *

Живой или мёртвый – какая мне разница,
Кого оттолкну я своими руками,
Когда и живые и мёртвые дразнятся,
Трясут окровавленными языками...

Какая мне разница – женщина голая
В постель заберётся – или анаконда,
И в жилы вольёт ядовитое олово,
Чтобы погубить меня бесповоротно...

Какая мне разница – я ли по городу
Бегу – и своё догоняю безумье,
Или это призрак трясёт свою бороду,
Запутавшуюся в лучах новолунья...

Какая мне разница – злак на обочине
Растёт – или роза в оранжерее,
Когда и растения неразговорчивы,
А те, что с шипами, – совсем озверели...

* * *

...И женщина эта с лицом из железа,
И женщина эта с лицом из металла –
Она ублажала железного беса,
И груди её громыхали устало.

Они громыхали составом товарным
На рельсах, на шпалах, на всех перегонах,
И пахло горелым, и пахло угарным,
Горело, как топка, греховное лоно.

И женщина эта казалась машиной
В своём равнодушно-железном цинизме,
И то, чем она занималась с мужчиной,
Казалось игрой рычагов в механизме.

* * *

Я больше не буду бродить по дорогам,
В пути окликать и собаку и кошку, –
В какой-то избушке – со стареньким Богом
Я буду играть в дурака понарошку.

Судьба за судьбою – за картою карта,
За картою карта – все беды и страхи,
И всё, что с годами ушло безвозвратно,
И чьё-то лицо на престоле и плахе...

И как же занятна игра эта с Богом
И мутной луны за окошком радушье...
Я больше не буду бродить по дорогам,
Мне с Господом Богом уютно в избушке.

* * *

Не исчезайте, прошу вас, бесследно,
Снова враждою мне душу терзайте,
Но за чертою могильной последней
Не исчезайте, не исчезайте...

Будьте жестокими, алчными, злыми,
Сам я бываю жесток поневоле,
Но оставайтесь, прошу вас, живыми,
Будьте вблизи моей муки и боли...

Мука моя обернётся отрадой
И ликованье былое продлится,
Если увижу вас снова я рядом –
Ваши жестокие добрые лица...

* * *

Так приютиться возле смерти
(Какая в жизни перемена!),
Как будто маленькие дети
Ночуют робко в стоге сена.

Ночуют робко и стыдливо
И почему-то прячут слёзы:
А вдруг и их настигнет ливень,
А вдруг и их настигнут грозы?..

О, дети, надо ли бояться
Своей бездомной новой доли, –
Ведь если вправду гром раздастся,
Так это Бог ворчит всего лишь,

Ворчит привычно, добродушно,
А позже спрашивает тихо:
"А вам не тесно, вам не душно,
Вам не пришлось изведать лиха?.."

* * *

Мои страданья будут куклами,
Утехой детскою у Господа,
А не чертями длиннорукими
И не чертями длиннохвостыми.

Застенчивые, как мизинчики,
Почти бесшумными стопами
Блаженные Вениаминчики
Однажды выстроятся в пары.

И Бог рукою землепашенной
Потеребит их бакенбарды
И будет каждого упрашивать
Играть в солдаты – аты-баты.

И так уж с Богом будет весело,
Покуда он, ярясь от скуки,
В кровавое сплошное месиво
Не превратит, дурачась, куклы...

* * *

Я не слишком удачлив на свете
И понуро бреду за ловцом, –
Мои ноги опутаны сетью
И я бледен понурым лицом...

Может быть, шла охота на волка
И готовился зайцу капкан, –
Но попался в ловушку без толка
Непутёвый седой старикан...

И ведут старика по посёлку –
И мой сирый дураческий вид
(Вот ещё бы на темя ермолку)
Деревенский народ веселит...

* * *

Если бы меня полюбила самая лучшая женщина –
Скажем, Алла Демидова, –
Я научился бы ходить по проволоке –
И кричал с высоты девятого этажа:
"Аллочка, а ты не забыла выключить свет в туалете?..
И пожалуйста, не покупай на ужин рыбные консервы, –
Сколько раз я тебе говорил, что у меня от них изжога..."

