Белая бабочка Йокко: Стихотворения Йокко Иринати в переводе Ирины Ермаковой и Натальи Богатовой Арион, 1996, #4, с.115-126. Послесловие Т.Григорьевой.

        Белая бабочка Йокко - так иногда подписывала свои стихи Йокко Иринати. Нам посчастливилось перевести ее книгу "Алой тушью по черному шелку" - цикл из ста одной танка, неизменно входящий в многочисленные Императорские антологии.

        Поэзия, философия, политика (во времена, когда женская прихоть нередко и была смыслом государственной политики) далеко не исчерпывали круг пристрастий Иринати.

        Легенды, мифы, сплетни...

        Любимица императора - она была прекрасна! Одна нога ее было короче другой, и посему она принимала гостей всегда лежа, на ложе, украшенном мелкими красными китайскими хризантемами. Лучшие танка Йокко стали фольклором. Их распевали уличные мальчишки и знало наизусть окружение императорского Двора.

        Нам весело было очутиться в эпохе Хэйан (середина IХ - начало XII века), когда при Дворе со всей пышностью устраивались поэтические турниры в присутствии и с участием высочайших особ, и более интимно - в домах знати; когда женщина обладала полным литературным равенством и даже превосходством в области реалистического романа - моногатари.

        Традиция японской средневековой эротики восходит к первой поэтической антологии VIII века "Манъёсю" ("Собрание мириад листьев") - четыре с половиной тысячи стихов, написанных под влиянием китайских поэтических образцов. Появившаяся в 905 году антология "Кокинсю" ("Сборник стихов древних и современных") объявила источником поэзии - Человеческое сердце. Смелость и утонченная чувственность образов японских мастеров, умение вместить мир в жесткую форму танка - всего тридцать один слог, пять стиховых строк - до сих пор удивляют почитателей, напоминая о том, что жизнь нетороплива, бесконечна и радостна.




Ирина Ермакова, Наталья Богатова

Сначала смутила фамилия - "Иринати", что-то не то, не попадалась. Дальше больше, уж очень многое во вступительном слове невпопад. Шарада? Загадки, загадки, реминисценции... Почему-то, говоря о Манъесю, нажимают на китайское влияние, хотя эта древняя японская антология славится своей коренной поэзией, включает ранние пласты, возникшие до близкого знакомства с китайской культурой. И эротика в этих танка - не совсем эротика или вовсе не эротика, а естественное чувство пробуждающегося человека, когда влечение тела еще не отделилось от влечения сердца.

Влюбленность - всеобщее свойство души. Одна звезда может полюбить другую, как это случилось с Ткачихой и Волопасом, которые встречаются лишь раз в году, в седьмую ночь седьмого месяца. Гора влюбляется в соседнюю и на языке туманов и ручьев говорит о неутоленном чувстве. Кусты хаги не только славятся своими лиловыми цветами, но это подруга, "жена оленя", который навещает ее тайными вечерами. И горы, и реки, и сам поэт ощущают телесный трепет от лунного сияния. Все живое, все способно чувствовать, откликаться на чувства другого. И потому за помощью чаще обращались к травам, чем к людям... Травы могут и пробудить любовь, и предать забвению милый образ. Потому и называют их по-разному, скажем, "всезнающая трава", или "трава счастья", "трава-забвение", "забудь любовь". Существовал обычай "связывать травы", чтобы приворожить любимого. И слово "мусуби" (связывать) - сакральное, означало и любовный обет: завязывали шнур на одежде любимой или любимого и давали клятву верности. Этот шнур мог развязать лишь тот, кто завязал. Но это и всеобщее состояние вещей: все соединяется между собой невидимыми нитями: в одном месте тронешь, в другом отзовется. Не случайно в японской азбуке появляется таинственная частица "но", напоминающая виток спирали, соединяющей души сущего. И всё сезон за сезоном восходит по оси времен к небесному плану, где обитает Солнечная Богиня - Аматэрасу.

Какая уж эротика в круговороте времен года, когда душу тревожит всякая тварь, всякая малость в природе? И воды, и долины населены невидимыми богами, и человеку отрадно их присутствие. Оттого так много в Манъесю посвящений цветам, деревьям, туману, дождю, и этих посвящений не меньше, чем песен любви. Но и в песнях любви больше иносказания, больше призрачного, чем явного.

