Я проснулась со странным ощущением. Не могу сказать, что от него. Но у меня такого не было никогда. Я не психопатка. Меня наполняло необыкновенное счастье, какого я никогда не испытывала. Оно меня распирало. А голова была налита такой тяжестью, что невозможно не только ее повернуть, но даже пошевелить глазами. Я так и смотрела над собой в потолок. Это сочетание равной силы приятного с неприятным было мне незнакомо.
        Я человек легкомысленный. Иногда я думаю, что это меня только и спасает от разных неприятностей. Я подумала, ну что ж, что голова, а я встану и ничего не будет. Я сейчас же и попыталась, как я это делаю всегда: подкинув высоко ноги – и одеяло летит, – выскочить из постели, и вот я уже на своих двоих, и уже бегу, сначала туалет, ванна, чашка кофе, потом завтракаю.
        Мне 25, но выгляжу на 18 и вешу 48 кг, хотя я высокая, оттого я такая легкая. Но вы не думайте, у меня большая грудь, что всегда очень эффектно при худобе, и изогнутые бедра, и попа. И у меня чудесные волосы, золотистые, крупными кольцами они свисают до поясницы. Я хотела постричься, мне их не жалко, но Сашка против. Когда я выскакиваю так из постели, волосы разлетаются вкруг меня, а я их подхватываю руками с двух сторон. Но говорю я это не потому, что расхвасталась, а сужу по реакциям моего мужа.
        Но на этот раз выскочить не удалось. Мысль моя промелькнула впустую, я не сдвинулась с места. Тогда я испугалась. Ноги никак не отозвались, а остались лежать неподвижно под одеялом, как бревнышки. Мужа дома быть не могло. Судя по старому, чахлому, как будто вытертому свету в комнате, был поздний день. Вы знаете, свет сначала тоже юный и свежий, как листик, пока утро, потом просто молодой днем и чем дальше, тем как бы это – использованнее. Но я все равно со страху позвала. Муж у меня – хирург. Я думаю, что это самая мужская профессия. Я им год гордилась, потом перестала, конечно. Мы четыре года женаты, а ему все не надоест.
        Он меня обожает. Не в том дело, что говорит, а по всему. Ему 36. Через пять лет будет старик, мне, правда, тоже будет за тридцать. Но если сейчас я на 18, минус семь, значит, тогда наконец исполнится как будто 25. Ничего еще. А мне ведь придется от него уйти. При мысли, что что-то длится всегда, я начинаю ощущать, как будто меня заперли. Хотя будет жалко. Ведь если правду сказать, чего он только не вытворяет со мной. Я прямо хохочу. Большой выдумщик! Или любитель, не знаю. А я все позволяю. Ну если ему нравится, а мне все равно? <...>
        – Да что там еще, господи боже! – показывается он в двери. – Как ты напугала меня. Я думал, что-то случилось. Ты так кричала.
        – Ты дома? Почему? – осторожно спросила я, стараясь не поворачиваться.
        – А кого же ты тогда звала? Отгул. Разве я мог оставить тебя?
        – А разве я больна?
        – Конечно, нет. Ты самая здоровая, и самая красивая, и самая, смею тебя уверить, любимая. Знаешь, как, бывает, люди живут. И ничего. Ну лежи, привыкай пока. Я принесу тебе завтрак. – Как я ненавидела всегда эти его дурацкие интеллигентские выражения, вроде "смею тебя уверить", "разрешите заметить" или "к вашему сведению".
        – Да к чему привыкать-то, я не понимаю. Я встану. Ты меня с ума сведешь.
        – Нет, нет, пока лучше бы тебе не надо, – опять появился он. – Я принесу.
        И исчез опять.
        Я лежала, прислушиваясь к себе. Ноги я чувствовала. Но они стали другими, больше, толще и как-то тяжелее. Я боялась поднять одеяло и посмотреть. Это был необыкновенно странный страх, потому что я не знала, что я боюсь увидеть. Теперь я заметила в них тупую, несильную, но постоянную боль, приводившую меня в ужас. Странность была еще в том, что она наполняла меня почти приятным ощущением удобства и комфорта. Хотелось так лежать и лежать. Так должен чувствовать крепко спеленутый младенец. Это детское ощущение, которым я наслаждалась, также пугало меня.
        Я попыталась сесть. Но из-за сейчас же возникшей при напряжении мускулов тупой, какой-то глухой боли в пояснице, от которой та немела, из этого также ничего не вышло.
