К Бунину меня пристрастила на этот раз Настя. При его имени я всегда вспоминал "Антоновские яблоки" или "Деревню". Сцены из народной жизни и картины русской природы - две вещи, которые я остро ненавидел. Я никогда не мог понять пристрастие к нему Набокова. Впрочем, Набоков тоже не был для меня авторитетом. Скорее напротив: недоброжелательное чувство, которые он у меня вызывал, больше объединяло его в моем сознании с Буниным, чем их творческие или биографические пересечения (например, что их жен звали Верами). Когда я с ней познакомился, она торговала на улице книгами.
Я всегда втайне мечтал завести отношения с продавщицей цветов или мороженщицей, в крайнем случае - с официанткой, с молоденькой стройной уборщицей в метро с немного иссиня-бледноватыми из-за работы под землей щеками. В отношениях с ними была какая-то томительная прелесть, как с русалкой, и одновременно ностальгические классические воспоминания, к которым я чрезвычайно чувствителен. Она была не одна, с ней двое или трое, не скажу, что некрасивых, а не задерживающих внимания.
Может быть, еще и от того, что они все время двигались, перебирали книги, трогали их и открывали, показывая покупателям и не переставая друг к другу обращаться, какие-то телефонные звонки и какой-то Миша, продолжая давно начатый разговор, то есть не отрываясь от стола, над которым склонялись, одна сидя, другая - стоя. Настя сидела в глубине и немного в стороне, откинувшись и вытянув ноги. Она все время смотрела немного в сторону, как будто делала вид, что не имеет к этому отношения.
Но иногда, вспомнив и вдруг очнувшись, резко выпрямлялась и тоже тянулась и склонялась над столом, чтобы показать, что тоже участвует. Неожиданно и всегда не к месту принималась предлагать книги, совала их в руки, так что покупателям приходилось их у нее брать, они их тут же клали обратно, и пыталась пересказать их содержание. Я подумал, что она их, вероятно, все прочла. Так что ее подругам надо было даже незаметно ее останавливать, отнимая у нее книги или заставляя их положить и толкая ее обратно на ее место: сиди, сиди, мы сами. Хотя они этого ей не говорили, но было понятно, что они это имеют в виду.
Она послушно занимала прежнее положение, как будто ей только того и нужно было, и делала вид. Я сейчас рассказываю так подробно, можно подумать, это все тогда действительно меня привлекло, но на самом деле я ее даже не заметил. Это я уже потом, когда все получило для меня значение, стал вспоминать и выстраивать.
То, что она обратилась ко мне, а иначе ничего бы между нами не произошло, ничего бы вообще не было, и этого моего рассказа в том числе, было случайностью. Вот посмотрите, неожиданно обратилась она ко мне, например, очень интересная. Я думаю, что Вам ее надо. Я подумал, что она схватила первую попавшуюся.
Она мне ее протягивала, и я взял у нее ее, как все, из вежливости. У нее темно-рыжая, высоко приподнятая над постоянно морщащимся лбом прическа и чрезмерно светлые, в которые кажется, что очень далеко видно, а на самом деле там нет ничего, кроме твоего собственного отражения. Но на меня все это не произвело никакого впечатления. Или вот эта, посмотрите, правда, пожалуйста. У нее получилось с каким-то отчаянием. Она как будто сразу теряла к ним интерес. Ну конечно, это же мы выпустили. Потому что это действительно было так. Это был сборник, в котором напечатана моя пьеса. Здесь моя пьеса, показывал я ей оглавление.
Но она уже сидела опять на своем месте, привалившись. Вы что, тоже издатель? спросила оттуда. Она никогда не слышала, что я говорю. Он напечатался там, ты не поняла ничего, раздраженно объяснила ей которая сидела, я их начинал постепенно различать. Вы писатель? а как Вас? Ей не было интересно, но я назвался. Она меня не знала, занимаясь уже со следующим. А вот мы сейчас про Вас все узнаем, весело отозвалась ее старшая соседка. Теперь мне казалось, что я их отвлекаю. Но когда она окликала невысокого, немного сгорбленного, с длинными спустившимися руками, еще молодого, большеголового и которого я хорошо знал, то есть часто здесь видел, к ней присоединилась и ее первая освободившаяся товарка.
