Памяти И. Бунина                                 Все имена – реальные, все события – вымышленные.                 Так мне больше никто минета никогда не делал. Но она была моей первой женщиной, и я, к сожалению, не мог тогда этого оценить. Да она была и моей последней женщиной, потому что остальные были только напрасными попытками повторить ощущения.         Мы должны были ехать в Загорск, автобус приходил к общежитию, и ребята меня оставляли у себя. Но так как места были все заняты, они договорились с горбоносой, с копной черных волос красавицей Таней, что я у нее переночую. Она была на четвертом курсе, мы – на первом. Ее обращение было одинаково ровным, дружеским с младшими, как и старшими себя. Никогда не обижая превосходством, она никогда и не умалялась или заискивала. В ней была та легкость, покладистость характера и одновременно равнодушие к людям, которые всегда почему-то привлекают симпатию окружающих. Ее любили.         Ребята раздобыли мне круглый будильник с огромной кнопкой-шляпой, чтобы я не проспал. А относить отправили меня одного, я подозревал подвох. Я его принес, поскорее поставил на стол и повернулся к выходу ретироваться.         – Позволь тихий вопрос, – остановила меня Таня с кровати, подняв голову. Она сидела склонившись и что-то листала. – А ты куда?         – Никуда, просто скажу, что все в порядке. И сейчас же вернусь.         – Тогда ладно. А то я подумала, что ты боишься.         – Да нет, конечно.         Она засмеялась.         – Ты хорошо слышишь будильник? (Я пожал плечами.) Ну я тебя растолкаю.         В коридоре меня ждал Олег.         – Ты как с ней теперь собираешься? – тревожно спросил он.         – Никак. А что?         – Ты ведь можешь к себе и девушку пригласить, а Танька тебе ничего же все равно не скажет. Пригласишь?         – Хорошо.         – Только обязательно. У тебя тут есть знакомые?         Я кивнул. Через пару минут я понял, зачем он мне это говорил и принимал во мне такое участие. В комнате Андрея меня также уже ждали.         – ... Олег тоже, было, к ней и так и через так, ты ж его знаешь. Подъезжает к ней. Сам делает вид, что это он так просто, но мы же видим, чего он хочет. А на самом деле, чтобы остаться. Он тут всех баб перепробовал. Он думал, что переждет, когда мы уйдем.         – Да, я знаю.         – Это для него спорт. А мы заранее договорились не уходить, потому что нам тоже интересно, чтобы у него не вышло ничего. Потому что против него никто не может устоять. Мы решили ему ее не дать. Сидим и тоже не выходим, прямо как насмерть встали. Мы же ей друзья, как ты думаешь?         – Конечно.         – А она потом будет переживать. Ему пришлось уйти первому. Она нам потом сама сказала: Спасибо, ребята, что меня выручили, а то бы я не знаю, как я без вас. Он нам до сих пор простить не может, только вида не подает, – неясно доносилось до меня словно без начала и конца. Но я был слишком занят ожиданием предстоящей ночи. Потом, сопоставив сказанное Олегом с тем, что о нем говорили ребята, я понял, что то и другое было притчей мне и предупреждением.         Всем было известно, что у Татьяны есть парень. Он был аспирантом, подававшим очень большие надежды, высокий, серьезный, в прямоугольных черных очках и с длинной прямой прядью на лбу. Он ее ждал обыкновенно после занятий, также вдвоем они часто проходили по коридору. И никто никогда не видел, чтобы она проявляла какой-нибудь специальный интерес к кому-то еще, кроме ее обычного дружеского сочувствия. Все это выглядело так, как если бы она решила, что, раз у девушки все равно кто-то должен быть, то и у нее, и она себе завела, только чтоб к ней больше не приставали.         Она уже лежала. Чтобы не смущать меня, она не сменила обычную свою клетчатую мужскую рубашку. Отвернувшись к стене и подперев щеку, она читала. Когда я вошел, она машинально еще потянула не глядя одеяло на себя, хотя в этом не было необходимости.         – Я хочу еще почитать. Тебя не раздражает свет?         – Я тоже почитаю.         – Если раздражает, ты можешь верхний выключить, – помахала рукой за собой. – У меня тут есть.         – Нет, я еще не буду спать.         Я задумался, снимать брюки? Мне хотелось бы сделать так же, как она, но я не знал, лежит она под одеялом в трусах или надела к рубашке тренерки. Я решил брюки снять, а рубашку также оставить.         Отвернувшись к стене, я раскрыл книжку, сначала ощущая обычное щекотание в затылке, когда подозреваешь, что за тобой следят. Но быстро увлекся и уже нисколько не тревожился о той, что лежала через спинку кровати и, кажется, тоже читала в свое удовольствие. Иногда Таня прерывала мое чтение, чтобы зачитать что-нибудь свое, и я перегибался, слушая, на ее сторону. Эти остановки не нарушали моего собственного чтения. Странным образом, чтение таниных страниц было продолжением моего чтения и наоборот, так что казалось, что мы читаем одну и ту же книгу.         В дверь постучали, и я поднялся открывать. На пороге стоял огромный красавец негр. Это сочетание: огромный и красавец – кажется, только у негров и выходит естественным. У русских, американцев или немцев огромные редко бывают красивыми. Продев длинную голову в дверь, он равнодушно оглядел комнату, глядящую на него Татьяну, меня в трусах, придерживающего дверь:         – Викто́р, нет?         – Нет, – озадаченно ответил я.         Голова покорно исчезла.         – Интересно, что он подумал? – спросил я, закрывая за ним дверь.         – То, что и должен был, что же еще?         – Очень жаль, что он ошибся. Ничего же не было, – не придавая своим словам никакого значения, машинально и неожиданно сказал я.         – А то бы ты хотел? – не отрываясь, спросила Таня.         – Хотел бы.         (Я уже опирался коленом о койку.)         – У тебя были женщины?         (И я сел в постели.)         – Нет.         – Правда? – она оглянулась, отложив книгу, – и откинулась на спину, играя с одеялом. – Так прямо и говоришь? Очень интересно. Иди сюда.         Я подошел, как крыса к флейтисту. Она немного подвинулась сама и подвинула одеяло на себе, как будто приглашая, но передумав в последний момент:         – Я тебя сейчас сюда пущу (она показала, приподняв), но с одним условием.         – Никто не узнает.         – Дурачок, да разве я об этом. Тебе же не поверит никто, только бить будут.         – Ну!         – Ты мне (она подчеркнула) никогда не напомнишь, не подойдешь, не будешь ничего требовать. Мы конечно, знакомы, будем издали здороваться, и все. Никаких преследований.         – Хорошо.         Она сильнее откинула сейчас же углом вставшее одеяло...         Наутро, когда я открыл дверь, на том месте, где стоял негр, была застывшая лужа красной жидкости, похожей на кровь. Но мог быть и кисель. Первым движением я отступил перед ней. Но так как я уже опаздывал, то перескочил через лужу и побежал на автобус. А Татьяна пошла за тряпкой. До сих пор не знаю, что это было. Новые впечатления в Загорске, где я был впервые, развлекли меня. Я забыл о луже и, к вечеру вернувшись, уже вовсе не думал о ней.         С Татьяной мы теперь часто встречались в коридорах. Но я никогда к ней не подходил, мы издали улыбались друг другу, как она велела. Сейчас мне кажется странным то, что это не стоило мне никаких усилий, а, напротив, приносило облегчение. Если бы не было между нами того уговора, мне бы пришлось самому сторониться ее. А это могло бы ее обидеть. Все это выглядело так, как будто я стараюсь забыть о том, что между нами произошло. Поэтому она тоже ничего мне сказать не могла. Для меня явилось совершенной неожиданностью, что она все это время думала о том пятне на пороге.         Я ее и потом еще встречал, когда она осталась в аспирантуре. А еще потом я закончил Университет. Но так как я никогда не вспоминал нашу единственную ночь, никогда не жалел ни о ней, ни о том, что она не повторится, то я и не могу сказать, что тут Таня исчезла из моей жизни. Она никогда не занимала в ней никакого места.         Несколько лет назад мы столкнулись на улице. Я ее не узнал, она окликнула. Она тащила сумки, и я машинально взял у нее одну.         – Я так сильно изменилась?         – Вовсе нет.         – Но не узнал же.         – Теперь узнал. Как ты вообще?         – Очень хорошо, ты удивишься.         Она была по-прежнему красива, но какой-то другой красотой. Она была права, когда говорила, полусмеясь, что изменилась. Но не в том смысле, что подурнела. Может быть, все дело в том, что со временем мы сравнялись с ней возрастом. Но я также не мог бы сказать, что той красотой, которая теперь оставляла меня равнодушным. Двадцать лет назад в ней также не было ничего, что обыкновенно привлекает меня в женщинах: этой смазанности, невыразительной робости черт. Яркая, броская, с примесью то ли туретчины, то ли еврейства. Я случайно оказался сначала в ее комнате, потом – в постели.         – Пойдем посидим? У меня есть несколько минут.         У меня было больше. Мы прошли в сквер и присели на скамейку. Я не сразу решил, куда поставить сумку, как когда-то не знал, снимать ли брюки, и поставил ее между нами. Она сложила на коленях потолстевшие руки.         – Помнишь негра?         – Как же, конечно, – сказал я, сейчас же вспомнив.         – Было очень смешно. А пятно?         – Да. Ты выяснила, что это было?         Она покачала головой.         – Просто вытерла. Разбил, должно быть, что-то.         – Что?         – Не знаю. Только разбил. А что же может быть еще. Если честно, я тогда побоялась спрашивать. Сейчас это кажется, конечно, немного странным.         – Странным?         – Да. Я все время думаю, что́ это могло быть, мне это не дает покоя. А тебе?         – Мне тоже, – солгал я.         – Признайся, – сказала она, улыбаясь, – ты просто никогда не помнил об этом.         – Нет, помнил.         Она кивнула в подтверждение собственных слов.         – Ладно, иди. Ты торопился, – сказала она, как двадцать лет назад она говорила: иди сюда.         – Пойдем вместе.         – Нет, – она покачала головой. – Я не могу смотреть, как ты тащишь эту дурацкую сумку.         Сейчас, вспоминая то происшествие двадцати с лишним лет давности, я думаю о загадочном происхождении киселя, залившего ночью порог, о длинноголовом негре, которого никогда больше никто из нас не видел, об Олеге, у которого родилась мертвая дочь, а сам он бесследно сгинул в Австралии, о растолстевших пальцах Тани и о многом другом, имеющем такое же отношение к моему первому в жизни минету.