Ночами осенью встает густой туман,
И как неясно все передо мной,
Вот так же и во сне
Мне грезится всегда,
Как сквозь туман, твой облик дорогой...

Это из "Осенних песен-перекличек (песен любви)" десятого свитка в переводе А. Глускиной. Чаще скорбят о разлуке, чем наслаждаются близостью: встреча коротка, долга разлука. И не знаешь, наяву ли встретились влюбленные или причудилось во сне.

Другое дело эротизм гораздо более поздней городской культуры эпохи Эдо (старое название Токио), но отнюдь не культуры Хэйана (древнее название Киото), хотя в поэзии и прозе Хэйана - все о любви. Все овеяно (но не одержимо) "любовью к любви", но каждая женщина прекрасна по-своему, - скажет блистательный принц Гэндзи.

Не моральные поучения, не религиозные проповеди, а лишь чувство прекрасного возвышает человека. Здесь главное восприимчивость к прекрасному, поклонение красоте, как Богу, но менее всего красоте тела. Обнаженную натуру вообще не встретить ни в поэзии, ни в живописи, ни в скульптуре. Это противоречило бы основному закону искусства - недосказанности: то, что прекрасно, ни обнажить, ни исчерпать невозможно. Женщину любили за способность к мгновенной душевной реакции, скажем, к поэтическому экспромту (недаром танка так коротка, буквально - "короткая песня" в 31 слог). Любили за деликатность, изящество манер, почерка, ненавязчивость, недосказанность, умение выражать свои чувства иносказательно и тем вызывать ответное движение души. Японские мастера говорят: не в обнаженности, а в намеке вся тайна японского искусства. Прямо выразить свою мысль или желание значит проявить вульгарность, показать себя человеком несведущим в "очаровании вещей". О неутоленном чувстве скажут облетевшие раньше времени лепестки цветов или тоскующий голос кукушки...

Литература Хэйана - вершина изящного слога: сначала изящество, потом предмет вдохновения. Это изящество, элегантность как бы существуют сами по себе, все остальное - способ выразить сокровенную тайну, обнаружить ее в еле заметных ликах природы или движениях души. Очарованность с привкусом печали, "печальная красота вещей".

Красота недолговечна, но потому и трогает чуткое сердце. Видимая, доступная взору красота может исчезнуть мгновенно, но не исчезает ее отклик в душе, продлевая наслаждение, будь это образ любимой женщины, полевые цветы или листья клена. Прекрасно все в этом мире. Потому поэт Цураюки и говорит в Предисловии к знаменитой антологии танка "Кокинсю": "Песни Ямато! (древнее название Японии. - Т.Г.) Вы вырастаете из одного семени - сердца и превращаетесь в мириады лепестков речи - в мириады слов... и когда слышится голос соловья, поющего среди цветов свои песни, или голос лягушки, живущей в воде, кажется: что же из всего, что живет на земле, не поет собственной песни?" Вспоминая великих поэтов Манъесю, он превозносит их именно за это вселенское чувство: "Видя, как опадают цветы весенним утром; слыша, как падают листья в осенние сумерки; скорбя о том, что каждый год в зеркале появляются и "белый снег", и "волны"; видя пену на глади воды и росу на растеньях, - они содрогались при мысли о своем бренном существованье" (перевод А.Глускиной).

Со временем пришлось много пережить и взлетов и падений, душа устала верить во всеобщую любовь, поубавилась восторженность и пришло осознание того, что мир не только преисполнен очарования, но и горя, гибели прекрасного; что и "могущественные недолговечны". Тогда взор отвели от неба или залитой небесным светом земли и обратили на плоть, которая казалась доступной и понятной, дарующей наслаждение, плотскую радость. Стали искать утешение в "веселых кварталах", вывернув наизнанку этот "бренный мир", чтобы как можно ближе узнать его. Теперь недостаточно внимать голосу кукушки или плачу оленя, чтобы пережить любовную тоску, теперь стремились к обладанию. Раньше верили в потаенную красоту, которой нет предела, теперь - в осязаемую, конечную. Вкушали соки жизни, пусть даже истощая собственные душу и тело, но спешили насладиться сиюминутным, по-своему воспринимая принцип "здесь и теперь". Все сжато до предела: время, пространство, удовольствие.

