Нине Садур
Напротив окна - голый желтый столб. На нем - в металлической шляпе с худой тульей лампа. Вместе с ней двигается ее тень на стене. Кусты под окном топчутся, трутся и бродят. От этого кажется, что все время кто-то в окно лезет. Он каждый раз срывается и начинает забираться снова. Она напряженно думает, когда же у него получится. Форточка всю ночь специально открыта. В ней показывается палка с крючком и поддевает шпингалет. Он стучит и сворачивает на сторону голову. С пробочным звуком открывает окно. Его створки тихо скребут подоконник и недалеко останавливаются. Они еще некоторое время раскачиваются на месте и качают тенями стены. Вдруг вваливается, хлопая рамами и топая, орава воров, похожих на пиратов, с перекошенными лицами, в красных косынках на головах.
У нее тонкие струйки усов вдоль верхней губы, к ушам загибаются. Отделяясь от щек, поднимаются острыми луковыми стручками. Она любит их закручивать пальцем, а когда отпускает, они опять выпрямляются. И плотный волосяной клин на подбородке - как будто склеенный. Черная повязка красиво закрывает левый глаз. Она давно не спит и все слышит. Револьвер у нее под подушкой. Она сжимает рукой его нагретую клетчатую рукоять, торжествуя и смеясь в душе над ворами. Она представляет себе их ужас, потихоньку вытягивает заранее ноги из-под одеяла. Они думают, что здесь только одна старушка и с ней какая-то девочка. Она бежит с револьвером с кровати, падает на колени в двери. Револьвер она держит двумя руками перед собой. "Что-что-что", испуганно бормочет бабушка, ничего не понимая и садясь в постели. Большая комната наполняется дымом, кто-то падает, другой, присев, стонет, стекла летят. Зябнущие тени пиратов мечутся, кричат и одна за другой сворачиваются на полу. Последняя успевает прыгнуть в окно. Она бежит за ней к окну и стреляет туда, пока не начинает только зря щелкать. Она открывает глаза.
Светлые квадраты, как всегда, лежат на потолке, в них все так же напрасно бьются растения. Опять она обижается на себя и себя ругает, что проспала. Это повторяется каждую ночь. Она слушает, как рядом дышит бабушка. Она хочет, чтобы бабушка сейчас умерла, и тогда она убежит и станет мальчиком. Она очень боится, что проспит этот момент, когда бабушка умрет. Она думает, что если не будет спать, а просить бабушку умереть, это и произойдет. Она изо всех сил обращается к бабушке: ну что тебе стоит, умри сейчас, пожалуйста. Она садится на кровати, чтобы опять не заснуть - спустив ноги, склонившись к коленям. Руки она прижимает крест-накрест к груди.
Штора в двери на ночь сдвинута. Она видит окно в большой комнате и лампу за ним. В комнате, справа от окна, торцом к нему, - стол, с заляпанными пластилином щелями дверец. Над ним иголкой приколото мамино лицо, совсем маленькое, как для документа, а рядом такая же, косо воткнута углом в трещину обоев, - дяди Вали. Под ним, тоже приколотая, - как старшеклассник дядя Валя, с ребристым рельефом волос на лбу, подсаживает на велосипед или только так держит на его седле взлохмаченную девочку-маму. Она достает напряженным мыском сандаля поднятую педаль и вцепилась в середину руля.
Слева от окна, на высокой тумбочке, - телевизор. Квадратный крошечный экран таращится за мутной, на кривых лапах, пропыленной линзой. У другой стены - разваленный диван, с пятнистым над ним ковром, еще у другой - шкаф. Она любит переодеваться перед его в полный рост зеркалом, за которым висят старые пиджаки, брюки и галстуки дяди Вали. Она их снимает и примеривает, когда бабушка выходит. Но еще лучше любит копаться в сваленной кое-как под ними перепутанной куче. Если ее пошевелить, из нее поднимается запах пыли и табака. Она тоже будет курить, когда вырастет. Она за ремень вытягивает брюки. Влезает в них - оглядываясь, торопливо, вздрагивая при похожем на шаги шуме. Штанины очень длинны, лежат на полу, изогнувшись. Она в них все время наступает, но не подворачивает. Потому что не успеет их развернуть обратно. Она думает, что услышит, когда бабушка пойдет в дом. И очень широкие в поясе, у дяди Вали большой живот. Она с трудом провертывает языком пряжки новую дырочку в ремне и затягивает на нее. Пояс выступает из-под ремня мятой пеной. На плечи она накидывает, не надевая в рукава, просторный пиджак. Получается очень интересно, как в известном кино. Она очень любит мужскую одежду и хотела бы научиться повязывать по-настоящему галстук. Но у нее пока не выходит, а какой-то некрасивый обыкновенный узел.