Так что у них получилось хором. Положив книгу, он подошел. Нам хочется Ваше мнение, как Вы думаете? Он взял сборник со мной, перелистнул к оглавлению: Олег Дарк - знаю. Не помню откуда, но знаю. А больше никого. А у него получилось разочарованно. Я подумал, как же он не знает Вл.Сорокина. Так как я вдруг стал все замечать, то и заметил, как светлые глаза сразу повернувшейся к нам рыжей медленно принимали напряженное внимательное выражение. Горбун еще нерешительно постоял, с ним никто не разговаривал.
Я тоже стал листать какую-то книгу, чтоб не сразу уйти. Очень интересная, наверное. Это он о нашем сборнике. Вы хотите купить? И пошел как ни в чем не бывало. Он мне нравился, всегда со мной здороваясь. Видели его? вмешалась Настя. Он совсем. - Почему? (Потому что мне захотелось поддержать с ней разговор.) - Как он ходит. Не вставая, она поболтала по бокам руками и поджимая губы. Он там целыми днями сидит. За ее спиной серые камни поднимавшейся, как грибы, библиотеки. Уж я-то знаю. То есть в смысле я там тоже никогда, ну редко, если только иногда и очень надо. (Она как будто стесняется, что бывает в таких местах.) А он там сидит всегда. У него постоянное переутомление. - Это как-то называется у них, поддержала стоящая веселая насчет медиков. У нас такой во дворе был, все учился. А потом оказался полный дебил, его мама за руку водит. - Да, он же книжник, задумчиво отозвалась Настя. Если он сказал, значит Вы правда известный. Это, между прочим, мой любимый, писатель (именно так, через запятую). Она ловко выхватила из-под локтя у меня, вероятно, по рассеянности отодвинутого мною Бунина. - Нет, я не люблю, сейчас же загорелся я.
Потому что нет лучшего способа привлечь меня, как не любить то, что я люблю, и наоборот. Тогда у меня возникает особого рода возмущение, раздражение, я как бы вцепляюсь в человека, появляется желание сейчас же его переубедить, обратить в свою веру. И я до тех пор не успокоюсь, пока этого не произойдет, а этого не произойдет никогда, или же между нами не произойдет окончательного разрыва, скандала, какой-нибудь катастрофы. Нам надо будет, может быть, с Вами еще об этом, наверное, предложила Настя. Вы когда здесь кончаете? спросил я. Оказалось, что мы вдобавок живем через улицу, и я пообещал ехать вместе.
Но когда я подошел, ее уже не было. Девушки очень смеялись, что я, наверное, нарочно, может быть, гулял где-то недалеко все это время, чтоб не пропустить, как на самом деле и было. Оказывается, она сразу после меня ушла, сказав, что лучше в следующий раз подольше посидит, а их отпустит, потому что от нее все равно же никакого толка, ее муж к нам устроил. Она кругленькая, почти толстая, в то время как сидевшая (я не помню, как они были в прошлый раз), наоборот, худая, должно быть, высокая, если судить по верхней части, и с неестественно длинным вытянутым носом, опущенным, скрывающим ноздри. В ней много мужского, но не грубого, а скорее юношеского, из приключенческого романа, чему охотно подражают мальчишки, типа д'Артаньяна. Но сколько я потом ни приходил туда специально, мою Настю не видел никогда.