* * *

Нет, мне больше не нужен ни Бог и ни дьявол,
Оказалось, что я всех хитрее на свете,
И туда я шаги свои ныне направил,
Где, как лошади, ржут сумасшедшие дети.

Сумасшедшие дети достойны награды
И напрасно о них благодетели плачут, –
Их и бьют и колотят, не зная пощады,
А они всё равно и хохочут и скачут...

* * *

Неправда, что Господь изгнал меня из рая, –
Он попросил меня на время выйти вон,
Чтобы, в свою дуду дурацкую играя,
Не потревожил я его блаженный сон.

Проснётся мой Господь – и снова будет весел,
И бороду свою расчешет на ходу,
И спросит: – Где же тот, кто знает столько песен,
Кто знай себе дудит в дурацкую дуду?..

* * *

А маленькой девочке снились зелёные змейки,
Она их в пещерное лоно своё запускала,
Раскинувшись вольно на мокрой садовой скамейке –
И летнее солнце на голых коленях сверкало...

Но вот за зелёною змейкой, гремя в барабаны,
Ступают поэты стопою своею нетвёрдой,
Они и арабы, и мавры, и носят тюрбаны,
И любят тюльпаны, и даже решают кроссворды...

А маленькой девочке снился дракон-самодержец,
Он был огневзорым и был словно царское знамя,
Но был он обижен и был на кого-то рассержен
И слизывал с каменных губ ядовитое пламя...

А маленькой девочке снился застенчивый карлик,
Он был победителем многих восторженных женщин,
И было совсем безразлично, он молод ли, стар ли,
И лёгкой волшебной короною был он увенчан...

* * *

Ну что ты за человек, Господи,
Если с тобой ни о чём нельзя договориться?..
Начнёшь говорить с тобой стихами,
А ты отвечаешь подзаборным матом.

* * *

Сейчас мы, отец, свой отпразднуем праздник,
Но только бы в наши дела не вмешался
Господь – одинокий и грустный проказник –
И спали спокойно в подполье мышата...

Но только б не стали ни дятел, ни петел
Мешать нам ни стуком, ни пеньем дурацким...
– Какое везенье, что я тебя встретил
Не где-то, а в нашем родном государстве.

В родном государстве мышей и помоек,
Где чешет разбойничью бороду нищий...
Но мы свои руки слезами омоем
И станем всех постников праведных чище.

Какое везенье, отец, что вдвоём мы
Похожи на облик достойный мужчины, –
И нас не пугают ни грозные громы,
Ни писки и визги ватаги мышиной...

* * *

Почему твой подарок, Господь, необычен –
И в конфетной коробке дубового гроба
Узнаю я отца дорогое обличье, –
Ну а мать вручена мне тобою особо.

И зачем, и зачем ты трясёшь погремушку,
Что за игры-забавы у старца безмозглого?..
Вот во что превратил ты родную старушку,
Вот какое веселье сегодня у Господа.

* * *

Когда убила пуля Аронзона,
Она ведь поразить могла и мошку,
И мошка бы вздохнула облегчённо,
И превратилась в кошку понарошку.

– И в том, наверно, вся моя обида
И вся тоска ночей моих бессонных,
Что кошка не пригрела Леонида
И не спасла котёнка – Аронзона...

* * *

Пускай на сегодняшнем празднике смерти
Все будут счастливыми, голыми, наглыми,
И ангелы скачут ретиво, как черти,
И черти гундосят, как божии ангелы.

Пускай даже жук – эта самая малость,
Но всё же с усами мужского достоинства
Попляшет со всеми, забыв про усталость,
И даже споёт, но сначала вполголоса...

Никто и по смерти не потерялся, –
И не оступился, и не оскоромился, –
А то, что друзья заложили за галстук,
Так это ведь всё не без божьего промысла...

* * *

Язык сограждан состоит из слов,
Где каждый слог предательством чреват,
Где в каждом слове затаилось зло,
Как в яблоке надкушенном – червяк...

* * *

Ну что я могу вам сказать на прощанье,
Старик сумасшедший, прохожий чудак?..
Глядите на кошек моими очами,
Моими руками ласкайте собак.