Бабушка - на участке. Она слышит ее неумолкающий голос, как она, не переставая, разговаривает сама с собой. А появляется в двери все равно всегда внезапно. Потому что любит подкрасться незаметно и заглянуть, что ты тут делаешь одна. Она приноровилась так продолжать разговаривать, идя в дом, постепенно понижая голос, как будто она еще далеко. Она всегда на расстоянии как-то узнает, когда открываешь шкаф. А ты пугаешься и смотришь, не двигаясь, как дурак. "Ну на кого, на кого, скажи, ты опять похожа?" Подбегает и неловко, суетясь, начинает стаскивать брюки, пока стоишь то на одной, то на другой ноге. "Разве ты мужчина?" Она так же торопится, как будто тоже боится, что ее кто-то увидит. А брюки обычно не вешает обратно, даже если они на самом деле были сняты, а только кидает в шкаф, увеличивая кучу. Поэтому все равно заметят. "Отлупить тебя, что ли? Все матери расскажу, приедет". Но не лупит и не рассказывает.
Дядя Валя приезжает летом на месяц на собственной машине и сразу же переодевается в старое. Чертыхаясь, он раскапывает кучу. То, что висит сверху, ему всегда не нравится. Он спит на диване. Она слушает его желтое с зелеными дрожащими краями, потому что он курит одни папиросы, дыхание. У бабушки дыхание - просто синенькое, потому что она старая. На ночь он проводит к машине сигнализацию из банок и вскакивает всякий раз, когда бродящая по участку кошка нечаянно их опрокидывает. Он бежит к машине с палкой в руке и подолгу все устраивает, как было. Возвращается, стукнув дверью. Вместе с ним просыпаются и начинают шевелиться в постелях все, а потом засыпают вместе с ним опять.
Ей очень хочется, чтобы одну кошку он догнал и убил, пусть даже ею будет она сама. Ей очень хочется быть такой кошкой, которая по ночам опрокидывает банки, чтобы всех напугать и дядя Валя выбегал с палкой. Но она засыпает, совсем немного не дождавшись, когда можно будет для этого встать. Она каждый раз себе обещает, что не заснет, но все равно не выдерживает. Она делает это и сейчас и говорит себе, что теперь она точно не проспит, превратится в ту кошку, опрокинет банки, бабушка тогда умрет, а она останется навсегда мальчиком. Потому что она теперь совсем большая, не то что тогда, у нее самой скоро будет ребенок, а может, и два, потому что так бывает. Она напрягает пересохшие глаза и следит за борьбой растений на потолке. Вдруг, как-то разом, садится. Дядя Валя переворачивается на другой бок, она замирает. Но он опять дышит. Она встает. Идет через комнату мимо него, проходит в соседнюю, где никто никогда не жил и даже студентам не сдают. Там совсем нет мебели, только пухлая тахта. Откидывает крючок, спускается с крыльца. В саду свежо, радостно и шумно от двигающихся листьев, трогающих друг друга веток и таких специальных поющих кузнечиков. Лампа на столбе кивает ей, не снимая шляпы. Она сворачивает за угол. Она не видит натянутой веревки, хотя хорошо про нее всю дорогу помнит, и спотыкается. Банки падают одна за другой, как тени пиратов в комнате. Она этого с самого начала хотела, но все равно пугается. Из дома бежит на нее увеличенный дядя Валя с палкой. Она думает, что он ее сейчас убьет, и поскорее открывает глаза.
