* * *

Бог просит пить. Налей и позови:
вот ласточка в одическом запое
высвистывает в небо золотое
чего и ты не смеешь о любви.

Пить хочет, пить, в соседний городок
дощебетать, добиться, дозвониться -
в стовратных Фивах - птичая больница,
античный холодок, пернатый бог.

Она ведь тоже птица, тоже бог,
и хочет пить, а мы с тобой - все те же,
она кричит и бедный воздух режет,
и раскаленный солнечный клубок.

Но, легкий друг, сжимается вода,
и ласточка зависла над проливом,
и ты уже не будешь никогда
ни двадцатидвухлетним, ни - красивым.

* * *

Все прошла.
Все прошло.
Это юг. Это крымские горы.
Это ясное солнце сквозь поры.
Я теперь - как стекло.

Облетела пыльца.
Собирается небо над Керчью
и прямой называется речью -
я дошла до крыльца.

И учу наизусть
винноцветные волны на воле,
и ни вечности, Бог мой, ни боли
я уже не стыжусь.

Лене Исаевой

Он говорит: моя девочка, бедная Пенелопа,
ты же совсем состарилась, пока я валял дурака,
льдом укрыта Америка, битым стеклом Европа,
здесь, только здесь у ног твоих плещут живые века.

Милый, пока ты шлялся, все заросло клевером,
розовым клейким клевером, едким сердечным листом,
вольное время выткано, вышито мелким клевером,
я заварю тебе клеверный горький бессмертный настой.

Пей, корабли блудные зюйд прибивает к берегу,
пей, женихи вымерли, в море высокий штиль,
пей, сыновья выросли, им - закрывать Америку,
пей, небеса выцвели, пей, Одиссей, пей!

Сонные волны ластятся, льнут лепестки веером,
в клеверной чаше сводятся сплывшей отчизны края -
сладкий, как миф о верности, стелется дух клеверный,
пей, не жалей, пей, моя радость, бывшая радость моя.

* * *

Дождь начинается, дождь начинается,
первые капли смывают лицо,
дождь разгорается, пышет, старается,
вертит всевышнее колесо.
Рано, светло и почти невозможно.
Хочешь, не будем окно закрывать:
свежее облако - божья таможня -
очень похожее на благодать.
Помнишь, как тянет вода золотая
под гору, в лапы к цеплючим кустам,
как я спешила, не попадая,
вверх - по твоим по горячим следам:
гром, никого на распластанном пляже,
катится солнце назад на восток,
в тапочках плавится красный песок,
вспышка - и дождь догоняет и вяжет.
Вспышка - уже за стеною дождя
контуры наши, размытые остро,
вспышка - но только сквозь стену пройдя -
мы своего настоящего роста.
Пыль на земле оседает, и зрячий
мелкий нахохленный ливень сквозной
косит прозрачные лица, дурачит,
слышишь, не надо - пройдет стороной.
Гул наливается, облако мается,
по подоконнику - белая дрожь,
сердце горит, колесо накреняется,
мама, не плачь, я жива, это дождь.

I

Дождь уходит садом. Смывает сливовый цвет.
Твой Мэн-цзы садовый честно молчит в ответ.
Он всегда помнит о великой своей стене,
непривычные дальние вещи рисуя мне.

Загибает крыши скользкие в облака,
и над каждой крышей дрогнет его рука,
ибо с каждой крыши сердце падает вниз -
на карнизы пагод,
влажные, как "вернись".
Мелким крапом тушь зеленая пролита,
иероглиф "родина" белеет внутри листа.

Я тебе говорю это в предпоследний раз -
и моя крыша в мокрое небо взвилась,
и меня заносят ближних слив лепестки,
заведенные легкой дрожью его руки.

II

...родина, говорю я, родина,
и осекаюсь неловко -
вымерзлая болотина,
петли проселочной, бровка,
маковки, провода,
смятый листок суши,
выжатая вода,
снятые ветром души,
дебри вселенной, отшиб,
щебень платформы, кулички,
оклик - похожий на всхлип
режущей тьму электрички,
звяканье чашек в углу,
дрожь...
           и все ближе, чаще -
сдавленный чирк по стеклу
ветки, с ума сходящей...

III

Семь тысяч зим назад здесь цвел сливовник.
В нем чинно парковались птичьи рати.
С ним рифмовался маленький чиновник,
классический китаец в синем платье.

Учил синиц. Сидел себе под сенью,
сиял, и от лица его бежали
круги часов, завитые в спирали -
завидно-шелковых времен растенья.

И облако фарфоровое зрело,
расцвеченное огненной шлеею,
и в нужный миг раскалывалось белой
прохладой над нетронутой землею.

