События следовали одно за другим, без перерыва, как снег, а не как было в действительности, когда между ними проходили - иногда очень долгие - дни. Татьяна ходила за каплями, стояла и гремела о стакан пузырьком. Он протяжно стонал со всхлипываньем или просто садился в кровати, весь мокрый, уже потом, под самое утро страшно кричал. Она оставила наконец пузырек на столе, чтобы уже не ходить за ним в кухню. Он сидел на кровати и из шерсти на ноге вил косичку.
- Может, лучше погулять выйдем? - Он сонно смотрел на нее, с губы сползла наспанная слюна.
- Пошли! - и полез обратно под одеяло.
К бывшей жене Татьяна отправляла его не только без разговоров, но и сама напоминала, и не только потому, что ребенок, хотя знала, что они там это. Но это гигиенично и безопасно в любом отношении, и не уйдет, то есть совсем другое, чем если бы появилась посторонняя женщина. После Лены она не испытывала такой брезгливости, и вообще никакой, ложась с ним и раздвигая для мужа ноги, как когда вдруг узнала, что он бывает у Светки из 32-й. Лене она поэтому была благодарна, что его еще принимает, и ее тоже могла понять, потому что испытанный и известный мужчина. И ревности не было, не то что если бы новое чувство, а это как бы уже было, и почему бы нет, это им теперь просто, если между своими. Интересно, что сейчас он реагировал значительно острее и адекватнее, чем когда происходило впервые, как будто он спал тогда.
Он позвонил и после работы приехал с тортом. Лена была одна.
- Ты одна?
- Садись, чай будем пить.
- А где Николка, все?
- Вот сахар.
Он не понял, кто открыл дверь, но естественным образом прошел, мимоходом раздевшись в прихожей, в кухню, где она уже давно раздувала самовар огромным, даже, видимо, великоватым, хотя и самовар был большой, неприятно сиял, пузатый, в нем все неправильно отражалось... Сапогом с отставшей и просящей каши подошвой, которую придерживала пальцем. То есть второй раз происходило с существенными изменениями. Самовар был новшеством. Когда он тогда приехал, Лена его поила, разумеется, из обыкновенного, но тоже пузатого, он тоже сиял, чайника. Также он на самом деле не закричал и не застонал, когда она сказала, что Николка неделю назад умер, "представляешь, от гриппа. Мы очень легкомысленно отнеслись, когда заболел, и вот... Ты не был давно".
- Я не мог, совсем замотался, как не знаю...
Он придумал только закрыть лицо рукой, сидя за столом и на него поставив локоть, потому что не знал, что ему теперь еще сделать и что по этому поводу сказать. За пальцами руки, то собирая их, то раздвигая, он об этом как раз и думал, что же еще требуется, но сказал только "как же так?"
- Извини, что не позвонила.
И еще думал, что теперь не надо будет больше ездить, и он не приедет, и планировать, и не надо давать денег. "Забыла про тебя за всем". А закричал он уже потом, вдруг, они давно молчали, неожиданно встав и сразу опять опустившись, но на пол. Напугав Лену:
- Ты что ни с того?..
- Я его не увижу никогда.
А в этот раз он застонал сразу, как только она сообщила. Татьяна гремела пузырьком, он сидел, вил косичку и думал, откуда, интересно, взялся самовар. Лена объяснила, что отцу подарили еще до того.
- Чего? - она ему еще не сказала, и он думал, что она имеет в виду деда. Тогда-то она не забыла позвонить, и он им помогал.
- Ты знаешь, у нас дедушка умер?
- Знаю. А ты чего здесь?
- Да вот, видишь. Давай вместе.
Он сел рядом на ковер и механически, не увлекаясь, поиграл. Равнодушно заглянула Лена, закрыла оставленную нм дверь. Николка пожаловался: "Меня туда не пускают". Он встал и пошел туда.
- Видишь, сидит, - говорила Лена.
- А почему не положили?
- Мы боимся. Давай с тобой.
Он трогал холодное полуодетое тело.
- Он, наверное, пописать шел, и вот так...
- Ночью?
- Может, лучше погулять выйдем? - говорила Татьяна. Ноги уже не разгибались, и они его оставили с поднятыми коленями, как засыпающего ребенка.
Я тоже так люблю засыпать, подумал он и сел в кровати. Татьяна решила уже не ложиться, сидела рядом. Приехала скорая, потом из Бюро. Теперь дед лежал, уже длинно вытянувшись, был прямой и плоский во всех местах, кроме вздутого живота.
Тогда он почувствовал облегчение, потому что дед был теперь безопасен со всеми своими выяснениями, а в этот раз, увидев то же, переживал и стучал зубами о край стакана. Дед выглядывал в коридор и, ни к кому не обращаясь, говорил:
- Я прошу всех собраться.
Они стягивались в его комнату, зная, что после некоторой незначащей прелюдии, как будто собирается с духом, хотя это повторялось часто и он мог бы давно отрепетировать: дед то ловил ускользающего Николку на руки, то опять пускал, бывший тесть стерег дверь, чтобы Николка не улизнул, потому что он зачем-то тоже обязательно должен был присутствовать. Перекидывались словами, выяснял насчет его нынешней работы:
- А перспективы?