На потолке не отражаются никакие квадраты с растениями в них, за окном звенит первый, еще пустой, трамвай. Он вьет свое кружево сперва вокруг сквера, чтобы затем выйти на прямую и припустить, подвывая и прыгая, к вокзалу, откуда легко поехать к бабушке, которая, может быть, умерла, но слишком поздно. Она девять лет туда не ездит и поэтому не знает. Она лежит и сердится, что во все это нельзя сейчас просто так вернуться, в то, как было, а не как там сейчас. Как дядя Валя исправлял разрушенную сигнализацию. Чтобы опять ее нарушить и всех напугать. Потому что она не сделала этого тогда, когда он приезжал на собственной машине, а теперь уже такой возможности никогда не представится. Ей хочется плакать. Она думает, что надо посмотреть на часы. Их циферблат светится на стуле рядом с кроватью. Ей очень лень протянуть руку. Ей не хочется идти сегодня на работу, как не хотелось и вчера, и все эти дни. Она не знает, как она доходит эту последнюю перед декретом неделю.
Она стоит перед зеркалом голая, как она тоже часто делает, хотя боится смотреть на свое тело. И одновременно все время хочет на него опять посмотреть и с нетерпением ждет, когда бабушка выйдет на участок. В этом случае будет еще хуже, если ее застанут, чем с брюками. Она втайне каждый раз предварительно думает, что, может, в нем что-нибудь изменилось, чтобы она постепенно переставала быть девочкой. Она внимательно разглядывает на себе все свои эти места, но не может заставить себя их потрогать. Все равно продолжающие отрастать груди. Она все время чувствует, как они на ней постепенно растут, каждый сантиметр их роста, и только заигравшись, иногда немного о них забудет, но потом вдруг вспомнит. Они трутся о рубашку. Мелко прорастающий лобок, которого она стыдится Потому что ей очень хочется понять, что в этом всем такого интересного, и не может понять малорослого соседского Андрея, который следит за ней из-за забора, как она ходит в их заросшую зеленую уборную. Он любит ее хватать через юбку за эти места и пытаться залезть в трусы. Она не рассказывает бабушке, потому что тогда ей запретят с ним дружить. Она думает, что могла бы сама это все ему показать, потому что ей все равно, и она хотела бы все это вырвать с мясом и ему подарить или, еще лучше, с ним обменяться, чтобы у него все это было у самого, пускай трогает, когда хочет. Но каждый раз она опять уворачивается и бегает от него. Потому что со злости на него, потому что он сам не знает, ничего не понимает, как ему повезло. Она хотела бы с ним поменяться местами. Ему дарят автомат или саблю, или солдатики. Иногда она с ним играет в его солдатики, но ему не интересно с ней в них играть. Летом, почему-то обычно в воскресные дни, большая комната трясется от солнца и на стенах возятся солнечные пауки.
Она спит с бабушкой в темной, тесной, без окон, как в животе. В глубоких, с человекообразными одеялами, кроватях. Чтобы не заснуть и не пропустить, когда бабушка начнет умирать, она старательно смотрит на разной величины, разделенные перекрестиями, квадраты над собой. А потом всегда сама увлекается. В каждом качается и прыгает свое растение. Оно здесь живет, но все время пытается перебраться в чужой, соседний. Это верхушки кустов под окном, которые превращаются в пиратов, как только она засыпает. Наткнувшись на черную границу, растение отскакивает, как мячик. Еще труднее через нее перескочить. Она выбирает одно растение и начинает следить только за ним. Оно то рассчитывает перескочить с разгону, качаясь для этого все быстрее и быстрей. (Задержав в горле дыхание, она ждет, что растение прыгнет, но в последний момент все равно отшатывается, как будто его оттолкнули обеими руками. Она давится и неприятно кашляет. Бабушка во сне что-то проговорила.) То медленно, вкрадчиво ползет к границе, тянется к ней, надеясь усыпить, обмануть, будто ничего такого не делает, но его все равно ждут и вовремя отпихивают. И главное, всегда не хватает, кажется, одного миллиметра. Она переводит дыхание.
