* * *

Идет огромная зима.
Овидий кутается в шкуру.
Не отрываясь от письма
он починил стрелу Амуру,
и медной проволоки хвост
теперь свисает из колчана.
Я просыпаюсь раньше звезд,
я просыпаюсь слишком рано.
В аэропорт. Мой путь высок.
Летят посыльные от Феба,
но тонкий медный волосок
мешает мне увидеть небо.
По набережной, до метро
в одной сандалии летучей,
о пар, о божий дар, о случай -
река баючит серебро
и разбивает о гранит -
Овидий пишет письма с понта -
и Аполлон меня хранит,
и воробьи меня поют
под куполом аэропорта.

* * *

Изумрудная жаба -
твой драгоценный подарок
спит у меня на груди
между маленьких двух
Фудзиям.

* * *

Положим - чернота на полотне,
а также - свет в окне, на все готовый,
божественная влага и за ней -
очарованье сухости суровой.

Острей, чем беспризорная слеза
впиваясь в холст и сходу прогорая,
по краю золотая полоса
прошла копьем убитого героя.

Копье прошло, а ты, герой, тоскуй,
смотри себе в окно - и так везуч:
открыть глаза, когда случайный луч,
прохожий луч разрезал мастерскую,
из пыльной тени утекая в день,
переливая пылкое в пустое,-
и ты бы мог, когда б тебе не лень,
открыть в себе сеченье золотое.

Сказал Назон: "И в блядстве есть резон".
Затих Олимп. Звенит огонь в сосуде.
- Но что, Зевес, про это знают люди,
Что может смертный, что умеет он? -

И Леда гасит свет и давит стон.
А по земле в потемках бродят люди.
И каждый сам себе огонь в сосуде,
И сам себе Назон, и слышит звон.

И звон горит всегда - из века в век
Ко мне приходит смертный человек,
Прекрасный, просвещенный, даровитый.

Он может все: смешно ему гореть.
Он так зайдет: взглянуть и умереть,-
Классические игры Афродиты.

* * *

Поблекло
прекрасное черное небо,
и луна свалилась в обморок за Фудзи.
Японским языком говорю тебе -
я умерла.

* * *

Я признана - счастливой,
я признана - живой,
и призвана по ветреному миру
за сильно пьющим ангелом
с блестящей головой
нести его трагическую лиру.

С квартиры на квартиру
ходячею строкой
по залам и прокуренным кофейням
следить за разливающей
магической рукой,
чтоб инструмент вручить по мановенью.

А дети и поэты,
и прочий люд в миру,
и пастухи под райскими кустами,
ВЗЛЕТАЮТ ВСЕ,-
когда свою высокую игру
он пробует расстроенными нежными к утру,
холодными дрожащими перстами.

И небо замирает,
и звук идет в зенит,
и с ним, тысячелетним - вечно юной -
вольно мне, безнаказанной,
пока он чутко спит,
перебирать серебряные струны.

* * *

Сергею Гловюку

По улочкам красавца-Вавилона,
По огненной полуденной брусчатке,
Рассеянно, в прекрасном беспорядке
Идет мой круг,
                    мой слух,
                                    моя колонна.

И солнце, как горящий танк, наводит
Ствол золотой под яблочко - меж ребер -
Что с червоточинкой, что наливное, -
Слух обо мне пройдет, как все проходит.

Благоухают розы Вавилона,
Да яблочко обугленное в клетке
Катается по розовому маслу, -
Проходит навсегда моя колонна.

Мы вечными проходим пустяками,
И мусор на брусчатке под ногами
Дымится розовыми лепестками,-
Так происходит жизнь на самом деле.