Наконец начинал уговаривать их с Леной опять сойтись ради ребенка, потому что вы теперь не одни и должны думать не только о собственном удобстве, хотя бы чисто внешне, соблюсти необходимые формы общежития, потому что ему тоже нужно чувствовать, как всем детям, что у него обыкновенная нормальная семья, а не как сейчас, то ли есть отец, то ли нет, вы у него самого спросите, потому что вы, видно, решили, что у него нет права голоса, что он скажет, потому что у нас, слава богу, пока еще демократия, а не старый режим, нравится ли ему такая жизнь. А сами можете жить, как сочтете правильным, я разве лезу в ваши дела?
Он прижимался головой к растянутому Николкой животу, который легко и глубоко прогибался. Он прижимался еще сильнее, до боли в темени, и еще сильнее прогнул. Ей, наверное, тоже было больно, ему хотелось, чтоб было так. Она обнимала его голову теплыми пахнущими руками. Внутри нее где-то прожурчало, он услышал, из его глаз текли слезы. Он вдыхал противоречивую смесь: невыветрившегося стирального порошка - от юбки, с вечера постирала, днем надела; нежно-сладкий, полдневный, то есть свежий, раза три-четыре сходила в туалет и, как всегда, второпях не промокнула, натягивала уже на ходу - от трусов; третий то ли он навоображал себе по воспоминаниям и добавил (опять в ней, в глубине, прожурчало), то ли действительно был слышен издалека, знакомый, морской, тины, - из следующего, по порядку, места. И прислушивался к легкому, но все более усиливающемуся, но как бы все равно через силу, шевелению в брюках. Он обрадовался ему, как другу, и тут же испугался, что оно вдруг угаснет, как следует не начавшись, сосредоточился на нем, стал его сознательно поддерживать и растить, как щенка, пока оно не окрепло окончательно и не было ясно, что оно теперь неостановимо и будет продолжаться и развиваться само по себе, и только тогда начал клонить Лену назад, медленно, осторожно и едва заметно, но настойчиво и неуклонно, под конец уже придерживая за поясницу, пока совсем не легла лопатками. Она ему послушно помогала, перебирая ногами и держа за плечо. Тут она его отпустила. Он целовал ее желтые закрытые веки и говорил:
- То есть никогда теперь больше. Что же мне теперь делать? Я же с ним в последний раз и не поговорил, как следует. Как же теперь? Я звонил помнишь ты хотела чтоб по телефону хотя бы звала его он подбежал а я нарычал потому что не люблю как это ты все придумываешь поговори поговори! будешь с папой говорить? и бросил трубку. Я же тебе сказал, что не буду, а ты - нет, от упрямства, пошла звать. И не поцелую теперь никогда. Не потрогаю.
Целовал ее желтые неестественные веки, нос - очень смешно, когда в самый его кончик, расползшийся, всегда лягушачий рот, который он раньше не замечал, а как-то заметил, -и неловко попадал на твердые, очень гладкие, оскаленные зубы. Щеки ее целовал, подбородок с невыщипанными волосинами и реликтом фурункула в ямке. Жидкую, волнующуюся шею, неживую матерчатую грудь. Он целовал так же, если б она уже лежала в гробу вместо деда или теперь - Николки, а рука задирала и мяла в потной ладони подол, оттягивала резинку трусов, торопливо разбиралась с клейкой слойкой влагалища.
- Может, на диван перейдем? - хрипло спрашивала Лена.
Одна ее рука тихо лежала вдоль тела, ладонью вверх, неудобно, другую положила под голову.
- Нет, только здесь.
Потом он лежал рядом, спине было жестко, слезы продолжали течь, щекоча. Лена сидела рядом и поддевала трусы, не вставая, а отрывая то одну ягодицу, то другую. Он все бормотал:
- Как же так.
Лена теперь говорила, низко наклоняясь над ним и неприятно касаясь его лица волосами:
- Сашенька, миленький, ну не плачь, ради Бога! Что ж теперь сделаешь, теперь ничего не сделаешь. Вот смотри, я: у меня и дед умер, и сын за ним, почти подряд, и ничего, сейчас чай будем пить, самовар поставлю, я вообще одна совсем теперь, у тебя вон...
Он плакал:
- Как же так, почему мы живы?
- Ты хочешь сказать, почему я не...
- Нет, мы.
- У тебя все еще будет, радость моя! ты себе еще родишь, слышишь? Танька молодая, почему вы не хотите, а? Тем более теперь. Я ведь понимала, но тебе не надо уже будет, наконец, разрываться, ты ей скажи, а мне, знаешь, я у врача была, мне врач сказал, что я всё.
- Что?
- Всё!
- Что, ну?
- Не смогу, это, ой, прости, Сашенька! Го-о-о-осподи! Не смогу никогда больше.
- Я тоже.
- А?
- То есть Татьяна не может, ну, она никогда не могла, поэтому у нас и не было, поэтому и нет, да. Я знал, когда... всегда, да, значит, любил. Она ведь знала, что мы с тобой это, и ничего, она никогда... и про других, у меня и еще, ну всякое, потому что она считает себя виноватою и мне благодарна что взял она меня сразу предупредила, когда мы только решили расписаться и что не попрекаю Вот!
- Сашенька! Господи! А я-то думала, что это вы специально, из-за Николки... Как же мы теперь все?
- Я позвоню тебе в отдел? Скажу, что заболел, - говорит Татьяна.
Следующий рассказ
|