Пока однажды, когда уже стал ее забывать и высматривать, она меня сама окликнула, выбираясь из-за столика боком и изгибаясь и подбегая ко мне. Она пролезала между ним и соседними. Я впервые видел, как она передвигается, как будто теряя и ловя на ногу обувь. Но это было уже совсем в другом месте. Вы меня что, совсем, что ли, теперь не замечаете? Я был ошеломлен, она на меня почти набросилась. Я не знал, что Вы теперь здесь. Вы же ведь сами ушли тогда. - Да, меня перевели, мне здесь больше нравится, а Вам? Я знала, что снова Вас здесь увижу. Я просто не могла тогда, но я Вас, правда, ждала, Вас не было долго. То есть, конечно, не ждала, потому что Вы ведь всё уже, конечно, прекрасно, наверное, знаете, мне просто уйти надо было обязательно срочно. Я еще не знала об этом, когда с Вами разговаривала.
Я еще долго не смогу привыкнуть к темпу ее не столько речи, а того, что можно было бы условно назвать мыслью. Я уже всё, поехали? потому что меня прогоняют, сообщила она. Они считают, что я им только мешаю. Я не был готов к такому повороту и предложил ей прежде немного пройтись, очень боясь, что она согласится. Я ведь должен был сначала к ней привыкнуть. А она сказала, что сегодня, к сожалению, не может, ей надо домой, потому что ее ждут, и я расстроился. Но в следующий раз, может быть, мы, конечно, обязательно погуляем, ладно? Вы почему Бунина не любите? Я думаю, Вы еще к нему придете. Я подумал, что пока мы не виделись, она все время обращалась ко мне с пространными монологами. В ее тоне звучит несколько оскорбительная опытность.
Она как будто вцепилась в меня и успокоится только тогда, когда между нами произойдет какая-нибудь сцена, скандал, окончательная катастрофа. Я ей сказал, что Бунин - певец уходящего усадебного быта. Я всегда испытывал к нему если не классовую, то во всяком случае историческую неприязнь. Но она меня перебила. Нет, нет, помните в "Митиной любви", как это там, Вы читали? - Нет. Хотя это было, конечно, неправдой. Там есть такая фраза: Катя - "это что?" Для Бунина и его героя женщина - "что", тело, вещь, предмет.
Мужчина подвижен, может уехать, сбежать и вернуться, грозить, убить и просить о прощении. Он ограничен (скован, остановлен) только женщиной-вещью. Она же не вольна в себе, никуда не может деться с того места, где ей положено быть (где она положена). В крайнем случае может быть перемещена, перевезена. Ее отличает сонность, летаргия, обморочность, общая лень. (См. в особенности "Клаша"; а в рассказе "Сын" героиня легко впадает в забытье от вида серебряной ложечки.) Это спящая вещь, излучающая ужас и влияние на человека-мужчину, т.е. разумного, мыслящего, свободного в выборе поступков (так ему кажется). Что немного даже походит на мистифицирующие представления XX в. о техническом предмете, машине.
Тот ужас, который всегда прорывался в мужчине по отношению к женщине: Кармен и Коломбо у Мериме, Настасья Филлиповна Достоевского или тургеневская Полозова ("Вешние воды"), - в XX в. приобретает новый характер. Бесовщина, инфернальность духа (души, которой теперь нет, но об этом позже) сменяется особым демонизмом неодушевленности, всего неподвижного, застывшего, аппарата, механизма. Характерно разочарование Мити во время свидания с девкой Аленкой, заменяющей Катю: все быстро, бесчувственно, действительно автоматически. Кажется, Рильке утверждал, что возлюбленная открывает бунинскому герою свободное пространство животности. Напротив: она открывает скованное, зажатое пространство простой механичности.
Правда, Соколович из рассказа "Петлистые уши" объяснял то, что людей особенно тянет к убийству женщины ее раздражающей животной сущностью. Та же, но романтически перевернутая метафора в "Митиной любви": самец платит жизнью за свой "первый и последний любовный акт" (действительно есть такие пауки и, кажется, еще наверное, кто-то). Но все это только маскирует мысль XX века, примиряет ее с классической метафизикой (о ее перевернутом продолжении - тоже в следующий раз): животная чувственность как проявление инобытия, потусторонности. В обоих случаях подчеркивается нечеловеческая сущность женщины. Но тогда какая?