        – Сколько времени? – крикнула я, чтобы отвлечься.
        – И времени много, и день понедельник, – прокричал он из кухни.
        – Вчера же был вторник.
        – И не вторник, а воскресенье, к твоему сведенью.
        – Да как воскресенье, как воскресенье.
        – Конечно. Ты же почти неделю спишь.
        – А ты...
        – А я не отходил от тебя. Тебе должно быть приятно.
        – Мне и приятно. Да что же было-то со мной, – проговорила я в раздумье, осторожно сдвигая одеяло. Приподнимаясь на локтях, я заглянула туда.
        От того, что открылось мне, меня окатило жаром и я почувствовала, как стала совершенно красной. Но тут же и остыла, и сразу по всему лбу выступил пот и потек, как в кино. Я не думала, что такое бывает.
        – Саша! – изо всех сил, как в первый раз, вскрикнула я.
        Он появился сейчас же:
        – Ну вот, я так и знал. Увидела. Никогда ты не слушаешь меня. Когда ты меня будешь слушаться?
        – Что это? – показала я пальцем.
        Ноги до колена, или, лучше сказать, от колена и до того места, где должны начинаться ступни, были плотно, толсто и очень уютно обмотаны ослепительно белым бинтом. Его было потрачено с обращающей внимание щедростью. Но ступней не было. А в их месте бинт опять-таки заворачивался и с той же щедростью, оставляющей впечатление уюта, пеленал аккуратные обрубки.
        – Я тебе сейчас, сейчас все объясню, – волнуясь, заговорил Саша. – Я хотел сам, но ты же не слушаешь. Я постарался взять как можно пониже, смею тебя уверить. Но ниже было уже нельзя. И сделал все очень, очень хорошо, ты же меня знаешь. Как я работаю. Я профессионал.
        – Значит, ты все это время мне вкатывал, все вкатывал. Чтобы я спала?
        – Ну что ж, – с видом раскаянья покачал он головой, – тебе же надо было отдохнуть. А разве лучше было бы, если бы ты все это время страдала?
        – Но зачем, зачем?
        – Просто я...
        – Я знаю, зачем. Ты хотел, чтобы я все время была при тебе, никуда бы не делась. Как собачка, да? Чтобы я не ушла никуда? И все из ревности, все из ревности. Мне давно надо было ожидать чего-то подобного. Ты же сумасшедший. Но я и представить не могла, господи. Но ты просчитался. Ты меня этим не остановишь, я уйду от тебя все равно, – несла я в забытье какую-то совершенно невыполнимую чушь, так что он даже засмеялся. Хотя я уверена, что ему было не до смеха.
        – Просто я боялся, ты пойми.
        – Да чего тут понимать? Как я могу понимать?
        – Да. Я ведь так люблю тебя. Я люблю эти твои дурацкие худые длинные руки с детскими пальцами, твой идиотский раскрашенный огромный рот, твои глаза, твои волосы.
        – Пизду ты мою любишь, и больше ничего.
        – Ну что ж что пизду, это не главное. Пизда твоя, если воспользоваться твоей несколько грубой терминологией, – и меня передернуло от этих его оборотов, – только высшее выражение, так сказать, пик, или, напротив, корень, основа. – Меня мутило от него. – То же, что я с ней делаю, и тебе ведь, не будешь же ты спорить, тебе нравилось, есть только, признаюсь немного беспомощное, выражение того, что я чувствую к тебе. Я уж не знал, что еще сделать с тобой. Мне все время казалось, что я недостаточно выражаю свою любовь к тебе. То есть не могу найти для нее адекватных выражений. Я ведь очень стеснительный.
        И это его "адекватный".
        – Лучше бы ты поменьше чувствовал, – ворчливо сказала я, почти забывая о том, что лежало передо мной на месте моих ног. Я опять посмотрела: они напоминали младенцев. Но какой женщине не будет хоть на мгновение приятно услышать о таких чувствах к себе даже со стороны человека, которого она не любит. – Лучше бы ты говорил мне это, а не вертел, как машинку. Я бы тогда поверила тебе.
        – Я стеснялся, – повторил он, как будто это могло быть объяснением. – Я все время думал, что ты уйдешь от меня. Может быть, не сейчас. Ты очень молода, а выглядишь еще моложе. Лет через пять я стану, по твоим представлениям, стариком. Почему я должен думать, что представления изменятся? А тебе тогда, ну, если сейчас ты выглядишь на 18, минус семь, значит, тогда тебе исполнится 25.