Потребность в эротике обостряется, когда пропадает полнота, непосредственность чувства, оно сокращается до голой чувственности. Потребность в эротике - знак того, что все уже на исходе. Наши поэтессы уловили это. Их героиня пишет:

Розовой пятки
коснулась волна
и зашипела, вздымаясь...
Сто один раз напишу знак ЛЮБОВЬ
на воде.

Вот только обнаженная пятка раньше, до эпохи Эдо, вряд ли была возможна. Лишь в ХХ в. появляется привкус "демонической красоты" у Танидзаки Дзюнъитиро и, естественно, обнажается "пятка": "Неожиданно перед ним предстало дивное зрелище - молочно-белая обнаженная женская ножка выглядывала из-под занавесок паланкина... человеческая нога могла поведать не меньше, чем лицо. То, что он увидел, было поистине совершенством. Изящно очерченные пальчики, ногти, подобные перламутровым раковинам на побережье Эносима; округлость пятки, напоминающей жемчужину; блестящая кожа, словно омытая в водах горного потока, - да, то была нога, достойная окунуться в кровь мужчин, ступать по их поверженным телам". И события этого рассказа "Татуировка" относятся как раз к эпохе Эдо.

Что говорить, есть в этой предельности своя красота, но уже другого плана, красота уставшей души и уставшего тела, какая-то нервозная красота, как у Врубеля или Ван Гога.

В своем высшем выражении дух эпохи Эдо породил бессмертную гравюру "укие-э" (Утамаро, Хокусай), но эротическая поэзия прожила недолго. Наверное, потому что не смогла соперничать с традиционными танка и хайку (трехстишия). Последние и не могли исчезнуть, ибо не замкнуты на себе, на чем-то одном, что обусловлено глубиной чувства, позволяющего и на засохшем дереве видеть цветы, которые способны вызвать озарение. Или, как говорил Сэами, мастер театра Но, в ХV веке: "Есть предел человеческой жизни, но нет предела "но" ("но" еще можно перевести как "дар божий"). Потому, похоже, и решились наши поэтессы отдать дань этой ушедшей поэзии, силой своего воображения вернуть ее к жизни. Потому и число - 101 стихотворение, наподобие бессмертной антологии классических танка "Хякунин иссю" ("Сто стихотворений ста поэтов"), соединившей лучшие танка VIII - ХIII веков. А чтобы придать силу доброму порыву, влили живую струю, свежую силу новой танка Исикава Такубоку:

На песчаном берегу
Островка
В Восточном океане
Я, не отирая влажных глаз,
С маленьким играю крабом.

(Перевод В. Марковой)

И наши поэтессы радуют:

Пучок морской травы
на берегу.
Спокойно перешагну.
Снова бежит за мной
маленький краб.

Красоту Исикава Такубоку можно назвать красотой "ваби", красотой первых цветов, пробивающихся сквозь толщу снега. Эта красота таит в себе силу земли и будет жить, пока жива земля. И хотя принято называть красотой "ваби" дух чайной церемонии, ею, по-моему, дышат стихи Такубоку. Стихотворения наших поэтесс ближе красоте Эдо, но и в них ощущается исход ХХ века. Главное же, что уловлена тайна японской поэзии, тайна недосказанности, и потому многие из стихотворений действительно можно принять за японские. И это радует (и меня - особенно). Только вот в нашем веке вряд ли возможна та степень внутренней свободы. Судите сами. У "Йокко Иринати":

Тяжелая луна,
стоны влюбленной флейты,
запах несчастных азалий!
И все это - в маленькой луже.

А Басе скажет:

Едва-едва я добрел,
Измученный, до ночлега...
И вдруг - глициний цветы!

(Перевод В.Марковой)

Хайку любит свободу, не для одного себя, но для всего сущего. Другой свободы и не бывает. И еще: наверное, японки не писали "алым по черному", а писали черным по белому, тушью по рисовой бумаге. Но это уже наше видение, пристрастие к энергии огня - к красному по черному - в тоске по белизне, когда слово сжимается до молчания. Но, главное, встреча состоялась - встреча разных времен, разных пространств. И не могла не состояться, ибо есть одно Время и одно Пространство.

Татьяна Григорьева