Подобно машинам, технике, фабрично-заводскому производству (блоковский "молох") бунинская женщина заполняет, вбирает в себя мир. Всё - Катя, открывает для себя герой "Митиной любви". "Я взяла всю твою душу, все твои мысли" (Сосновская из "Дела корнета Елагина"). Она ничего не оставляет после себя мужчине: улицы пусты ("Солнечный удар"), а жизнь кончена ("Натали"), т.е. в буквальном смысле машинальна, пошла ей в пищу, превратилась в бесконечное служение. Как у Хвощинского из "Грамматики любви", 20 лет просидевшего, подобно Илье Муромцу, на кровати покойной Лушки.
Но и рассказчик, вмешавшись в эту давнюю историю, сейчас же и навсегда ею заражен, захвачен ("Вошла она навсегда в мою жизнь"). Это опосредованное распространение мужского полового (а мужчина ассоциируется здесь с разумом, разумностью) бессилия, если по Р.Барту. Почему убивает себя Митя? Автор отвечает на этот вопрос: из-за "чудовищной противоестественности человеческого соития" - человека-мужчины с механизмом. Когда мы наконец доехали, я совершенно измучился от всего этого порою откровенного бреда, который она несла всю дорогу.
Если бы я был готов к нашей сегодняшней беседе, то, конечно, может быть, мог бы ей очень много предложить на эту тему, и даже небезынтересного для нее, во всяком случае что-то гораздо более серьезное. Я же тоже не раз уже придумывал специально для нее доводы и формулировки, как это тоже бывает, когда кто-то отсутствует. Но я был застигнут на этот раз врасплох и только, злясь, слушал. Я думал: что "Настя" звучит как "настигла".
Да она бы мне все равно не дала бы слова, она меня, казалось, не замечала совсем, как я - дороги, как потом выяснилось, как мы прошли мимо моего дома, я только на нее смотрел. Как у нее шевелятся губы, а между них мелькают мелкие острые желтоватые зубы. Потом в какую-то как будто арку между домами, но только без свода наверху, и через большой пустырь с собаками, там еще сначала мост через речку, за которым убегающая направо и там играющая, петляющая дорожка, яркая на солнце. Она уходила в необычные в городе заросли, придававшие местности вид острова. Сходство усиливалось за ней начинающимися очень просторными, так что они даже не сразу заметны, тоже заросшими, не торопясь поднимающимися ступенями. Они ведут как будто на горку, кружась между проволочными оградами, где большой жилой массив и откуда остров хорошо сверху виден. Она там жила в одном из них, я только номер запомнил. Иногда я совсем ее переставал слышать.
У ее подъезда я протянул ей руку. Удивленно меня оглядев, она пожала. Она как-то склонила голову к плечу, а потом ее поднимая и вытягивая, косясь, шею и поджимая губы, как когда изображала книжника, то ли смеясь, то ли хмурясь. Я не знаю, как это у нее получалось. Мне потом еще раз удалось наблюдать это ее движение. Но я же не могу так сразу, я так сразу никогда не могу, а надо постепенно. Иначе у меня ничего никогда не получится, только ее измучаю, как на самом деле потом и происходит. На этот раз на ней клетчатая высокая кепка набок и немного на лоб, из-под которой спускается смятая прядь.
Я ее постарался запомнить, чтобы пока шел домой, и там, постоянно меняя занятия, как будто это меня отвлекало, так что все заметили и спрашивали, что с тобой случилось, что с тобой случилось, обдумывать эту прядь, научиться с ней обращаться и придумывать, как я с ней поступлю в следующий раз. Это стало для меня обязанностью, что я встречусь с ней и все это проделаю. Возвращался я другой дорогой, она мне показала, на трамвае.