        – Я что, бредила?
        – Нет. Почему ты решила?
        – Все равно, разве можно так? Я вызову милицию, вот что, и тебя заберут. Да. Тебя заберут, будут судить, и тебя посадят, – почти восторженно говорила я, увлекаясь этой мыслью. Она давала мне какую-то перспективу, цель и занятие на будущее.
        – Конечно. Если ты позвонишь, меня, конечно, посадят.
        – Ты хочешь сказать, что я не доберусь до телефона? Не станешь же ты тут вечно сидеть? Доползу до окна, буду кричать, пока кто-то не придет.
        – Нет. Я тебе подам, звони. Но сначала подумай.
        – Мне думать нечего.
        – Если меня заберут, тебя отправят в больницу. Да разве за тобой так там будут ходить? Потом тебя выкинут. Сделают тебе, конечно, протезы, и, может быть, очень плохие. Даже наверное плохие. Потому что на хорошие у тебя ни денег, ни знакомств. И кому ты нужна? А может, и не сделают, и будешь на костылях прыгать, – с невероятной злобой продолжил он. – И на что ты станешь жить?
        – Найду на что, не волнуйся. Буду на дом печатать брать.
        – Ну да, правильно. Да только разве так, как сейчас? А ты ведь уже и привыкла. А я тебе и протезы достану первоклассные, ни у кого таких не будет. Можно в моду вводить, показывать да хвастаться, как это у вас заведено. И содержать тебя, буду кормить, одевать, выводить на прогулку, по-всякому развлекать. Ну без меня ты никуда ходить не сможешь, это правда. Но в остальном, мы еще лучше заживем. Ты и замечать не будешь, что тебе чего-то недостает. Принести телефон?
        – Убирайся, ненавижу! Стой, я в туалет хочу.
        Он вернулся с очаровательным судном цвета морской волны и в форме фасолины. Круглые тусклые края ее притягивали взгляд, их сейчас же хотелось потрогать, чтобы проверить их гладкость.
        – Вот, специально выбирал. Скажи, красивое? – с немного комичной гордостью показывал он мне еще издали. – Нравится?
        – Ничего.
        Осторожно приподнял меня, и я устроилась не без удовольствия. Края судна не обманули, их прикосновение было приятно ощущать на коже.
        – Ты меня совсем в животное превратить хочешь, – между тем говорила я.
        – Отчего же?
        – Конечно! Или наоборот, в какой-нибудь неодушевленный предмет. И всегда хотел. Как будто у меня души нет. Что ты можешь наблюдать все мои самые омерзительные отправления. А я их всегда считала омерзительными. Тут ты ничего сделать не смог. Чтобы я помнила всегда: и волосы золотые, и глаза как на картинах Боровиковского, а внутри все равно моча.
        – Ну и неправда. Так, осторожненько! Не больно? – он опять приподнимал меня по моему сигналу. – И только-то? Я ожидал чего-то посерьезнее. Это потому что ты не ела, – важно сказал он, заглядывая в судно с зеленоватой от сочетания оранжевого с голубым жидкостью. – Ничего тут омерзительного. Для меня прекрасно все, что исходит из тебя. Смотри. – Он поднес судно ко рту и стал, поглядывая на меня через край, жадно пить, чем меня нисколько не удивил. Так хорошо я знала его.
        – Где они? – спросила я занятая своими мыслями. – Выкинул?
        – Зачем? Сейчас принесу.
        Он сходил за хорошенькой розовенькой моей ступней, которую дал мне, повертев, рассмотреть еще от двери. И только потом подошел с ней. Я подумала, что она стала розовее, чем была при жизни. Или я раньше не замечала, что она такая. Возможно, если от меня отрезать и другие части ног, или рук, груди или голову, то они все тоже изменятся и ничем не будут напоминать обо мне. Это будут отдельные предметы, красивые или нет, как те, что выставлены на витринах галантереи или в бижутерии.
        Но издали она мне показалась такой свежей, как бы это сказать, живой, что я испугалась. Я ожидала, что из нее будет литься кровь и торчать куски окровавленных жил и мускулов. Но это была мумия. Я взяла ее в руки. Уменьшившаяся, прохладная и упругая на ощупь, с розовой и чуть светящейся кожей и детскими изящно загнутыми пальчиками, которых я не помнила, она была искусно превращена в невысокую вазочку. Никто и не догадается, что настоящая. Мы поставим ее с цветами на шкаф, когда всем скажем, что я попала в аварию, и опять станем принимать у себя гостей, промелькнула у меня быстрая мысль.