Она тоже участвует, стараясь помочь, напрягается всем телом, чтобы подтолкнуть, так что начинает щемить в глубине ее маленького влагалища, и вдруг испытывает облегчение, освобождение, как будто и из нее что-то выскочило, если растение редко перемахивает в чужой квадрат и радостно там колотится. Удержаться не удается, как оно ни упирается всеми частями, и его возвращают. Но она уже какое-то время не смотрит, а лежит в изнеможении. Она думает, что она сама растение, она их всех здорово на мгновение обманула. Она и без того знает, что растение уже на прежнем месте. Она опять начинает следить, но за другим.
"Ты будешь вставать?" - просыпается она от окрика и еще делает вид, что спит, покрепче на всякий случай сжимает веки, хотя бабушка прошла мимо, не заглянув. Она слушает, приподняв голову: толкает скрипучую дверь, хлопает ею, спускается с крыльца, останавливается, глядит, наверное, вокруг из-под ладони, опять зашаркала, наподдала ногой что-то легкое и рассыпчатое, берет ведро, оно звякает, идет, ведро, качаясь, посвистывает, бабушка включает колодец. Он ровно и нудно гудит. Вода льется через край. Бабушка выключает. Тяжело поднимает ведро, возвращается к крыльцу, топает по нему, задерживаясь на каждой ступеньке, открывает дверь, хлопает.
Она замирает, старается дышать ровнее, но бабушка опять ее минует. Вода болтается в ведре, часто и громко роняется на пол. В кухне ведро ставится на специальный стул с круглой всегда мокрой фанеркой, положенной на сиденье. Дужка гремит. Через кухню, а затем по узкому коридорчику, отделенному от их темной спальни фанерной перегородкой, бабушка пошла, скрипнул люк подпола под ее ногой, к студенту, который уезжает рано. Ее слышно там у него, за стеной. Она любит проверять снимающих у нее студентов, когда их нет дома. Трогает их вещи, листает тетради, смотрит фотографии девушек и японские календари, покачивая головой, и заглядывает в ящики. Но предварительно всегда замечает, что как лежит, потому что думает, что студенты, раньше они жили и по двое, по трое, нарочно так кладут вещи, с приметами, чтобы можно было потом определить, брали ли их. Найдя в кармане плаща смятую денежку, бабушка говорит: "Это он ведь, паразит, положил, чтобы меня испытать, а мне чужого не надо". И очень хочется, чтобы бабушка позвала вторично.
"Встаешь, нет?" - на этот раз заглядывает за штору: "Спит!" Она притворяется, что ее только эти слова разбудили, нарочно вздрагивает, распахивает глаза, непонимающе смотрит, хотя бабушка не может всего этого увидеть в полусумраке, резко садится, как будто испугавшись, "что-что-что" - как бабушка, когда ворвались пираты. "Да что, ничего, вставай уже". Она встает, стесняясь в ночной рубашке, пробегает к мохнатому от высохшей слизи ведру под умывальником, выдвигает, присаживается сверху. "Ты выливать будешь, не я же", говорит бабушка. Но это она так, а после, когда накопится, все вместе сама выльет. Пряча между ног мокрое круглое пятно на рубашке, бежит обратно и там торопливо одевается. Сегодня в школу почему-то не надо. Она пытается вспомнить, почему, и тяжело, не сразу, лезет из постели. Сначала поднимает всклоченную голову, потом долго тянет из-под одеяла ноги. Опираясь на локоть, приподнимается. Подождав еще, садится окончательно. За окном электрический треск и звонки трамваев, влажное шуршание машин, непрерывное человеческое шарканье и ропот, то нечленораздельный, то вдруг выкидывающий высоко вверх несколько определенных слов. Она встает на ноги и, придерживая громоздкий неудобный живот, медленно идет к туалету. Там, вздохнув ночной рубашкой над унитазом, садится, и коричневая загустевшая жидкость выливается из нее как-то разом.
Следующий рассказ
|