На следующий день я понял, что не спросил у нее телефон. Ее новое место, где она теперь сидела, я бы все равно не нашел. Я вышел на него случайно, не знал, что там книги. Торопясь, я пытался вспомнить, как туда шел, потом - откуда, где в тот день был, чтобы, может быть, хоть это помогло, и обнаружил, что запутался, пока мы с ней шли, и дом бы не нашел тоже. Я ее теперь никогда не увижу, когда она мне сама позвонила через три дня. Я удивился больше, чем обрадовался. Она мне объявила, что, оказывается, Вас там все знают. Мне быстро удалось Ваш телефон. Она была очень довольна собой. Я подумал, как она всех обо мне выспрашивает.
Но по тому, что меня никто не спросил, даже не упомянул, я определил, что ничего страшного опять не произошло. Мы стояли у ее подъезда и я думал, что нас могут заметить, сообщить ее мужу. Мне хотелось, чтоб он сам пошел мимо, и что я ему скажу. Он у нее бизнесмен, намного ее старше, но зачем же она тогда торговала? Она пожала плечами: а что, дома сидеть? Вероятно, это был для нее вопрос независимости. Я осторожно заправил ей прядь под козырек, и она сейчас же еще больше вдохновилась.
Как в основном вся литература XX в., Бунин - реакция на предшествующую (в данном случае - русскую). Постоянно мелькают имена и воспроизводится обобщенная сюжетная модель (Толстой, Достоевский, особенно Чехов): человек на свидании. Само однообразие, почти скучность фиксации на одной и той же истории, заявляет, что настало время новой типологии, рассказывала она торопливо. Она всю дорогу проговорила об этом.
Раньше женщина была проводником и представителем инобытия (которое можно трактовать хоть по самосознающей идее Гегеля, хоть по слепой воле Шопенгауэра), но XX век в буквальном смысле а-теистичен. Место трансцендентного объекта, по Хайдеггеру, занял сам человек, вернее, мистифицированные продукты его труда. Подобно этому в сфере любви все заканчивается на далее уже непроницаемой женщине, которая есть результат, плод мужских усилий. Браки не пишутся на небесах по причине дальнейшего отсутствия последних. Парадокс в том, что в XX в. отсутствует не только вертикаль, но и горизонталь. Нескончаемый прогресс реализуется при полном отсутствии будущего, принимая вид накопления, возвращения.
Любовные отношения принципиально бесперспективны. Им некуда развиваться, они могут только застыть на переживании одного и того же: женской уступчивости, податливости, доступности (все бунинские герои с поразительной обязательностью с ней спят) и ее "духовной" недостижимости. Герои постоянно претендуют на душу партнерши, но души у механизма просто нет. Я решил повторить, как планировал, уже опробованный жест и снова заправил опять выбившуюся прядь. Она снова все равно упала, и я заправил еще раз, увереннее.
Тут я увидел ее движение во второй раз: склонившуюся голову с улыбающимися книзу губами и медленно тянущуюся шею, как будто ей что-то мешает вокруг нее. Вокруг шеи у нее несколько раз обернутый и свободный под подбородком шарф; она в него выдыхала. Мне у нее все не нравилось, как она курит на ходу, хотя я ей предлагал пока постоять, ее разреженные, несколько сточенные на концах желтоватые зубы и как она бесцеремонно узнала мой телефон, а ведь тогда сама нарочно убежала. У всего этого два очень важных взаимосвязанных следствия.
Она как будто боялась, что если остановится, закроет рот, я ее начну целовать. Во-первых, снимается нравственная ответственность за убийство женщины. За разрушение механизма ответственность может быть только экономическая. (Я подумал, что это тоже, в свою очередь, спорно.) Затем - воля к женоубийству. Я не знаю другого писателя, у которого так же регулярно убивали бы женщин. Само описание ее внешности приобретает характер расчленения. А на самом деле - разбора, в смысле: перебрать двигатель. И когда говорится "самое страшное - женские ноги" ("Митина любовь"), то это выделение машинной детали, типа приводных ремней или коленчатого вала. Я ее начал целовать в губы, что было для нее совершенно неожиданно.