        Кусок голени, ставший верхом вазочки, был оправлен в серебро, вероятно поддельное, но потемневшее, как настоящее. Так выглядят старые вилки и ножи из фамильных наборов. А внутрь вставлен неглубокий свинцовый стаканчик.
        – А вторая что же?
        – Извини, другая пропала. Обманул прохвост, сказал, что со второй что-то у него не вышло. Может, действительно. Или себе оставил. А взял за две, говорит, что все равно "я работал".
        – Как ты объяснил-то?
        – Ему не объясняют. Он за все берется. Да что, отрезал у бесхозного трупа для экзотики, и все. Но ведь и это криминал.
        – Будет стоять-то? – я попробовала еще незнакомый мне предмет сначала на одеяле, потом на ладони.
        – Почему ж нет? Конечно, будет. У меня уж стояла там. – Он махнул рукой в соседнюю комнату. – Память.
        Я отдала ему, и он поставил на салфетку на телевизор. Отступил, немного картинно любуясь, как будто это было его созданием. То ли от этого его восхищения, которое передавалось мне, или от плавных, ласкающих линий самой вазочки, которую я только что гладила, то ли от гордости тем, что мое тело было виновницей ее рождения, и еще от того, что с возвращением ступни, пусть одной и в декоративном виде, с ее присутствием в моей комнате, я словно бы успокоилась, мое тело было до некоторой степени восстановлено в его целостности, меня охватило желание.
        – Иди ко мне, – сказала я раньше, чем поняла, что говорю.
        – Да тебе, может быть, еще нельзя, – ответил он с сомнением. Но подошел сейчас же.
        – Я знаю, что можно. Иди. – Я уже злилась.
        – Но я все-таки врач.
        – Ты – мясник. – Он раздевался.
        На его огромный, синеватый, жилистый, качавшийся передо мной член я смотрела с любопытством как на новое явление. Возможно, он давно уже поднялся у него, потому что я не думаю, что можно так, по команде. Осторожно раздвинул мне ноги и подхватил их снизу. Его член легко вошел в меня, но я была разочарована. Я думала о том, что не испытываю удовольствия, когда обнимала его одной рукой за толстую шею, другой – за обильно усыпанную волосками спину и осторожно поднимая забинтованные, чуть нывшие ноги. Возможно, все дело в том, что я была слишком на них сосредоточена.
        – А вот если бы ты отхватил мне по пах? Вот было бы интересно для тебя. И, может быть, удобно, – шепнула я ему в ухо, увлеченная представившейся картинкой.
        – Разве я мог бы уничтожить такую красоту?
        Он вылез и, поднимая их и расставляя, как рогатку, стал попеременно целовать. От недельной бескормицы ноги еще похудели, и кожа обтягивала тонкие кости. Он вернулся в меня, и я продолжила механически отвечать на его движения. Когда он кончил, я также застонала из вежливости. Он лежал рядом, зажмурившись и обняв меня, и я с неприязнью, кося глазом, рассматривала его довольное, насытившееся лицо.
        – Показать тебе? – спросил он лениво, не раскрывая глаз.
        Не знаю, почему я сразу поняла его.
        – Сделали? Уже сделали? – Но сесть опять не получилось, и я захлопала в ладоши лежа на спине. – Покажи! Конечно, покажи скорее.
        Протезы имели вид розовых, под цвет кожи, как мне показалось, моей, лакированных ботиночек с вырезанным по мысу рельефом пальцев и из какого-то напоминающего каучук материала. Они немного гнулись и мялись, а на ощупь были чуть бархатисты. От обыкновенной обуви отличались ворохом нежнейших, длиненьких и тончайших ремешков, которые, когда Саша с гордостью поставил башмачки передо мной на одеяло, сейчас же рассыпались на них и покрыли их, как паутина. Эти ремешки и вправду совершенно оплетали ногу, так что нога совершенно их не чувствовала или чувствовала себя как в шерстяном чулке, и вверху крепились на поясе. Эти ремешки так тесно прилегали к коже, что мельчайшее напряжение мускула также натягивало их определенным образом, передавая движение и свободно насаженным башмачкам, сейчас же принимающим необходимое положение.
        – Дай, дай, я сейчас их надену поскорее, – закричала я, проявляя естественную для женщины страсть к обновке.