Здесь было все. Хотя казалось - мало.
Послушливый птенец потел в руке,
и ветреное небо отвечало,
о, на чистейшем птичьем языке.

Помедли, беспристрастное светило,
хоть пять минут - за жизнь, за стынь, за стыд
... но в тушечнице вымерзли чернила...
не сад, ну - ветка, пусть она висит.

И ветка мэйхуа, блаженной сливы,
кивает мне разбитой головой
и мнит себя цветущей и счастливой,
прекрасно желтолицей и живой.

* * *

        Буйный ветер играет терновником,
        манит бабочек в темноту:
        ты мне - ангел, а был бы любовником
        и ушла бы жизнь в суету.
        Ломит к вечеру ребра фантомные,
        закружился куст по двору,
        запорхали колючки обломные,
        кувыркаются на ветру.
Есть у нас шляпа для ловли ветра,
черная шляпа старого мэтра.
        Под окошком качается лестница,
        догорел в траве беломор,
        набиваются в шляпу прелестницы.
        дым терновый, колючий вздор.
А на тулье - перо коноплянки,
а на полях - бубенцы-приманки.
        Стонут петли, гуляет воротина,
        что ухмылочка на усах,
        где любовь, ловец,- там и родина,
        в небесах она, в небесах.
        Возвратимся и мы, ангел ветреный,
        на круги своя, в небо, домой
       ...ветер в шляпе, в ловушке фетровой,
        ветер стих.
        И стих этот - мой.

* * *

Кто говорит на языке
а кто - обходится иначе
не держится в земной строке
прошел за оболочку ночи
и покатился налегке
не опасаясь темноты
чуждаясь явных объяснений
не затевая отношений
сквозь безымянные кусты
чтоб вылетая на дорогу -
шлагбаум степь ночная Керчь
послушать как любезна Богу
цикадная прямая речь

* * *

Шальная минутка, веселая водка,
Темнеет, поедем кататься, красотка,
Купаться поедем, накупим черешни,
Машина свободна. А время? Конечно!
Поедем. Пора возвращаться к себе -
Маяк подмигнет фонарем на столбе,
И море заплещется в памяти сводной:
Мы все неожиданно - просто свободны.
Вот счетчик ретивый взыграл и забился,
Вот бабушка Соня на керченском пирсе,
Знакомые детские звезды взошли,
Рассыпался воздух, не видно земли.
Отлив оставлял полосу на заборе.
Ты помнишь о море? Я помню о море.
Прилив растравляет - намоет и солит.
Ты помнишь о море? Я помню о нас,
Я помню блестящий лазоревый таз,
Где бабушка крупные рыжие солит
Икринки, на солнце - пролетные брызги,-
Подробности происхождения жизни.
Чабрец, подорожник, бессмертник, крапива,
Нам - глубже, южнее, до горла пролива,
Где черные воды касаются тверди,
Ты помнишь? Еще бы, я помню о море.
Я помню, мы живы, а значит - возможны,
Свободны, невидимы и бездорожны,
С пером под лопаткой, при полном разоре,
Я помню, за нами - открытое море.

* * *

Ты поклонился мне
в пестрой толпе
изысканно,
словно столбик
китайских стихов.

* * *

        Снег падает как обещал
распушаясь на тысячу ли
поднебесной не видно земли
        калитка - и белый провал
        снег падает падает снег
теплый заспанный падает в ночь
оторвался придумал помочь
        и нет ему дела до всех
        иду - он бормочет - иду
босиком по следам октября
снег безумный идет для тебя
        идет - у меня на виду
        идет - замыкается слух
тонет свет в незамерзлой реке
как бумажный фонарик в руке
        обводит назначенный круг:
        калитку в стеклянном саду
ледяные ступени к мосткам
мертвый блеск по следам по летам.

Я любила тебя на лету.

        Снег падает, если решил.
        И я понимаю его.
        До мокрых небес никого.
        И выше - уже никого.

Ходит мартовский бора проливом.
Начинается ледоход.
Электричка в соседние Фивы
хвост веселого века везет.

Над ревущей проливной полоской
пляшут втемную брызги судьбы,
льдины черной волны и азовской
расшибают соленые лбы,
море давит зеленые глыбы,
оглушительная толкотня,
кверху брюхом разбитые рыбы,
Боже мой, посмотри на меня,
не смыкай берега, дай мне спичку
и поджечь это море вели,
может я догоню электричку
на другой половине земли.

Хорошо полыхает держава!
Красен облак ее, сладок чад.
Колыбельная плещет отрава,
колыхаются доски состава,
и счастливые искры летят.