Так неожиданно, сказала она, когда я оторвался, глотая ее слюну. Мы теперь никогда не избавимся друг от друга, не сможем без этого обходиться. Это была ошибка с нашей стороны (с ее, с моей). Нам не надо было этого делать, и теперь уже не поправишь. Хотя она старательно водила во мне языком, я не получил никакого удовольствия. Не то чтобы я был разочарован, я был рад, что все все-таки получилось. Там, где оплошал герой, дело заканчивает автор. На этот случай есть преждевременные роды, как, например, в "Натали". Как всегда она не утруждала себя доказательствами.
Еще хитрый ход (героя, автора) - предложить план совместной гибели, а самому уклониться ("Дело корнета Елагина"). Почему не убил себя Елагин? Он отвечает на этот вопрос. Потому что уже не имеет смысла. Задача была в том, чтобы соединиться хотя бы "там", но, оказывается, не с чем (нет души) и негде. Имеет значение только и пока функционирующее, работающее тело. У нее немного тепловатые, расползающиеся под моими. Я в них как будто сразу провалился в них. Пока я держал ее губы во рту, я думал только о том, когда это прекратится, чтобы можно было вспоминать. Ты знаешь, кем я хотела бы быть в детстве? - Нет. - Графом Монте-Кристо, мне очень нравится, сказала она мне на прощанье. Но только в следующий раз теперь ты будешь рассказывать. - Хорошо.
Она мне нарочно никогда не давала телефон, а сказала, что сама позвонит. Я боялся, что она мне действительно позвонит, потому что тогда мне придется с ней опять все это проделывать. Она мне позвонила, как всегда, через три дня, и я обрадовался. Я сегодня ненадолго, мне уже уходить надо. У меня только просьба к тебе. Как будто мы с ней обычно часами разговариваем. У меня одна подружка, ну приятельница, то есть это неважно, у нее дочь с Украины приезжает, и Настя просила ее встретить. Потому что очень тяжелый какой-то мешок. А ее, как это называется, отчим, то есть муж ее матери, которая его старше и настина подруга, не может. Потому что репетиция, а он где-то там актер. Он роль наконец получил и еще не решается отпрашиваться.
Я сказал, что завтра скорее всего не смогу. Но я тебя очень прошу, я же тебя никогда еще не просила, и я согласился. Кроме того, она мне сказала, что она мне понравится. Но ты ничему не удивляйся. - А что? - У нее совершенно почти средневековое лицо, ты ее сразу узнаешь. Только для нее мужчин таких, к сожалению, нет, чтобы были достойны: очень высокий лоб, нос. - Я знаю. - Есть даже старинный портрет, только там мальчик в шляпе и на фоне замка, там еще животные везде нарисованы. - Я помню. - Ее муж матери, как это называется, отчим, ей ровесник. Не знаю, зачем ему это надо, его жена выглядит как его мама. Он ее очень любит, наверное, конечно. - Так, может, мне ее тогда лучше взять куда-нибудь с собой? - Куда, например? - Пригласить куда-нибудь. - Попробуйте. Но ведь ты не сможешь ее в средние века. - Все равно какая-то смена обстановки. - А почему Вы мне это говорите? Так ты сделаешь?
Я приехал, как было сказано. Поезд уже пришел, и у вагона ждала длиннолицая повязанная платком крест-накрест некрасивая девица провинциального вида. Она тоже поняла, что я за ней. Она на меня смотрела, пока я неуверенно подходил. Вы вместо Коли? (Кажется, так его звали.) Он что, не смог? Я взялся за ее действительно очень тяжелый мешок, не знаю, как она его вытащила, помог, наверное, кто-нибудь, но тут подошел сам Коля. Это очень хороший настин друг, представила меня дочь подруги. Помнишь Настю? - Нет. - Ну к маме еще постоянно приходила.
Мы договорились, что будем нести по очереди. Я подумал, что "нести" звучит, как "Настя". От станции было удобнее пешком, и мы почти бежали. Он меня все время спрашивал, не устал ли я, а я говорил нет. Мы оба хотели друг другу показать, что можем подолгу. Дочь подруги бежала за нами, все время отставая. Он действительно очень похож на актера, как их традиционно представляют, с несколько патетической пасмурной внешностью, даже отчасти угрюмой. Нам открыла высокая высохшая женщина.