        – Нет. Давай мы еще дня три подождем? Ты согласна? Это будет разумно, – сказал Саша, отнимая их у меня.
        И я подчинилась.
        С сожалением расставаясь с ними, я все-таки потребовала, чтобы они стояли напротив кровати под окном и я могла бы смотреть на них. Саша, которому была приятна моя радость, согласился.
        Все эти три дня я, едва проснувшись в одиночестве – Саша уходил, как всегда, рано, – и в течение дня много раз с вожделением косилась на обновку, которая должна была вот-вот стать моей. Наконец этот день настал. Внутри они были столь же приятны для моей сохранявшей чувствительность культи, как и на взгляд. Повязки, не столь уже обильные, которые Саша регулярно менял, получая от этого удовольствие не меньшее, чем трахая меня, казались белыми гольфами, красиво выделявшимися между кожей и подобранными ей в тон башмачками.
        По вечерам, когда Саша был дома, я училась ходить. Сначала с его помощью, потом опираясь на чудесную, лакированную, черную тросточку с рукояткой в форме белой птичьей головы и с загнутым, как у ибиса, носом. Меня совершенно поглотили новые впечатления этого хождения, превращающего меня отчасти в младенца. Оступаясь и хватаясь за стул или сейчас же подставленную руку Саши, не отстававшего от меня, я хохотала над своей неловкостью. Наконец я могла обходиться и без его присмотра, и без помощи тросточки, которую продолжала любить и иногда просто так, играя, брала в руки. Уходя, Саша прятал мои башмачки. Он оставлял мне все необходимое: судно под кроватью и бутерброды на подносе под стеклянным колпаком на стуле. В обед он заезжал ко мне и кормил меня. И это был его, как я думаю, другой просчет.
        – Мне теперь и в окно уже посмотреть нельзя? – упрекала я его.
        – Ничего, ну ничего, маленькая, прости меня, – так меня назвать мог только человек с очень большим воображением, – я приду и вместе посмотрим. А через пару недель и вообще гулять можно. Я тебя свожу.
        Недоверие, которое он таким образом проявлял, поддерживало обиду, оставшуюся после проведенной надо мной операцией. Особенно меня оскорбляло даже не она сама, а неделя беспомощности и беспамятства, в которой он продержал меня.
        Я очень скоро научилась, возбужденная успехами с протезами, передвигаться на стуле. Перебравшись на него с кровати, я некоторое время отдыхала, затем начинала, отрывая его ножки от пола и как бы переставляя их, шаг за шагом приближаться к окну. Сначала моей единственной целью было только оно. Мне хотелось во что бы то ни стало нарушить хоть какой-то запрет мужа. Потом меня заинтересовало происходящее внизу с точки зрения возможности моего общения с ним. И наконец у меня явилась мысль, быстро превратившаяся в план. Он меня увлек.
        Мы живем на третьем этаже, это не очень высоко. Я подумала, что можно разговаривать не слишком напрягая голос, что ведь всегда уродует лицо. А мне хотелось быть при этом особенно красивой. Там проходили, в одиночку и компаниями, разного возраста мужчины. Я не видела их лиц. Но я подумала, что, если я окликну и он или – еще лучше – они поднимут голову и мне не понравятся, я спрячусь. Прекрасная золотоволосая незнакомка в окне вряд ли оставит кого-то равнодушным. Мне рисовались потрясающие картины разврата с многими участниками. Тогда Сашка останется с носом.
        Однажды, когда я сидела, распластав локти по подоконнику, лежа на нем грудью и высунув голову, а мои волосы свешивались на волю, я заметила какого-то парня. Не знаю, почему мой выбор остановился на нем. Может быть, из-за его волос сильно рыжих, почти красных. Он шел медленно и, вероятно, не торопился.
        – Эй, – крикнула я, высунувшись.
        Волосы закрыли мне лицо, а я их, подхватив с двух сторон, раздвинула и так, держа их, и говорила с парнем. Локти мои были расставлены, блузка на груди натянулась и обрисовала ее. Как я и ожидала, он сейчас же поднял голову. Праздный человек любой окрик принимает на свой счет.
        – Ты меня, что ли? – крикнул он с какой-то радостью.
        – Ну! Не поможете больной и неходящей женщине?
        Он засмеялся.
        – А квартира какая?
        Я сказала. Он повернул в подъезд, а я выпрямилась на стуле и стала ждать его. Вернуться на кровать у меня уже не было сил.