Приветливо распахивая дверь, она пропустила нас внутрь. Мы чуть не падали, бросая мешок. По лестнице мы его вдвоем волокли. Она предложила пообедать, у меня даже голова кружилась. Что, устали? конечно, вон сколько наложила. Что у тебя там? Как будто не знает. Там полный мешок картошки. Когда ее мама время от времени садилась на колени своего молоденького стыдящегося мужа, то вся там не помещалась, а сползала, он ее опять усаживал и поддерживал. Я узнавал себя как будто в зеркале. Она его обнимала за шею длинными какими-то рябиновыми руками и склоняла к нему голову на плечо. Позвонила Настя, и я сейчас же приготовился, чтобы бежать из-за стола.
Ей сказали, что мы уже тут. Да, я только узнать хотела... Но когда я тоже взял трубку, на том конце уже повесили. Коля предложил, что сходит за пивом, только у него сегодня денег нет, а здесь ему не дают. Я вытащил свои. Он пообещал отдать, когда скоро получит. Записал мой телефон, но не позвонил. Я хотел уйти, пока он ходит, но дождался его. Настю я с тех пор тоже больше не видел. Лето, семейство я отправил на дачу и жил один.
То есть не один, конечно, а с всегда молчащим тестем, но это все равно, у него оттопыренные, как у летучей мыши, уши, у которого был свой режим. Ложился рано, а ночью по нескольку раз вставал покурить. Тогда мы встречались с ним на кухне, куда я выходил ставить чайник. Тесть - у окна на табуретке на корточках. В шесть утра он вставал окончательно, чтоб накормить черного изгибающегося кота, который его и будил, а я разбирал для себя постель. Я думаю, мы очень подходили для жизни друг с другом.
В шесть я тоже в последний раз к ним выходил. Иногда он все-таки с чем-то ко мне обращался, а я торопливо отвечал. Он говорил о каком-то политическом событии, о котором только что с утра прослушал, несколько удивленно еще стоял передо мной и уходил. Потому что я боялся ложиться один, я тогда писал свою "Художник и его натурщицы" - торопливо и беспокойно, со множеством вариантов и путаясь в черновиках, комкал их и рвал, каждый раз начиная заново. А получилось в итоге, кажется, неплохо, ее потом в "Литературном обозрении" напечатали. Вместе с сюжетными коллизиями повторяется внешность любимой (героем, автором): цыганско-арийская - черные волосы, иссиня-черные глаза и т.д.
Она подчеркнута театральным, оперным одеянием. Индийская, персидская, говорит о ней Бунин. Я боялся, что если я остановлюсь, перестану писать, то кто-нибудь может залезть, напасть, убить, украсть что-нибудь через окно. Москва - Астрахань - Персия - Индия, в обратном порядке отмечает он путь, по которому к нам пришло это заимствование ("Чистый понедельник"). Для народного, массового сознания технические новшества всегда зарубежные, приобретенные, отчужденные от местных условий и которые, поэтому, можно и должно разрушить (вспомним луддитов, предтеч техноборчества).
Публичность, театральность (они и непосредственно часто имеют отношение к театру: "Митина любовь", "Дело корнета Елагина", "Чистый понедельник"...), сочетание порочности и странного целомудрия отличает бунинских героинь. То есть то, что всегда переносят на машину: принадлежащую всем и никому, сеящую разврат и разлад (власть капитала, конкуренция, безработица и т.д.), но не знающую этого, невинную. Я никак не мог вспомнить, в какую сторону выходят ее окна, которые я, конечно, все равно бы не смог отсюда увидеть. Мне казалось, что из них исходит какая-то перистая, местами просвечивающая насквозь чернота. Длинными языками она проникала ко мне через форточку и меня окружала.
Следующий рассказ
|
